Kardemomme

— Ты улыбаешься. Исак крутит в пальцах сигарету, затягивается и медленно выпускает сизое облачко дыма, неотрывно глядя в окно. Там голые кусты будто усыпаны перьями из подушки, а еще так холодно, что даже здесь, за окном, хочется закутаться в одеяло или прижаться к теплому боку вон того обормота в толстовке. Идиота, что смотрит, почти не моргая, растягивая уголки губ в самой сексуальной в Осло (что там Осло, во всей Норвегии, в мире) улыбке. — Ты улыбаешься, Эвен. — Ты мой. И красивый. Потягивается, прогибаясь в спине, обнажая бледную полоску кожи над поясом джинсов, и Исак тянется неосознанно, чтобы скользнуть кончиками пальцев, чтобы увидеть, как напрягается пресс и задерживается дыхание, как расширяются зрачки, чтобы снова и снова, в который уж раз прочесть в каждом жесте и взгляде: "Твой, черт возьми, только твой". — Эвен Бэк Найшейм, хватит заговаривать мне зубы. — Ты злишься... мужчина моей мечты, - чуть наклоняет голову, и пара пшеничных прядок падает на лоб и на глаза, что смотрят, чуть щурясь - любуется, забавляется, смеется... — А ты накурился с Магнусом и теперь паясничаешь! Я отошел всего на пару минут, Эвен. Ты как ребенок, - блять, Исак чувствует себя какой-то мамашей-наседкой, но это же... Это же Эвен, что округляет изумленно глаза и выдает на полном серьезе: — Разве дети курят травку? Не знал... Хэй, расслабься, мы были на вечеринке. У Эвена в глазах столько, мать его, веселья и теплого счастья, что даже злости не остается, потому что... "Люблю видеть твою улыбку, малыш" Исаку хочется смеяться и материться одновременно. Возможно, это все то пиво, что они с Юнасом пили на кухне, вспоминая про Эву и все, что случилось тогда так нелепо. Или это до конца не растворившийся звон музыки в ушах — они с Эвеном пытались незаметно смыться с вечеринки, когда какой-то умник включил Габриэллу, и он, конечно же, принялся отплясывать прямо в одном башмаке, подпевая во все горло. Хотя... не то и не это, ведь правда? Потому что это все Эвен. Его, Исака, неустойчивый, неуравновешенный биполярный парень, с которым каждый день — как на пороховой бочке. Сидишь и боишься — а если рванет? Боишься и понимаешь, что страх этот — ничто в сравнении с ужасом, который захлестнул тогда, в церкви. Ужас, что душил, сжимая и сжимая горло, пока не смог больше вдохнуть, пока почти захрипел от одной только мысли, всего на мгновение — что, если это все? Что, если уже никогда... — Знаешь, это чертовски пугает, когда ты вот так внезапно проваливаешься в свои мысли. Из нас двоих биполярка у меня вообще-то... Теплые пальцы смыкаются на тонком запястье. Поглаживают пульсирующую жилку. — Все хорошо? — Я идиот. Но я люблю тебя. Затягивается еще раз, опуская голову на колени своего парня. Тот стаскивает с него кепку, зарываясь пальцами в мягкие непослушные волосы. Исак долго-долго молчит, глядя, как за окном на землю медленно опускаются огромные снежные хлопья — изящные, ажурные и какие-то будто воздушные. — Ты грустишь? Исак ерзает, устраиваясь поудобнее, а потом просто переворачивается на спину и смотрит на Эвена снизу вверх. Смотрит и насмотреться не может. — Помнишь, ты спросил как-то, можешь ли остаться здесь навсегда? — Конечно. — Ты можешь? Эвен наклоняется, целуя неожиданно нежно, почти воздушно, почти как те самые снежинки на улице, которые, наверное, так вкусно слизывать языком... — Глупый. Я уже остался. Ты разве не понял? И углубляет поцелуй. Снег усиливается. А веточка омелы, закрепленная над подоконником насмешником-Эскилем, легонько покачивается от сквозняка из приоткрытой створки. Исак улыбается в поцелуй. Правда, скоро ведь Рождество.