Kardemomme

"Не буду, я не буду этого делать", — шипит себе под нос Исак, пока пальцы пытаются справиться с замком на дверях, дергают за цепочку. "Я просто... не могу держать его на пороге, ведь правда?", — так себе оправдание, учитывая, что колени у_ж_е дрожат, как у девчонки. Колени, и руки, и... блять, просто страшно. Это охуеть как страшно, вы понимаете? Открывать человеку, который разбил твое сердце, расхерачил вдребезги, сжег своими руками и развеял пепел над самой оживленной улицей Осло. А еще не сказал — почему. Что ты делаешь, Исак Вальтерсен? "Я не могу, не могу, не могу... не могу оставаться от него вдалеке. И пусть все повторится опять, пусть растопчет, унизит, уйдет. Но я... я буду нужен. На пару минут или часов, на день, неделю, год или вечность. Я приму его любое решение", — дверь нараспашку, и все. Просто все. Тихо так, что он слышит, как в ванной капает из крана вода — Эскиль снова не завернул вентиль до упора, а сопрет, как обычно, все на него. И перерасход горячей воды, и счета, и не вовремя выплаченную аренду... Думай, думай, Исак. О чем угодно, но не про того, кто прямо сейчас — точно напротив. У него припухшие губы и зрачки такие, что глаза кажутся черными. Он держит ими, и дернуться не дает, не отпустит. Он держит, он приворожил, зачаровал. Это гипноз. Не можешь же ты быть таким слабым, Исак? Таким жалким, зависящим от одного только взмаха ресниц. Он смотрит, он смотрит, он смотрит. Нечитаемо, прямо. Исак видит и джинсовку, явно наброшенную впопыхах, и незавязанные кроссовки. Исак чувствует, как сбито дыхание, видит, как щеки раскраснелись от быстрого бега. Будто боялся не успеть, опоздать, проебать что-то самое важное в жизни. "Ты спешил. Ты правда спешил ко мне, Эвен?". У него на языке так много вопросов, про Соню и каждый из подброшенных в шкафчик ли, в куртку ль рисунков. Про капельку в горле, про костюм Бога и купанье в бассейне. Про все выходные в кровати и то нелепое: "Они бы полюбили тебя". И все-таки, нет, он не хотел бы затевать с ним разборки. Ни сейчас... никогда. Он хотел бы шагнуть вперед и обхватить за затылок, скользнув пальцами вдоль кромки роста волос, запустить руку в эти светлые пряди, что пахнут пшеницей и воском. Он снова хотел бы его чуть шершавые губы, что раскрывались б навстречу, стонали, что на вкус отдавали бы манго, специями, немного красным вином. Что встречались бы с его губами идеально, точно кто-то и где-то когда вылепил две пары и пустил по миру — пока не отыщут друг друга. "Я здесь, слышишь? Здесь. Я нашел..." — Привет, — что-то... ведь надо хоть что-то сказать, иначе они останутся тут до скончания времен. Иначе оба состарятся прежде, чем один шагнет навстречу другому. — Привет, — Эвен осипший, как будто долго-долго кричал под хлещущим ливнем, запрокидывал голову, глотая ледяные капли дождя, что этим вечером лил и лил с промозглого неба, затянутого тучами, как старым, изодранным одеялом. У него искусаны губы, и он продолжает прикусывать нижнюю, пытается улыбнуться, но получается плохо. Получается... ни черта. Наверное, тщится что-то сказать, набирает для храбрости воздух, а потом опускает глаза, в сторону смотрит — будто вешалка со старой курткой Нуры сейчас — самое занимательное, что можно... А, к черту. Какой-то крошечный шаг, даже из квартиры не выйти. Какой-то крошечный шаг, и вот "он — мой, для меня". Эвен, боже. Отвечает отчаянно, голодно. Как будто того и ждал, и боялся. Будто медленно умирал без возможности делать это. Так его целовать. Только его — только Исака, не кого-то другого. Потому что тосковал, как дурной, потому что у него и сейчас в лице безысходность, потому что жмурится, как перед прыжком с парашютом. Тем самым, что не раскроется ни за что, и поймешь это только в полете. Когда не сдать назад, не изменить, не отмотать. Когда идет обратный отсчет перед смертью. Три... два... один... это все. Это все не по правде, ведь Соня. — Пожалуйста... пожалуйста... Исак... — он бормочет неслышно, он впивается в губы. Кажется, еще миг, и сожрет. Он, или его, или оба. Куртку роняют где-то в прихожей, кажется, вместе с вешалкой, но неважно. Мягкий трикотаж под пальцами — кофта. Почему на Эвене так много надето? Добраться, стянуть слой за слоем. Так много... А он рвет пуговицы на рубашке Исака, и ворот футболки трещит, когда тянет через голову вместе с кепкой. "Я не должен, ты снова уйдешь, будешь с ней. Я не хочу так... я не могу... не могу отказаться. Блять, я без тебя у_ж_е не могу". Последняя деталь, и вот — кожа к коже. И губы — вычерчивают линии на ключицах, груди. Мурашки... разряд... и пальцы поджимаются... боже. Живот напрягается от касаний... и ниже, и Эвен уже на коленях. "Спасите меня все святые, угодники и Всевышний..." Мыслей нет, ни одной, только где-то вдали, как птица на мансарде долбит клювом в окно: "Ты не должен был впускать его, ты не должен..." Или это дождь стучит по крыше и в окна? Он знает... он знает, Исак, что опять проснется утром один в кровати, где уже остыла вторая подушка. Он знает, что будет собирать свое сердце — остатки — с холодного, пыльного пола. Он знает, что в пятницу случится опять вечеринка, и Эвен снова будет там с Соней — целовать, обнимать и любить. Так, будто этой ночи и не было вовсе, как и той, предыдущей. — Какой ты... какой ты... какой, — кажется, задыхается. Кажется, слов нет, как и воли. Кажется, только двое — в целом мире, вселенной. Кажется, это та самая смерть, о которой совсем не жалеешь. — Какой? — Потрясающий. Боже... Исак, я до тебя никогда... И вновь поцелуи, и губы везде, и умелые пальцы. Это взлет и падение в бездну, когда о парашюте даже не вспомнишь. Это когда тело распылили на атомы. Это сверхновая, это вакуум в легких. Это двое — в одном. Это взрывы в голове и снаружи. * * * Утром в голове будет звенеть, а тело — ныть очень томно, приятно. Вторая половина постели будет пустой, но пустота не успеет пробраться под ребра, потому что тихий разговор из кухни и голос, от которого и сейчас мурашки сыпанут по спине. Поцелуй перед Эскилем, Нурой. Их довольные улыбки и взгляды /заговорщики из них никакие/, и их водная йога. А потом яичница и бекон на лопатке, Габриэлла в самые губы, и шепот, что разделит все на "до Эвена" и "теперь, вместе с ним". — Я никогда не чувствовал ничего даже похожего прежде. Ни к кому. Исаку не надо задумываться, чтобы верить в слова, что идут от самого сердца. — Я тоже, Эвен. Я тоже.