Kardemomme

— Ты можешь не начинать? Пожалуйста, Соня. Я просто говорю, что чувств больше нет, любви нет. А, может, и не было никогда. Я не пытаюсь просить прощения, потому что не хотел сделать больно или как-то обидеть. Просто вот так получилось. Отворачивается, потому что неприятно смотреть на дрожащие прозрачные капли, что все же не удержались в красивых глазах. Сорвались с длинных, загнутых ресниц, скользнули влажными дорожками по безупречной матовой коже. И губы задрожали... — Это он, да, Эвен? Тот мальчишка, которого ты взглядом ел всю вечеринку? Эвен опускает глаза, потому что смотреть ей в лицо очень стыдно. Нет, он верит в каждое свое слово. Он не хотел. Это как сорваться в пропасть, не устояв на краю, а потом извиняться за то, что разбился. Насмерть. На осколки разлетелся. Такие мелкие — не собрать. — Я люблю его. Просто, как объявить, что умираешь. Что умер уже. Что тебя больше нет и не будет, — не без этих рук, поглаживающих большими пальцами скулы, не без губ, что целуют каждый раз, как последний, оставляя на языке привкус яблочной жвачки и травки. Не без этих глаз внимательных, любопытных, что смотрят на тебя, и, кажется, будто в душу заглядывают, вытаскивая наружу все, что казалось тщательно спрятанным. Или умершим даже. — Как надолго? Вспомни, как в прошлом году ты учил арабский и зачитывался Кораном. А еще раньше собирался искать Шамбалу. Откуда ты знаешь, что и в этот раз не пройдет? Что это не очередная прихоть, не мания? Как пощечин надавала, окатила ледяной водой, снега за шиворот натолкала. Напомнила снова — убогий, ущербный, больной. Сломанный. Сломанный Эвен. И рефреном, неявно, но каждым словом, каждым взглядом, касанием: "Кому ты еще нужен такой, Эвен? Кому, кроме меня?". Ей больно. Она не плохая, не злая. Просто ей больно. И потому без злобы, тихо-тихо, шепотом: — Соня, не надо. — Что? Что есть в нем такого, что ты готов забыть все, что было у нас с тобой? "Все, что я сделала для тебя" — С ним я живой. Почти знаешь... нормальный... У нее косметика размазана по лицу и глаза огромные, припухшие, искусанные губы, которые он так часто целовал, но теперь больше — знает — не сможет. — А когда приступ тебя накроет при нем и твой мальчишка сбежит в ужасе? — Тогда я и подумаю, Соня. Ты понимаешь, я просто хочу быть с ним? Сделать все для него, чтобы он был счастлив. Исак. — Ты не любишь его, и это пройдет. Ты вернешься назад, ты всегда возвращался. Она уже кричит, срывая голос. И слез по щекам струится все больше. Это даже не раздражает, но и вины нет. Лишь какое-то эгоистичное облегчение. А еще улыбка Исака перед мысленным взором и кудряшки из-под этой кепочки козырьком назад. Зажатый в руке телефон тренькает, оповещая: "Я закончил. Жду в кофейне. На нашем месте". Эвен жмурится, представляя, что, когда он его поцелует при встрече, губы Исака будут отдавать карамельным кофе и взбитыми сливками из эклера. "Буду через 15 минут", — отстукивает в ответ и толкает телефон в карман. — Мне надо идти. Соня, правда, я не знаю, что еще мог бы сказать. — Правда любишь его? Прямо любишь? — Знаешь, кажется будто всегда любил. Все эти годы. Но встретил только сейчас.