Kardemomme

— Ты лучше всех, ты же знаешь? — Хенрик мажет губами ей по виску, походя ероша короткие волосы на затылке, а она насмешливо корчит рожицы, высовывая язык и дурачась. Ей бы чуть качнуться к нему и лизнуть наверняка солоноватую кожу на шее, прихватить губами кадык. Ткнуться носом в ямку у самой ключицы и дышать, насыщая легкие им, впитывая, как воду — пересохший песок. Он пахнет лимоном и терпким парфюмом с нотками дуба. Чуть-чуть сигаретным дымом и сильно — терпкой хвоей. Он просто благоухает мальчишкой — Тарьей, от которого глаз большую часть времени не отводит. С которым слипся, сросся, как в утробе с братом — сиамский близнец. "Но это ведь ничего? Они играют отведенные роли". — Безусловно, — выдает, наконец, хрипло-хрипло, и виной, безусловно, всему сигареты да заболевшее после вечернего ливня, так некстати опухшее горло. "Может быть, мы могли бы?.." — не продолжает она, потому что Хенрик уже залипает на кудряшках мальчишки, что древесной стружкой торчат из-под кепки. На зацелованных за десятки дублей им же губах. И тянет свои в невменяемо-пьяной улыбке. — Тереза, я отойду, — он не здесь, он не с ней — под гипнозом. Он весь в нем — таком еще мелком, нелепом, том, кто забавно дергает носом и ладонь кладет ему на предплечье, поднимается на цыпочки, тянется, если целует. "Целует, конечно, только для роли". Тереза глотает все до одной ответные фразы, что горчат недоумением, обидой. Они на вкус, как переперченный кебаб — опаляют своей остротой. Кусает себя за вдруг пересохшие губы. "Это просто роль. Для него это роль. Это роль". Тарьей заливисто смеется с другого края площадки. Наверное, на одну из нелепых шуточек Холма. Тот, не глядя и не думая даже, сжимает ладонью ладонь и уводит в заднюю дверь. Не ту, что ведет в коридор, где всегда толпа, многолюдно, много света и суеты, а еще столько шума, что даже мыслей не слышишь в своей голове. Совсем по-другому. Уводит куда-то, где нет совсем камер и лишних, любопытствующих взглядов, что ввинчиваются под кожу, что липнут к тебе, оставляют следы. Как на белоснежной салфетке — от пальцев жирные пятна. Уводит туда, где будут только они. "Наверное, обсуждают новую сцену и вживаются в роли". Кто-то мерзко смеется в ее голове. Как Джокер. Как клоун из старого и совсем некрасивого, страшного фильма. Тот самый клоун, что сидел под мостом и тащил детей в водосток, чтоб сожрать. Губы будто присыпаны солью. Их щиплет. * — Давайте, мальчики, еще один дубль, — Юлие щелкает зажигалкой и щурится, выдыхая облачко едкого дыма. Вот только у них — на двоих целый мир, куда посторонних /читай — остальных/ не пускают. Вселенная, где только Хенрик и Тарьей стоят, соприкасаясь лбами и чуть потираясь носами. Такие милые, что в желудке формируется ком, он толкается вверх по пищеводу, пытаясь втиснуться в горло. Ей выпить бы пару мартини, а лучше — что-то покрепче. Надеть то платье с подолом в полоску и каблуки. Плясать до утра в каком-нибудь клубе, обжимаясь со случайным мальчишкой. Который будет смотреть так, как смотрят они. Боясь дышать и моргать — что, если внезапно исчезнет? Смотреть, будто она — это жизнь, это смысл, это мир. Так сильно в горле першит. И в глубине щекочет пером, ведет острым лезвием скальпеля — краешком только. Наверное, все же ангина. — Ребята, мне нужна обратная связь, — эти двое в упор режиссера не слышат. Так трепетно... пульсирует в кончиках пальцев и дрожит на длинных ресницах. Почти золотых. Один целует другого, раскрывая языком его губы. Тарьей чуть слышно стонет и к Хенрику льнет, ладони под рубашку пихает. "Они неплохие актеры. Да что там... они совершенны"... — Господи, — благоговейно шепчет помощница Андем, — Юлие, видишь? Мальчики... их игра гениальна. Юлие молча курит. Дым уже разъедает глаза. Все сильнее хочется кашлять. Камеры снимают с разных сторон. Хенрик впутывает в кудряшки свои длинные пальцы. Терезе на них неловко смотреть. Потому что двое — только друг в друге. Двое не помнят, что камеры, команда и свет. Двое вот-вот начнут избавляться от остатков одежды. — Снято, — Андем хрипит. Конечно, она столько курит. А еще, наверное, тоже простыла. Все же мерзкий был дождь. Вытряхивает из пачки еще сигарету и взмахом руки отпускает всех не перерыв. — Пять минут, — долетает в уходящие веселые спины. Уходят до единого все. Кроме Терезы, у которой отчего-то непослушные руки и ноги. Как из тряпья, что промокло под клятым дождем и стало неподъемно тяжелым. Раскисло. — Не играют, милая. Просто живут. Не уверена, что кто-то когда-нибудь их "игру" переплюнет. Не злись, они с первого взгляда на пробах. Искры сыпали так, что в меня и других прилетало. Боялась, закоротит провода, и вспыхнет проводка. Дело не в тебе и не в ком. Тут просто не могло случиться иного расклада. "Но это лишь роль"... "Только вот не твоя", — резонно отвечает ей кто-то. Там же — глубоко в голове. Ей бы увидеть и ухватить за шкирку, встряхнуть и выбить все до единого зубы, чтобы больше не смел никогда. Насмехаться. Над ней. * — Скучаешь, красотка? Хенрик приземляется рядом прыжком и пихает бедром, выхватывая из ее губ сигарету. Затягивается жадно и прикрывает глаза, потирая усыпанную лиловыми пятнами шею. Он перехватывает ее /должно быть, ошарашенный/ взгляд и усмехается понимающе-криво. А еще ужасно довольно. — Хорошо, что ты на самом деле — не Соня. Ты — не она, и я все-все-все могу тебе рассказать про меня и Тарьей. Мне ведь можно? Знаешь, он колючий, как еж, а моментами ласковый, как котенок. Я его, наверное, люблю... Это странно, так внезапно обрушилось все... Она улыбается ему широко. Сводит скулы. — ... я не знаю, я еще никогда... Блин, Тереза, а представь, что Эвен говорит вот это все Соне? Может быть, так они бы сразу решили проблему? И никто б не страдал. Она согласно кивает. Конечно. Никто. Никто, кроме глупой девчонки, что была рядом с Эвеном с пятнадцати лет и зачем-то считала, что это навечно. Встряхнет головой, вытрясая из той надоедливые, противные мысли, что шуршат точно прелой листвой или мышью. Той самой, что пробралась в коробку, набитую исписанными детской рукой, разлинованными стопками старых блокнотов. Забилась в самый угол и жрет, оставляя от памяти только обрывки. Не надо. Не надо грустить о том, что совсем не твое. Ты ведь и правда Тереза — не Соня.