Kardemomme

Этим вечером он не приходит, и Тарьей даже знает причину. Не по-летнему прохладное солнце сползает за горизонт, зябко кутаясь в ажурную шаль из подсвеченных лимонным облаков. Последние, робкие лучи тянутся к рукам, будто пытаясь ободрить или согреть. Минут через восемь и они исчезают бесследно, уступая место серебряным звездам — колючим и колкими, как режущие пальцы осколки льда. Таю кажется, они царапают его где-то в горле, в грудине. Тай знает, что он пиздец облажался. Воздух в Осло сырой и тяжелый от дождей, что хлестали последнюю неделю беспрерывно. Он, как промокшее одеяло, что давит на плечи и прижимает к земле. У Тарьей ломит глаза и долбит в затылке. У него пальцы так сильно дрожат, что соскальзывают с сенсора снова и снова, и набрать тот самый номер, что вбит не только в телефонную книгу, — в подкорку, становится просто-таки невыполнимой задачей. Длинные гудки бьют по перепонкам, разрывая сознание. Механический равнодушный голос, что предлагает оставить сообщение и не насиловать, блять, уже аппарат. Тарьей знает, что он не ответит. Тарьей знает Хенрика лучше, чем даже, наверное, Сив. Тарьей знает, что его сейчас лучше не трогать, как знает и то, что последний пункт этой задачи он проебет просто блестяще. На раз. Потому что не может, не умеет иначе. Двор школы Ниссен в этот час темен и тих. Ни одной загулявшей компании, ни выкриков, ни разнузданно-пьяного смеха. Только скрючившаяся длинная фигура в толстовке на лавочке и огонек сигареты. Дым почему-то пахнет полынью и осенью. От дыма слезятся глаза. Дым набивается в голову вместо мыслей, которые в момент исчезают, когда Тарьей видит его, когда буквально теряет опору. "Потому что это всегда был ты. Тот, кто держит и не дает упасть и споткнуться. Только ты, Хенрик Холм". — Я знал, что ты сумеешь меня отыскать. Конечно, он знал. Потому что Тарьей находит всегда. Будто в груди его бьется не сердце, а компас, что всегда безошибочно укажет направление, место, где надо искать. Где ждет обиженный, грустный. Ждет, несмотря ни на что. Взъерошенный, как воробей, с козырьком, надвинутым глубоко на глаза. Как будто не хочет быть узнанным. Как будто никого и ничто видеть не может. — Обсудим? Тай опустится рядом на самый краешек все еще раскаленной скамейки и спрячет руки в карманы, потому что кончики пальцев зудят. Потому что так и тянутся к коже — коснуться, согреть. Потому что Хенрик после захода солнца до ужаса мерзнет. И сейчас у него однозначно нос ледяной и пиздецки холодные пальцы, ладони, и уши. — Зачем? Это просто кадр из фильма. Это работа. И я понимаю, что ты считаешь Андреа красивой. То, что ты говорил Румену про нее и вашу работу, про полное понимание. Я... сука, я просто не должен. У него искусаны губы до крови, и Тарьей хотел бы приложиться обо что-то башкой или откусить свой болтливый язык, но никогда, никогда не произносить тех слов лучшему другу. Хенке не должен был слышать, но... Но это абсолютно неважно. И если обычные комплименты так ранят. Боже, что́ же он чувствует, видя все те откровенные фото со съемок... — Я просто хочу, чтобы ты знал, что это только работа. И только лишь комплимент прекрасной игре и замечательной форме. Хенке, ты же знаешь, что все это меня не волнует, что есть только ты. — Конечно, я знаю. Нащупает /ну, конечно же, ледяные/ ладони. И пальцем — успокаивая, по запястью вдоль венки. И каждым касанием, выдохом, взглядом: "Я здесь, Хенрик, видишь? С тобой, только твой". Это на самом деле офигительно сложно — скрываться и ревность маскировать за показным равнодушием или весельем. Жать на публике руки друг другу, нести в интервью что-то про дружбу, выдумывать отношения, которых нет и не будет. Потому что, блять, навсегда, только он. С первого взгляда, касания и улыбки. Потому что это — оно. То самое, о чем поют в песнях и пишут в стихах, о чем слагают баллады и пишут романы. Это все — есть у них, и они могут назвать себя богачами, потому что так рано /и как-то даже случайно/ нашли то, для чего другим нужна целая жизнь. И невозможность рассказать миру об этом, показать им всем, чтобы запомнили навсегда... Наверное, это и срывает их тормоза и доводит вот до такого. — Прости, я только еще чуть-чуть покурю, и мы сразу пойдем. Закроемся дома и выстроим стену между нами и миром, чтобы мир к нам больше не лез, чтобы остаться только вдвоем и рассказать друг другу ту сказку, что давно уже стала былью. Нашей. Особенной. Лишь для двоих. Той самой, о которой даже мама не знает. — Скажи, что ты меня любишь? — Больше жизни, Хенрик. Люблю. Люблю так сильно, что порой даже страшно. — Я тоже, ты знаешь. — Я знаю.