Kardemomme

Телефон разрывается с самого утра. Да что там, с полуночи. Поздравления валятся на голосовую почту, на мейл, в смс. Как из рога изобилия. Тарьей не открыл, не прочел и не прослушал пока ни одно. Тарьей не то, что зол или обижен. Он не сердит, не огорчен даже. Блять, он знал, что так будет, еще когда отправлял то дебильное приглашение на Facebook. Знал и все же отправил, а потом эта орясина долговязая растрепала журналистам на Гулльрутен, что непременно придет. Растрепал и свалил в Копенгаген. Нормально? А восемнадцать, между прочим, только раз в жизни бывает. Впрочем, и девятнадцать, и двадцать, и так далее… Но восемнадцать – особая дата. В конце концов, уже можно вполне законно бухать, не спаивая всеми силами общественного наблюдателя в самом начале гулянки, чтобы самому оттянуться. Они так и в Бергене поступили, а потом нажрались до зеленых соплей и постили в инстаграм и соцсети такое… Хотя до спектакля на самой церемонии ни одно фото все же не дотянуло. Слава богам всем мыслимым и немыслимым. Он вообще вел себя там, на Гулльрутен, как полнейший пиздец. Хенрик-я-покажу-всему-миру-что-трахаю-вашу-бусинку-Холм. Какого хуя, спрашивается, было делать все это? Когда Холм залип в первый раз прямо на красной дорожке, уставился точнехонько на губы и облизнулся так, что Тарьей за секунду забыл и вопрос и все, что собирался на оный ответить, он как-то списал это на нервозность. Первый раз на таком событии, главная премия страны, толпы звезд и толпы журналистов, прямой эфир и фанаты по всему миру, что прилипли в эту секунду к своим мониторам, забывая дышать. Но Холм не перестал. Таращился как кот, нажравшийся валерьянки, плыл откровенно. А зрачки эти, как у долбанного торчка, не успел увидеть разве что слепой или… Впрочем, слепой-то, может, и не увидел, но всяко услышал, такой ор стоял в интернете, что не соцсети – новостные сайты потом открывать было страшно. Наверное, и поэтому тоже Тарьей почти что сдурел и тоже отпустил тормоза – наговорил Мортену про сны о поцелуях в туалете, а когда Kiss-камера поймала их с Хенриком в объектив, плюнул на все выданные организаторами инструкции и засунул язык прямо в рот Хенке. Захлебнулся изумленным выдохом-стоном и моментально поплыл от не менее жаркого ответа. А хули, они утром совсем ничего не успели, душ и тот принимали отдельно, так дергались, психовали и торопились, путая костюмы, теряя бабочки и трусы. Несколько секунд губы в губы, и от воя, оваций заложило в ушах. Оторвался от него, степенно-важно кивая, хотя так хотелось вцепиться, раздеть, затащить на себя, и похуй на зрителей и эфир. Гормоны, детка, гормоны шалят. Остывай, весь мир на вас смотрит. Откинулся на спинку, слыша, как рядом херачит пульс в венах Холма. Подумалось, что у всего их ебанутейшего во вселенной фандома прямо сейчас полетели предохранители нахуй. Ну и ладно, пусть поорут. Заслужили. Но Хенке и этого было мало, он и на сцене продолжил, когда выходили за одной наградой, потом за второй. Когда они шли по проходу, и зал синхронно поднялся со своих мест, чтобы встретить победителей – главных любимчиков публики. Рука Хенрика на плече, и мимолетно, почти касаясь жаркими губами мочки: «Малыш, я горжусь». Гордится он, как же. Ведь вместе сделали это, дружно снесли мозги не только друг другу, но и половине планеты. И ничего ж не хотели такого. Потом гуляли по Бергену, и Тарьей прятал глаза за черными стеклами, натягивал шапку свою до ушей, потому что слухи об их отношениях вновь всколыхнули поклонников, потому что этим ненормальным хватило бы и взглядов Холма-придурка с лихвой, не говоря уже о самом мокром на памяти Kiss-камеры поцелуе. Маскировка, впрочем, все равно не удалась, потому что Хенке отказался прятаться от слова совсем, ну а вычислить его спутника труда не составило никому. Иногда Тарьей казалось, что поклонники заканчивали какие-то особые курсы по шпионажу, ибо ну что за нахуй… И какое им вообще дело до того, кто, с кем, как и зачем. «Не хочу с тобой расставаться», — шептал ему на обратной дороге в Осло Холм в самолете, затащив в туалет и устроив такое, что у Тарьей и сейчас щеки пылали, стоило вспомнить Хенрика на коленях… «Представляешь, еще несколько дней, и тебе восемнадцать. И можно будет все-все-все. Я смогу делать с тобой такое…», — давился собственным стоном, закусывал кулак, чтобы не стонать слишком громко, не всхлипывать в голос, не переполошить стюардесс и не развеселить еще большей парней, что и так поглядывали с плохо скрываемыми ухмылками, когда они протопали в хвост самолета, пытаясь нацепить самые невинные выражения лиц. Будет делать т а к о е . Гребаный Холм, можно подумать, что до этого не испробовали в с е из возможного и невозможного спектра. Не отказывали друг другу ни в чем, пытаясь хоть на секунду притупить эту тягу, потребность, что бросала друг к другу каждый свободный миг без камер. Впрочем, и под камерами не меньше. Страшно подумать, что будет, если кто-то из команды додумается слить весь этот порно-закадровый материал. «Ты же придешь?», — с плохо скрываемым сомнением в голосе. Конечно, ведь Леа, которую Тарьей и придумал и присоветовал сам, и такое пристальное внимание, и все, что Холм натрепал на Гулльрутен. И легенда, что и без того уже трещит по швам, и вот-вот рассыплется осколками под ноги. «Нет, пропущу твою самую важную дату, позволю первый раз законно напиться без меня и, может быть, залезть под юбку какой-нибудь цыпочке – тоненькой, узенькой. Все как ты любишь, — помолчал, вскинув брови, дождался возмущенного окрика, хохотнул. Зараза ехидная. — Глупости не говори. Ты же знаешь, что всегда буду рядом». Потрепал на прощание — уже в аэропорту — по плечу, не рискуя светиться перед случайными людьми. Подмигнул незаметно, а потом смс-нул уже из такси, когда желтые железные букашки помчали их абсолютно в разные стороны. «Уже скучаю, пиздец. Это были охуенные каникулы, детка. Как вспомню, что ты вытворял своим ротиком в душе перед рейсом…» А потом День Конституции, один из главных, блять, праздников. И опять не вдвоем. Конечно, Холм нажрался до поросячьего визга, в говнище уделался просто. Тарьей готов был спорить на одну из своих почек, что забег в мусорных мешках придумал именно Хенк. Придурок безбашенный. Хотя на том видео, где Леа летит задницей кверху в траву, показывая, что и где на ней надето… Нет, девочку даже не жаль, после того фото в инсте — губы в губы. Конечно, легенду поддерживать надо, да и Холм там как истукан, даже рот приоткрыть не изволили их высочество. Хм… попробовал б только… Короче, Тарьей накачивался «Туборгом» методично, почти не пьянея. Перебирал в памяти воспоминания, как коллекционные карточки, которых сроду не собирал. И ждал, весь день, весь вечер и добрую часть ночи ждал звонка или смс. Хоть что-нибудь, Хенке. «Я же, сука, скучаю». Не дождался ничего из вышеозначенного списка. Зато под самое утро ввалилась почти бессознательная тушка, обслюнявила, бормоча куда-то в шею что-то совсем уж невразумительное. В какой-то момент даже почудилось про охуенную голую свадьбу и мини-бургеры. Залез лапами холодными под резинку пижамных штанов, да так и вырубился, придавив, штакетина несоразмерная, к кровати. Утром, запивая аспирин ледяной пузырящейся минералкой, охал, стонал и требовал немедленного проверенного временем и их нехилым опытом леченья. И разве Тарьей когда-то мог ему отказать в такой просьбе? Разве когда-то он хотел отказать?.. Неизвестно, как он вообще попал в квартиру, оставшись незамеченным для папарацци, денно и нощно караулящих у выхода. Разве, что и те укушались к ебене фене, отмечая главный праздник страны. К утру они, конечно, очухались, выставили пару дозорных, что, видимо, отдавали дань Родине не так активно и самозабвенно, как остальные. Так что выводили Холма с теми еще приключениями. А Тарьей даже расстроился немного, что не удалось уговорить того напялить платье и каблуки для маскировки. Нет, ну а что?.. Оставшиеся дни до среды списывались регулярно, но встретиться не рискнули. Надо было подождать, пока шум поутихнет. Когда фанаты, гудящие, как растревоженное осиное гнездо, угомонятся и снова займутся привычными делами: ляпаньем артов, сочинением новых безумнейших фанфиков… Куда их необъятная и больная фантазия только не заводила порой, это же ужас какой-то. Тарьей как-то попробовал почитать и от некой неведомой хуйни со странной пометкой «омегаверс» схлопотал нервный тик. «Зай, потерпи. Всего ничего-то осталось. Но вот дорвусь до тебя, никто из гостей не увидит», — угрожающе обещал ему Хенрик. Обещал для того, чтобы за три дня до 24 мая уебошить в Данию. Нормально так проебаться? Сив подписалась в Instagram на какое-то актерское агентство, и надо понимать, что на Хенке сейчас предложения посыпятся валом, и работы будет до одного места, но… блять. Хенрик-шило-в-заднице-Холм, обещать-то нахуя было? Да еще на весь мир. Любимый «Туборг» еще до полудня. Нет, ну а хули, если все настроение по пизде, и никуда не уперлись ни эти восемнадцать, ни вечеринка, ни подарки. Нажраться в усмерть, и нахуй их всех. — Тай, не психуй, тут всего полтора часа лета. Приедет. Нет, ну нахер ты дергаешься? Он тебя опрокинул хоть раз? Нет, о чем и речь. А тут восемнадцатилетие. И чтобы Хенк пропустил? Чтобы даже не звякнул, если что-то случилось? Да никогда не поверю. Давид отирается тут почти что с утра и, как самый лучший и правильный друг, помогает уничтожать несметные запасы пива, справедливо полагая, что так именинник если и укушается, то не столь стремительно и катастрофично. — Ой, все, не пизди, — отмахивается от приятеля, как от жужжащей над ухом мухи, и открывает новую бутылку, игнорируя сдвинутые брови и угрожающее: — Я позвоню Марлону… или… хм… Я Сив позвоню! — Да хоть королеве Виктории, епта. Трель дверного звонка рассекает повисшую тишину. Тарьей флегматично отхлебывает из горлышка и вскидывает руку, демонстрируя неопознанному визитеру недвусмысленный фак. Открывать он даже не собирается, продолжая методично надираться. Язык еще не заплетается, но глаза уже пьяно блестят, и движения становятся чуть резче, чуть раскованней, а голос — громче на тон. — Что, если это?.. — рискует подать голос Давид, но Тарьей дергает плечом и бросает со злостью: — Да поебать, кто бы там ни был. Даже если мой незабвенный дядюшка Дональд Трамп решил пожертвовать делами государственной и мировой значимости и явился лично поздравить племяша… — Я думал, что Трамп якобы дядя Исака… ну, персонажа… — Да поебать. Скрип ключа в замке, и мгновенная тишина, и два схлестнувшихся взгляда: нахмуренно-вопрошающий Давида и ошалело-счастливый Тарьей. Потому что ключи от этой квартиры есть только у одного человека. Человека, который, как Тай был уверен с утра, просто решил забить на него в этот день, прокатить… — Это… Давид, это Хенрик пришел, — тихо-тихо, тише, чем шепотом, почему-то боясь сглазить, спугнуть… — Оу, ну все, я погнал. Счастливого дня рождения, друг. Вечером потусим, — и быстро-быстро, как-то бочком к черному ходу, чтобы не мешать, чтобы не испортить долгожданную встречу. Во рту пересыхает, когда Хенк останавливается на пороге и смотрит внимательно, вздергивая насмешливо свои невозможные брови. — Не рано праздновать начал? — В самый раз, — буркает раздраженно, но улыбка уже ползет на лицо, как Тай не пытается ее спрятать, удержать, поймать за хвост и засунуть куда-нибудь подальше. — Я говорил, что ты истеричка? Глядит исподлобья, но в голосе столько нежности, что можно и задохнуться. В нее можно завернуться, в эту нежность, как в пуховое одеяло и мурчать довольным и сытым котом. — Ты уехал в Данию, блять. Не писал, не звонил. Вообще проебался. Что я должен был думать? — Что я ищу тебе особый подарок? Черт возьми, Ти, я хоть раз тебе повод давал? — В Осло магазины перевелись, что ты рванул, как ошпаренный, в Копенгаген? — Я был там меньше суток, а потом возвращался в Берген и ждал, пока будет готов особый заказ. Слушай, я себя чувствую накосячившим мужем… Тарьей хихикает в кулак и больше не отворачивается. Он смотрит, как шевелятся губы, но не слышит больше ни слова. Он так его ждал, такой хуйни напридумывал. Сущий придурок. — Не злишься? — А должен? Зай, твои тараканы и не такое чудят. Мне иногда кажется, что они у тебя то в массовом запое, то нюхают какую-нибудь дрянь коллективно. Хенке уже рядом, так близко. Опускается прямо перед диваном, обхватывает своими длинными пальцами лицо, легонько скользит по скулам, поглаживая, обводит контур припухших губ. — Я тебе никому не отдам, знаешь? Хватит всякой хуйней себе голову забивать. Кончиком языка по губам. Ласково, трепетно даже. Касаясь не телом, касаясь чувствами и эмоциями. Проникая в самые вены. — Успокоился, чудо? У меня для тебя кое-что есть, между прочим. — Да, что это ты в Бергене делал? — Вот это. С днем рожденья, малыш. Выпускает руку, оставляя на указательном пальце тот самый перстень. Не тот, брат-близнец того самого, с которым сам щеголял на Гулльрутен. Серебро, лазурит и тайная надпись, о которой знают лишь двое. Почему-то так остро колет и одновременно щемит в груди, и Тарьей понимает, что у него губы дрожат, пока Хенке шепчет, опаляя дыханием: — Хочу, чтобы у нас были одинаковые. Хочу, чтобы все видели. Знали, что ты мой. Сегодня тебе восемнадцать, но я подожду, сколько скажешь. Стянет кольцо, перевернет, чтоб прочесть ту самую тайную гравировку. Втянет шумно воздух, сглотнет насухую. А потом просто обнимает без слов, утыкаясь лицом в грудь. Хенрик обвивает руками, как лианами опутывает. — Если ты против, мы можем… — Мы не можем, мы будем. Блять, Хенке, я тебя так люблю. И еще я идиот, такого надумал… Тебе не надо ждать, ты дождался. — Ты?.. — Люблю тебя. И это, блять, лучший подарок в моей жизни. И ты — самый лучший.