Kardemomme

У него ногти сгрызены под корень и костяшки сбиты до мяса. У него взгляд потух и будто бы выцвел. Словно яркие краски, в которые плеснули слишком много воды. Слишком много всего. Перебор. Соня знает, что это пройдет. Они переживали и не такое. Берет за руку осторожно, сплетает их пальцы. А потом нежно трогает огрубевшую, израненную кожу мягкими, как перышки, губами. Словно посылает дыханием импульсы туда, под кожу: "Я здесь, Эвен. Я здесь, я держу". Я всегда буду держать тебя на плаву. Я всегда вытащу тебя из пропасти, как глубоко бы ни рухнул ты в этот раз. Я столько раз это делала, правда? — Я его так испугал. Дрожит, и крупные прозрачные капли выкатываются из-под уже зажмуренных век. Падают, разбиваясь об пол с оглушающим звоном. А Соне кажется, это бьется, ломается что-то внутри нее, потому что так уже было. И не было никогда. — Эвен, он просто... "Он просто пацан!" — Соня хочет кричать и хлестать по щекам, чтобы очнулся от этого дурмана, чтобы вынырнул из этой чертовой бездны, что затянула на самое дно, где темно и совсем нет воздуха, нет ничего, кроме треклятого мальчишки в красной бейсболке. Она прокусит свои губы до крови, но промолчит. Она не сможет сделать больнее тому, кто разбит, расхлестан на миллиарды хрустальных осколков, и продолжает рассыпаться и дальше. Когда-то она поверила, что все уже хорошо. Когда-то она решила, что мании больше не будет. Не такой... затягивающе-страшной, впрыскивающей инъекцией безнадежность и глухое отчаяние — в вены. Горькое, как едкий дым его сигарет. Когда-то она, Соня, была его смыслом. Ничего вечного не бывает. Он говорил ей тысячи раз, предупреждал, а она отчего-то разбирала в этих словах лишь его страх стать для нее ненужной обузой и готовность выдать индульгенцию на все, что бы она ни решила. — Трус, Соня, я ебаный трус. Я не сказал, а он теперь в ужасе. Он меня ненавидит. У него руки трясутся, когда прижимает ладони к лицу, словно пытается остановить струящуюся по лицу влагу. Или заглушить прорывающиеся всхлипы. Или просто сжать собственную голову, давить до тех пор, пока не лопнет, пока мозги не брызнут на пальцы. Может быть, тогда станет легче? Она чувствует его боль, как свою. Она упала бы на колени, прижалась бы губами к кровоточащим ранам и впитала досуха все, что рвет и отравляет его изнутри, она бы залечила, а потом убаюкала, мягко целуя спутанные, взмокшие волосы, укачивая, как ребенка. — Я не мог. Я не мог потерять его так быстро. Я хотел, понимаешь, хотя бы немного, пока было время. Хотя бы кусочек жизни, но с ним... чтобы помнить потом... до конца... У него на лице бледность сменяет лихорадочный румянец, а дыхание рваное, поверхностное, сбитое. Его сгибает надвое, и, Соне кажется, прямо сейчас вывернет наизнанку. Возможно, прямо на ее любимые туфли. Какая разница, если ему станет легче? Может быть, вместе с рвотой выйдет эта зависимость, потребность, что хуже яда. Может быть... И даже надежда вдруг робко поднимает голову где-то там, глубоко внутри. И получается не задыхаться, лишь — верить. Но Эвен просто упирается ладонями в колени и стоит так. Стоит очень долго. Пока, покачнувшись, не начинает оседать прямо на землю. Твердую и холодную от ночного дождя. — Я не должен был позволить, чтобы он увидел. Узнал это так... я ему теперь отвратителен... ненавистен. Такой жалкий, Соня... такой... отвратительный... — Замолчи! Сухими губами — куда-то в эту глупую голову на ощупь, гладить, прижимать и шептать. Невыносимо, нельзя, никогда... не он, не о нем. Самый солнечный на этой планете и чистый. Мальчик с самым огромным, любящим сердцем, способным, кажется, впустить в себя целый мир. — Не говори, не повторяй этого никогда. Это неправда. Ты — лучший из всех людей, что я знаю. И этот мальчик... — Исак... Имя, выжженное кислотой под ее веками. Боже. — Он не ненавидит, Эвен. — С чего ты взяла? — Потому что видела, как он любит тебя. Может быть, нити, рвущиеся сейчас в ее груди одна за другой, и яма, в которую, кажется, она летит вниз головой, достаточная плата за робкий лучик надежды на его таком бледном лице?