Wenn die Sonne aufgeht

— Рейс. Во сне Марк произносит мое имя. Он зовет меня, и я иду к нему через кухню. Марк указывает на кастрюлю на плите, и я приподнимаю крышку, чтобы заглянуть внутрь. На меня смотрит волчий черный глаз, клоки шерсти прижаты к стенкам кастрюли, жирная тушка покрыта кипящей водой. — Ужинать, — произносит Марк. — Рейс! — слышу я снова и открываю глаза. Калисто стоит у моей кровати, ее щеки в потеках туши и слез. — Это насчет Коула, — говорит она. — Идем. Некоторые переходники проснулись, некоторые нет. Калисто хватает меня за руку и тащит прочь из спальни. Я бегу босиком по каменному полу, смаргивая пелену с глаз, мои руки и ноги все еще тяжелые ото сна. Случилось что-то ужасное. Я чувствую это с каждым ударом сердца. «Это насчет Коула». Мы бежим через дно Логова, и Калисто останавливается. На уступе собралась толпа, но люди стоят в нескольких футах друг от друга, так что мне удается проскользнуть мимо Калисто, обогнуть высокого мужчину средних лет и оказаться впереди. Двое мужчин стоят у самого обрыва и поднимают что-то на веревках. Оба хрипят от натуги, откидываются назад — веревки скользят по перилам — и наклоняются вперед, чтобы перехватить в новом месте. Над уступом появляется что-то большое и темное, и несколько эбигейл бросаются вперед, чтобы помочь его вытащить. Нечто с грохотом падает на дно Логова. Бледная рука, раздутая от воды, шлепает по камню. Труп. Калисто тесно прижимается ко мне, цепляясь за руку. Она утыкается лицом мне в плечо и всхлипывает, но я не могу отвести глаз. Мужчины переворачивают труп, и его голова падает набок. Открытые пустые глаза. Темные. Кукольные. Круто изогнутый нос, узкая переносица, круглый кончик. Синие губы. Лицо не человека, но наполовину мертвеца, наполовину неведомой твари. Мои легкие горят, я хрипло вдыхаю. «Коул». — Один из переходников, — произносит голос за спиной. — Что случилось? — То же, что и каждый год, — отвечает другой голос. — Спрыгнул с обрыва. — Полегче. Может, это просто несчастный случай. — Его нашли на середине раскола. По-твоему, он наступил на шнурок и… вуаля, споткнулся и пролетел пятнадцать футов? Пальцы Калисто все сильнее и сильнее впиваются мне в руку. Надо сказать ей, чтобы прекратила, — становится больно. Кто-то опускается на колени рядом с Коулом и закрывает ему глаза. Наверное, чтобы казалось, будто он спит. Глупо. Почему люди притворяются, что смерть — это сон? Это не сон. Не сон. Что-то внутри меня рушится. Грудь теснит, душит, нет сил дышать. Я опускаюсь на землю и тащу Калисто за собой. Камни под коленями жесткие. Я что-то слышу, тень звука. Рыдания Коула, его крики по ночам. Надо было догадаться. По-прежнему не могу дышать. Прижимаю обе ладони к груди и раскачиваюсь назад и вперед, чтобы ослабить напряжение. Моргнув, я вижу макушку Коула, несущего меня на спине в столовую. Подскакиваю в такт его шагам. Он большой, теплый и неуклюжий. Был большим, теплым и неуклюжим. Вот что такое смерть — переход на прошедшее время. Я сипло дышу. Кто-то принес большой черный мешок для тела. Сразу видно, что Коул в него не поместится. Смешок поднимается по горлу и вылетает изо рта, придушенный и клокочущий. Коул не поместится в мешок для трупа; какая трагедия. Не завершив смешка, я закрываю рот, и смешок превращается в стон. Я выдергиваю руку и встаю, оставив Калисто на земле. Я убегаю. — Держи. Адам протягивает мне дымящуюся кружку, которая пахнет мятой. Я держу ее обеими руками, тепло покалывает пальцы. Он садится напротив. Когда дело касается похорон, эбигейл не тратят времени даром. Адам сказал, что они хотят принимать смерть сразу, как она наступает. В передней комнате тату-студии никого нет, но Логово кишит людьми, большинство из них пьяны. Не знаю, почему это меня удивляет. Дома окрашены мрачными красками. Все собираются, чтобы поддержать семью покойного, и никто не сидит сложа руки, но нет ни смеха, ни криков, ни шуток. И арчеры не употребляют спиртное, так что все трезвые. Вполне естественно, что здесь похороны совсем другие. — Выпей, — говорит Адам. — Тебе станет лучше, обещаю. — Вряд ли чай поможет, — медленно произношу я. Но все равно делаю глоток. Чай согревает рот и горло и тонкой струйкой течет в желудок. Я и не понимала, как сильно замерзла, пока не согрелась. — Я сказал «лучше», а не «хорошо», — он улыбается мне, но в уголках его глаз не собираются привычные морщинки. — Думаю, «хорошо» теперь долго не будет. Я кусаю губу. — Сколько времени… — я судорожно ищу нужные слова. — Сколько времени тебе потребовалось, чтобы прийти в себя после того, как твой брат… — Не знаю, — он качает головой. — Порой мне кажется, что я так и не пришел в себя. Порой я чувствую себя хорошо. Даже счастливым. Но мне понадобилось несколько лет, чтобы перестать строить планы мести. — Почему ты перестал их строить? Он смотрит на стену за моей спиной отсутствующим взглядом. Пару секунд барабанит пальцами по ноге и отвечает: — Не то чтобы совсем перестал. Скорее… жду удобного случая. Он стряхивает оцепенение и глядит на часы. — Пора идти, — произносит он. Я выливаю остатки чая в раковину. Выпустив кружку из рук, я осознаю, что дрожу. Плохо дело. Обычно мои руки дрожат к слезам, а я не могу разрыдаться перед всеми. Я выхожу следом за Адамом из тату-студии и спускаюсь по тропинке на дно Логова. Толпа сгрудилась у обрыва, и в воздухе висит густой запах спиртного. Женщина передо мной кренится вправо, теряет равновесие и разражается смешками, падая на соседа. Адам хватает меня за руку и увлекает прочь. Я нахожу Декстера, Калисто и Чарли среди других переходников. Глаза Калисто распухли. Декстер держит серебряную фляжку. Он протягивает ее мне. Я качаю головой. — Ну надо же, — произносит Дидаема за спиной и толкает Кристиана локтем. — Прохвосткой родилась, Прохвосткой и помрешь. Я не должна обращать на нее внимания. Ее высказывания ничего для меня не значат. — Я прочла сегодня интересную статью, — она наклоняется к моему уху. — Кое-что о твоем папочке и настоящей причине, по которой ты покинула свой клан. Самозащита — не главная моя забота. Но ее легче всего осуществить. Я поворачиваюсь и впечатываю кулак в челюсть Диадемы. Костяшки пальцев болят от удара. Не помню, как решила ударить ее. Не помню, как сжимала кулак. Она бросается на меня, вытянув руки, но тщетно. Чарли хватает ее за воротник и оттаскивает. Он переводит взгляд с нее на меня и произносит: — Прекратите. Обе. Отчасти я жалею, что он ее остановил. Драка послужила бы желанным отвлечением, особенно теперь, когда Кастен взбирается на ящик рядом с перилами. Я смотрю на него, скрестив руки, чтобы не упасть. Интересно, что он скажет. В моем клане на моей памяти никто не совершал самоубийства, но мнение клана по данному вопросу однозначно: самоубийство — эгоистический поступок. Поистине бескорыстный человек не думает о себе достаточно много, чтобы желать смерти. Никто не произнес бы этого вслух, случись подобное, но все подумали бы именно так. — А ну-ка, тихо! — кричит Кастен. Раздается звон чего-то вроде гонга, и вопли постепенно затихают, хотя шепотки не прекращаются. — Спасибо, — произносит Кастен. — Как вам известно, мы собрались здесь, потому что Коул, переходник, спрыгнул в раскол прошлой ночью. Шепотки тоже замирают, остается только рев воды на дне пропасти. — Мы не знаем почему, — продолжает Кастен, — и было бы легко оплакать утрату сегодняшним вечером. Но мы не избирали легкую жизнь, когда вступали в Эбигейл. И истина в том… Кастен улыбается. Если бы я его не знала, то сочла бы улыбку искренней. Но я знаю его. — Истина в том, что Коул сейчас исследует туманное, неведомое место. Он прыгнул в бурный поток, чтобы попасть туда. Кому из нас достанет смелости ступить во тьму, не зная, что лежит за ней? Коул еще не стал членом клана, но можно не сомневаться: он был среди храбрейших из нас! Из середины толпы взвиваются крики и возгласы. Эбигейл одобрительно восклицают на разные лады высокими и низкими, звонкими и глубокими голосами. Их рев подражает реву потока. Калисто забирает фляжку у Декстера и пьет. Чарли обнимает ее за плечи и притягивает к себе. Голоса наполняют мои уши. — Мы прославим его сегодня и будем помнить вечно! — вопит Кастен. Кто-то протягивает ему темную бутылку, и он воздевает ее к небу. — За Коула Отважного! — За Коула! — ревет толпа. Вокруг меня поднимаются руки, и лихачи речитативом повторяют его имя. — Коул! Ко-ул! Ко-ул! Они твердят его имя, пока оно не утрачивает всякое сходство с именем и становится похожим на примитивный клич древнего племени. Я отворачиваюсь от перил. Мои силы на исходе. Не знаю, куда я иду. Наверное, никуда, просто подальше отсюда. Я бреду по темному коридору. Питьевой фонтанчик, в его глубине купается голубоватое мерцание лампы на потолке. Я качаю головой. Отважный? Отвагой было бы признать свою слабость и покинуть Эбигейл, несмотря на позор. Гордость — вот что погубило Коула, и этот порок гнездится в сердце каждого эбигейл. В моем тоже. — Рейс. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Джин стоит в круге голубоватого света, отчего у нее жутковатый вид с провалами глазниц и тенями под скулами. — Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Разве ты не должна сейчас отдавать дань уважения? Слова отвратительны на вкус, я как будто выплевываю их. — А ты? — парирует она. Она шагает ко мне, и я снова вижу ее глаза. Они кажутся черными в этом свете. — Сложно отдавать дань уважения тому, кого не уважаешь, — отвечаю я, тут же чувствую укол вины и качаю головой. — Я не хотела этого говорить. — А! Судя по ее взгляду, она мне не верит. Вполне естественно. — Это смехотворно, — краска заливает мои щеки. — Он бросается с обрыва, и Кастен называет это храбрым поступком? Кастен, который пытался заставить тебя кидать ножи Коулу в голову? В моем рту привкус желчи. Фальшивые улыбки Кастена, его неискренние слова, извращенные идеалы… От всего этого меня тошнит. — Он не был отважным! Он был подавлен, он был трусом, он чуть не убил меня! Разве это здесь принято уважать? — А чего ты ждала? — спрашивает она. — Осуждения? Коул уже мертв. Он ничего не слышит, и уже слишком поздно. — Дело не в Коуле, — фыркаю я. — Дело в тех, кто на это смотрит! Всех, кто теперь считает, будто броситься в пропасть — не такая уж глупая мысль. То есть почему бы не покончить с собой, если после тебя произведут в герои? Почему бы и нет, если все запомнят твое имя? Это… Я не могу… Я качаю головой. Мое лицо горит, сердце колотится, и я пытаюсь сдержаться, но не могу. — Такого никогда бы не случилось в Арчере! — я почти кричу. — Ничего подобного! Никогда! Это место изуродовало и погубило его, и плевать, если я говорю как Прохвостка, плевать, плевать! Джин переводит взгляд на стену над фонтанчиком. — Осторожнее, Рейс, — она не сводит глаз со стены. — Это все, что ты можешь сказать? — хмурюсь я. — Чтобы я была осторожнее? И все? — Ты в курсе, что ничуть не лучше фемид? Она хватает меня за руку и тащит прочь от фонтанчика. Руке больно, но мне недостает сил, чтобы вырваться. Ее лицо так близко, что я вижу пару-тройку веснушек у нее на носу. — Я не буду этого повторять, так что слушай внимательно. Она кладет руки мне на плечи, давит, стискивает пальцы. Я чувствую себя маленькой. — Они наблюдают за вами. Особенно за тобой. — Отпусти, — тихо говорю я. Она разжимает пальцы и выпрямляется. Тяжесть в груди становится чуть меньше, когда она меня не касается. Я боюсь перемен ее настроения. Они говорят о ее внутренней неуравновешенности, а неуравновешенность опасна. — За тобой они тоже наблюдают? — спрашиваю я так тихо, что она не услышала бы, если бы не стояла так близко. Она не отвечает на вопрос. — Я пытаюсь тебе помочь, — говорит она, — но ты отказываешься от помощи. — Ну конечно. Помочь. Протыкая мне ухо ножом, насмехаясь, крича на меня больше, чем на остальных, — несомненно, все это очень помогает. — Насмехаясь? Ты о том случае с ножами? Я не насмехалась над тобой, — рявкает она. — Я напоминала, что, если ты проиграешь, кое-кто другой займет твое место. Я кладу ладонь на затылок и вспоминаю случай с ножами. Джин говорила со мной, чтобы напомнить: если я сдамся, Коул займет мое место перед мишенью. — Почему? — спрашиваю я. — Потому что ты из Арчеров, — отвечает она, — и становишься храбрее всего, когда поступаешь самоотверженно. До меня наконец доходит. Она не уговаривала меня сдаться. Она напоминала, почему я не могу это сделать — потому что должна защитить Коула. Теперь эта мысль причиняет мне боль. Защитить Коула. Моего друга. Моего врага. Я не могу ненавидеть Коула так сильно, как хотела бы. Но и простить его не могу. — На твоем месте я бы получше притворялась, будто самоотверженные порывы — дело прошлого, — говорит она, — потому что, если это обнаружат не те люди… ну, тебе не поздоровится. — Почему? Какое им дело до моих стремлений? — Стремления — единственное, что их беспокоит. Они стараются убедить, будто их волнуют твои поступки, но это не так. Им не нужно, чтобы ты вела себя определенным образом. Им нужно, чтобы ты думала определенным образом. Так тебя легко понимать. Так ты не представляешь для них угрозы. Она прижимает ладонь к стене рядом с моей головой и опирается на нее. Ее рубашка обтягивает тело как раз настолько, что я вижу ключицы и легкую впадинку между мышцей плеча и груди. Жаль, я не высокая. Если бы я была высокая, мое худощавое тело называли бы стройным, а не детским и она, возможно, не считала бы меня младшей сестрой, которую нужно защищать. Я не хочу, чтобы она считала меня сестрой. — Я не понимаю, почему им не все равно, что я думаю, пока я веду себя так, как им нужно. — Сейчас ты ведешь себя так, как им нужно, — отвечает она, — но что, если твой склонный к Арчерам мозг велит поступить иначе, не так, как им нужно? Ответа у меня нет, и я даже не знаю, права ли она. Я склонна к Арчерам или к Эбигейл? Возможно, ни к тому ни к другому. Возможно, я склонна к Двуликости. — А если мне не нужна твоя помощь? Тебе это не приходило в голову? — спрашиваю я. — Я не слабая, знаешь ли. Вполне справлюсь сама. Она качает головой. — По-твоему, мое первое побуждение — защитить тебя. Потому что ты маленькая, потому что ты девушка, потому что Прохвостка. Но ты ошибаешься. Она наклоняется к моему лицу и обхватывает пальцами мой подбородок. От ее ладони пахнет металлом. Когда она в последний раз держала пистолет или нож? В точках, где прикасаются ее пальцы, кожу покалывает, как будто через них течет электричество. — Мое первое побуждение — давить на тебя, пока ты не сломаешься, просто чтобы посмотреть, как сильно нужно надавить, — продолжает она, стискивая пальцы на слове «сломаешься». От ее раздраженного голоса я напрягаюсь, сжимаюсь в тугую пружину и забываю дышать. Она поднимает на меня темные глаза и добавляет: — Но я борюсь с этим. — Почему… — я с трудом сглатываю. — Почему это твое первое побуждение? — Страх не вырубает, а пробуждает тебя. Я видела это. Завораживающее зрелище, — она отпускает меня, но не отстраняется, гладит по подбородку, по шее. — Иногда мне просто… хочется увидеть это снова. Хочется увидеть тебя пробужденной. Я кладу ладони ей на талию. Не помню, как решила это сделать. Но я тоже не могу отстраниться. Я приникаю к ее груди, обвиваю ее руками. Мои пальцы скользят по мышцам ее спины. Через мгновение она касается моей поясницы, прижимает меня теснее и проводит свободной рукой по моим волосам. Я снова чувствую себя маленькой, но на этот раз не пугаюсь. Я зажмуриваюсь. Она больше не пугает меня. — Мне следовало бы плакать? — ее рубашка приглушает мой голос. — Со мной что-то не так? Симуляции пробили в Коуле такую широкую брешь, что он не смог ее заделать. Почему со мной все иначе? Почему я не такая, как он… и почему при этой мысли мне настолько не по себе, как будто я сама балансирую на краю обрыва? — По-твоему, я знаю все о слезах? — тихо спрашивает она. Я закрываю глаза. Я не жду от Джин утешений, а она не пытается меня утешить, но рядом с ней мне легче, чем было среди друзей в своем клане. Я прижимаюсь лбом к ее плечу. — Если бы я его простила, как по-твоему, он был бы сейчас жив? — Не знаю, — отвечает она. Она кладет ладонь мне на щеку, и я поворачиваюсь ей навстречу, не открывая глаз. — Я чувствую себя виноватой. — Ты не виновата, — она касается лбом моего лба. — Но я должна была. Должна была простить его. — Возможно. Возможно, все мы чего-то не сделали. В другой раз чувство вины напомнит нам, чтобы мы лучше старались. Я хмурюсь и отстраняюсь. Это урок, который дается членам Арчеров: чувство вины — инструмент, а не оружие против себя. Ее слова словно взяты из отцовской лекции на наших еженедельных встречах. — Из какого клана ты вышла, Джин? — Неважно, — она смотрит вниз. — Теперь я здесь. Хорошо бы и тебе это накрепко запомнить. Она бросает на меня противоречивый взгляд и касается губами моего лба, между бровями. Я закрываю глаза. Я не понимаю, что происходит. Но я не хочу это разрушить и потому молчу. Она не двигается, просто стоит, прижимаясь губами к моей коже, и я тоже долго стою, обнимая ее за талию.