Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем. Книга 3. Былое, нынешнее, грядущее

      Потекли, запели серебряными голосами ручьи, ласковее заулыбалось солнышко, а на лесных полянках проклюнулись первоцветы. Больше прочих Мечислава любила даже не знаменитый и воспеваемый подснежник, а лиловую, покрытую седым пушком сон-траву. Присев около цветущего островка весны, окружённого хрусткой коркой тающего снега, княжеская советница и военачальница протянула руку к нежным, прохладным чашечкам. Крепкая, широкая кисть куполом накрыла цветы, погладила их. Сверкнул на солнце перстень с ярко-алым камнем — лалом. Нравился женщине-кошке цвет крови в жилах: и на вышивке по подолу её рубашки красовались яркие петушки, клюющие рябину, и сапоги она носила красные, расшитые бисером и золотом. Рождена она была в начале снегогона, второго весеннего месяца; сложились в ту пору звёзды на небе в очертания крутых бараньих рогов, наделив Мечиславу упрямым, сильным и горячим нравом. Бог Светодар наполнил её жилы жарким огнём, а мудрые знатоки-звездочёты из далёких краёв сказали бы, что ей покровительствовал Марс. Может, оттого ратное дело и стало её призванием.       Вместе с Лесиярой она давала отпор войскам князя Воронецкой земли — в той самой войне, которая и воздвигла между соседями стену отчуждения. Тогда плечом к плечу с белогорской повелительницей встали несколько Сестёр-советниц; их дружины вступали в схватки с людьми на юге и в средних землях, и только на севере противник не вёл наступления: холодно, воевать трудно и неудобно. Тогда-то Мечислава, ещё совсем молодая, и выступила с предложением обрушиться на врага там, откуда он не ждёт. Северянок не нужно было уговаривать. Вели они жизнь размеренную, нрав имели выдержанный, но когда дело доходило до драки, бились столь же яростно, как и более живые и пылкие южанки. Враг был отброшен от белогорских рубежей, а контрнаступление дочерей Лалады ударило по Воронецкой земле на всей протяжённости границы: со слабо защищённого севера, в средней полосе и на юге, заставляя противника распылять и растягивать силы на множество битв единовременно. Лесияра могла бы без труда стереть западного соседа с лица земли, но не стала этого делать. Белые горы лишь в очередной раз доказали свою силу и превосходство.       В той войне Мечислава и снискала особое расположение государыни: заметив её чрезвычайную способность к воинскому искусству, Лесияра сделала кареглазую женщину-кошку одной из своих главных советниц по вопросам обороны. Обороняться было от кого: кангелы то и дело тревожили южные границы Белых гор и совершали набеги на восточного соседа и союзника кошек — Светлореченское княжество. Вторгались они и в Воронецкую землю, но теперь тамошнему владыке приходилось справляться самому: после разрыва отношений с Белыми горами их военной поддержки он лишился.       А сейчас, щурясь от яркого солнышка, Мечислава пребывала в возбуждённо-мечтательном настроении. Отбросив дела и заботы, она бродила по полянке и любовалась первоцветами, а в её крови струился весенний жар. Пока не встретила женщина-кошка свою суженую, но это не мешало ей каждую весну влюбляться. Влюблялась она страстно и пылко, как и свойственно было всем, кого при рождении поцеловал Светодар, но недолго жили её чувства. Уже к началу лета две-три покинутые ею девушки проливали слёзы, и так — каждый год. Мечислава старалась не доводить дело до зачатия, но парочка её внебрачных деток всё же подрастала в семьях, с которыми она не сочла необходимым породниться. Впрочем, помощь им она оказывала — потихоньку, не привлекая к этому лишнего внимания. Знала Лесияра о проделках влюбчивой советницы и не одобряла этого, и порой Мечиславе приходилось выслушивать от неё выговоры и нравоучения.       — Что ж ты, любезная Мечислава, вытворяешь? Никуда не годно! — стыдила её княгиня. — Понимаю, холостая ты, ладу свою ещё не нашла, но разве можно разбивать сердца невинных девушек, свою судьбу также ещё не встретивших?       — Виновата, госпожа, — бормотала Мечислава, потупившись.       — Подумай, какими они своим будущим суженым достанутся! — продолжала Лесияра, расхаживая вокруг советницы. — Дева невинная — сосуд непочатый, сила Лалады в ней накапливается. Ежели она останется нетронутой до встречи со своей ладой, вся сила эта передастся их потомству. А с каждой пустой связью сила растрачивается. Пустой — то есть, не ведущей ни к чему хорошему и заканчивающейся разлукой, сердечной болью и слезами.       — Виновата, госпожа, — еле слышно срывалось с губ любвеобильной женщины-кошки.       — Уж в который раз говорю тебе: уймись! — воздев руки, увещевала белогорская правительница. — Не причиняй горя девушкам, не вынуждай их растрачивать себя впустую! В кои-то веки подумай не только о своих желаниях!       — Виновата, госпожа, исправлюсь! — Гаркнув, Мечислава вытягивалась в струнку.       — Ты неисправима, — горько вздыхала княгиня, качая головой.       Каялась Мечислава, клялась: «Больше никогда...» Но как совладать с бурлящим в крови жаром, который переполнял её каждую весну год от года? Как унять свой пыл, когда вокруг столько прекрасных девушек? Где же та единственная, которая затмит всех своей красой и отобьёт у неё желание смотреть на других?       — Где ж ты, ладушка моя ненаглядная, Лаладой мне назначенная? — вздыхала Мечислава. — Где ж ты ходишь-бродишь, судьба моя желанная?       Пристыжённая повелительницей, она изо всех сил старалась держать себя в узде, в прошлую весну даже умудрилась ни разу не влюбиться — обошлось без разбитых сердец. А на исходе нынешней зимы привиделись ей во сне серые очи с пушистыми ресницами, и затрепетало что-то в груди, ёкнуло в предчувствии судьбоносной встречи.       Присев на корточки, Мечислава гладила пальцами головки цветов, но не срывала их. Пусть живут, пусть солнышку радуются. Ведь этой ночью смутные знаки и намёки судьбы увенчались наконец кое-чем более определённым... Женщина-кошка увидела место, где её будущая ладушка живёт: городской дом с садом, цветник возле крылечка, а в зарослях вишни, в укромной тени — лавочка. На лавочке той, макая в тягучий мёд ломоть пышного калача и кусая его белыми зубками, сидела сероглазая красавица с тёмными бровями и русой косой. Ела, а сама смотрела на Мечиславу с прохладными искорками в зрачках — то ли насмешливыми, то ли вызывающими. Обжёг этот взор душу Мечиславы, огрел незримой плетью, и всё её пылкое нутро, которое она пыталась обуздать, встало на дыбы. Ни одни девичьи очи так не манили её прежде. Манили, а сами будто незлобиво потешались над нею... Это было чуднó и смехотворно: Мечислава привыкла главенствовать в любви, а тут вдруг ощутила себя крошечным котёнком на тёплой ладошке своей сердечной зазнобы. Охваченная солнечно-светлым ошеломлением, женщина-кошка присела у ног девушки с одним только желанием — принадлежать ей, быть в мягком плену её чар, баловать, любить, лелеять и выполнять малейшие прихоти... Тонкий пальчик с капелькой мёда протянулся к ней, и Мечислава с глубоким чувственным трепетом слизнула угощение.       И проснулась. Счастье солнечным лучом щекотало ей ресницы... Мечислава вскочила с постели, будто выброшенная оттуда хорошим пинком, и распахнула окно. Хотелось крикнуть на весь мир — просто заорать со всей дури от распирающего грудь непоседливого комка чувств.       — Эге-ге-гей! — во всю мощь своих лёгких выкрикнула женщина-кошка. — Ого-го-го-го!       Это была дурацкая, ребяческая выходка, не приличествовавшая образу Старшей Сестры и княжеской советницы по делам обороны... Но какое любви дело до того, кем Мечислава являлась? Ей покорялись все — и простые землепашцы, и владыки. А между тем силушка богатырская, заключённая в сём молодецком крике, наделала бед: шедшая из коровника девушка вздрогнула, споткнулась и уронила полный подойник молока; у стряпухи сорвался с ухвата горшок с кашей; петух, клюнув себя в зад, испугался и рухнул с насеста в пёструю толпу кур; на мельнице кошки, перетаскивавшие мешки с зерном, повалились друг на друга по цепочке вместе со своей ношей... Земля у всех под ногами дрогнула — вот какая силушка в том крике была! Мечислава же, не подозревая обо всех этих происшествиях, стояла у распахнутого окна и дышала всей грудью.       — Эх! Хорошо-то как! — с удовольствием потянувшись, воскликнула она.       До Лаладиных гуляний было ещё далеко, но решительная женщина-кошка не хотела ждать. Нетерпение бурлило в ней пузырьками радости, делая поступь пружинистой и наполняя Мечиславу солнечной силой. К чему ждать, если судьба — вот она, только руку протяни?..       Мечислава не стала собирать цветы: сорвёшь их — увянут. Вместо этого она взяла с собой другой подарок — туесок тихорощенского мёда: если верить сну, её суженая любила сладенькое.       Шаг в проход — и вот он, тот самый дом с садом. Цветник у крыльца ещё спал под снегом, но весеннее солнышко неумолимо будило землю. Поднявшись по ступенькам, Мечислава решительно и громко постучала в дверь. Она всё так делала — решительно, размашисто. Стучать — чтоб дом содрогался, а ежели уж любить, так чтоб голова кругом и сердце из груди вон...       Она застала семейство садящимся за обеденный стол. Его глава, светловолосая статная кошка в чёрном кафтане со скромной вышивкой, поднялась навстречу гостье, а её примеру последовали и все остальные — супруга, две старшие дочери-кошки и одна младшая — дева. Ястребино-зорким, жадным взглядом окинув девушку, Мечислава ощутила сердцем холодок разочарования: не те глаза. Совсем другими были очи у лады в её сне! Как же так?       — Желаю здравия, уважаемая госпожа, — с поклоном молвила хозяйка дома.       Мечиславе пришлось учтиво представиться и назвать цель прихода: раз уж зашла незваной гостьей, следовало соблюдать приличия. Глава семейства тоже назвалась: Владана, владелица ткацкой мастерской.       — Уж не за Дорожкой ли ты пришла, госпожа? — спросила она, бросая взгляд на младшую дочь.       Девушка вся трепетала от волнения: её розовые губки приоткрылись и подрагивали в готовой расцвести улыбке, а взгляд росисто сверкал. Недурна она была собою — стройна и тонка станом, с толстой русой косой и нежными, гладкими щёчками; Мечислава, пожалуй, приударила бы за такой милашкой, но сейчас ничто не шелохнулось у неё в груди. Не она, не лада — и всё тут. Хоть тотчас же поворачивайся и иди прочь из этого дома.       — Не знаю, что и ответить тебе, уважаемая Владана, — промолвила Мечислава. — И хотела б я обрадовать Дорожку, да не могу. Я сама в растерянности... Уж не ошиблась ли я домом?       Владана нахмурилась, а Дорожка сникла, огонёк радости в её взоре угас, личико вытянулось и погрустнело. Мечиславе даже стало жаль её, но увы — заглянув себе в сердце, не находила она в нём жаркого отклика. Не трепетало оно, не стучало, не замирало.       — А нет ли у вас другой дочки? — осенило её вдруг. — Чувствую я, что правильно пришла, что именно в вашем доме ждёт меня суженая... Но не Дорожка.       — Верно, есть другая дочка у нас, госпожа, но... — Владана замялась, замешкалась, переглядываясь с супругой.       — Так отчего же она не здесь? — встрепенулась Мечислава. — Отчего не выходит?       — Не может она выйти, госпожа, — мягко молвила жена Владаны, сероглазая и темнобровая, по-родственному схожая с девушкой из сна.       — Она нездорова? — Мечислава сдвинула брови, вздрогнув от холодящего дуновения тревоги.       — Нет, вполне здорова, — засмеялась женщина — будто ручеёк прожурчал. — Просто она у нас ещё не ходит. Изволь пройти со мной, я покажу тебе.       Оторопевшей Мечиславе не оставалось ничего иного, как только проследовать за нею в другую комнату, где под белым полупрозрачным пологом висела плетёная колыбелька. Из неё на женщину-кошку смотрели те самые очи, но — несмышлёные, младенчески-чистые и удивлённые. Огромные глазищи с пушистыми щёточками ресниц... Светлые, красивого жемчужно-серого оттенка. Ёкнуло сердце, отозвалось, сжалось от нежности: она... Её лада, но совсем ещё малышка.       — Рановато ты пришла свататься, гостья дорогая, — с мурлычущим смешком молвила мать крошки, вместе с Мечиславой склоняясь над колыбелькой. — Сама видишь: невеста твоя только-только на свет появилась.       Она не переспрашивала, не сомневалась, не уточняла, а просто смотрела Мечиславе в сердце и видела там ответ. Вынув дочку из колыбельки, она вручила её женщине-кошке, а та, прижав тёплое детское тельце к груди и поддерживая ладонью русую головку, не удержалась и поцеловала эти глазёнки.       — Милая ты моя, голубка моя, — прошептала она ласково. — Расти красавицей. Я буду ждать. А в урочный час приду за тобой. Как хоть звать тебя, звёздочка моя ясная?       За девочку с улыбкой ответила родительница:       — Беляной зовут звёздочку твою.       К столу они вернулись втроём — вместе с лепечущей и агукающей малюткой.       — Уж прости, родная, но обошла тебя младшая сестрица, вперёд тебя суженую встретила, — сказала мать Дорожке. — Но не кручинься: и ты непременно судьбу свою найдёшь.       Мечислава осталась на обед. Глядя на свою невесту, которую мать кормила с ложечки кашей, она усмехалась от тёплого, щекотного чувства в груди. Одна только беда: угораздило её явиться слишком рано в дом своей избранницы. Теперь предстояло набраться терпения и ждать положенные годы... Как долго, просто невыносимо! Но что ещё оставалось?       Свой подарок, узорчатый туесок прозрачного мёда из Тихой Рощи, Мечислава оставила семье Беляны. В следующий раз она навестила их уже летом, когда вишня в саду отцвела и покрылась зелёными завязями. Нашла Мечислава и то укромное местечко в её зарослях, которое она видела во сне, вот только лавочки там не было. Недолго думая, она велела своим дружинницам поставить лавку. Владана с супругой удивились, но возражать не стали.       А когда вишенки налились спелым соком, Мечислава ощутила сердцем грустный, жалобный зов... Почудилось ей, будто бы нежный девичий голос окликал её по имени. Действовала женщина-кошка всегда быстро и решительно, вот и сейчас — услышала и шагнула в проход без промедления. На той самой лавочке среди вишнёвых зарослей её ждала Дорожка — поднялась ей навстречу.       — Что ты тут делаешь? — нахмурилась Мечислава. — Мне послышалось, будто звал меня кто-то по имени...       — И ты подумала, что это твоя суженая тебя зовёт? — Дорожка, не сводя с Мечиславы пристально-нежного, влекущего взора, приблизилась и скользнула ладонью по её плечу. — Сестрица Беляна твоего имени ещё даже не выговаривает. Это я звала тебя.       — И зачем? — Мечислава стояла недвижимо, не отвечая на заискивающую ласку девичьей руки, которая скользила всё выше, пока не обвилась полукольцом объятий вокруг её шеи.       — А может, ошиблась ты? — Дыхание девушки коснулось уст женщины-кошки тёплым ветерком. — Может, не Беляна твоя суженая, а я? Запала ты мне в душу и сердце, все мысли только о тебе...       Прежде Мечислава не отказалась бы от такого подарка, который сам плыл в руки, но теперь что-то останавливало её, не давало обнять повисшую у неё на шее девушку. Мягко разняв цепкие объятия Дорожки, она отступила назад.       — Славная ты и собою хороша, да не моя ты избранница, — сказала она твёрдо. — Не твои очи я во сне видела, это я знаю точно, никакой ошибки тут нет. Да и у тебя разве знаки насчёт меня были? Иная у тебя судьба, не я тебе в супруги предназначена. Придёт ещё за тобой твоя лада, не горюй. А обо мне и думать забудь, не твоя это тропинка.       Лето миновало, зима ушла восвояси, и вновь первоцветы показались на проталинках... Но непоколебимо спокойным было сердце Мечиславы — не металось в поисках приключений, не томилось от чувственного голода. Если прежде она каждую весну будто с цепи срывалась, то теперь — как отрезало. Девушки стали вдруг не нужны, а всё потому, что бредила она во сне и наяву лишь своей сероглазой чаровницей, жующей калач с мёдом и мерцающей призывными искорками в зрачках. Одно только стояло препятствие, одна незадача всё портила — избранница ещё ходила пешком под стол и лепетала свои первые слова.

* * *

      — Матушка Логода, а что такое Лаладина седмица? — спрашивала Беляна.       Матушка объясняла:       — Это такая пора, доченька, когда все молодые гуляют и веселятся. На гуляниях этих можно суженую свою повстречать — супругу будущую.       — А у меня суженая будет? — не отставала девочка от родительницы, раскатывавшей на столе тесто для пирога.       — Она уже есть у тебя, моя родная, — отвечала матушка. — Так уж вышло, что избранница твоя тебя нашла рано — ты ещё в колыбельке была.       Рассказывала матушка о снах, о знаках, по которым можно почувствовать приближение сладкой встречи со своей любовью. Беляна приставала к старшей сестре Дорожке:       — А тебе сны про суженую снятся?       — Уйди с глаз, не лезь ко мне, — бурчала та в ответ.       Беляна недоумевала, отчего сестра так неласкова с ней, пока матушка не шепнула однажды правду:       — Когда суженая твоя к нам домой пришла, Дорожка подумала, что это к ней судьба постучалась, обрадовалась было. А оказалось — к тебе. Вот она и завидует. Но ты на неё не сердись за это. Уж очень она хочет поскорее любовь свою встретить.       — А кто она — моя суженая? — захотела узнать девочка.       Но матушка покачала головой:       — Она не велела тебе сказывать прежде времени. Вот придёт пора — и сама её увидишь.       Таинственная суженая оказалась очень скрытной. Даже имени её Беляна не знала, только получала от неё подарки — то серёжки, то очелье, то сапожки, золотом и жемчугами расшитые. Неизменным подарком всегда был туесок тихорощенского мёда, который Беляна очень полюбила. Сидя на лавочке в вишнёвых зарослях, она наслаждалась теплом свежеиспечённого, душистого хлеба и обволакивающими чарами тягучего и прозрачного, как вода, мёда. Пробовала она и обычный мёд, но он не шёл ни в какое сравнение с тем, что дарила незримая избранница. Чудесным образом он всегда оставался жидким, но что более удивительно — тёплым, как живое существо.       — А почему суженая присылает мёд? — спрашивала Беляна у матушки Логоды. — Откуда ей ведомо, что я его люблю?       — Этим она хочет сказать, что любовь ваша будет так же сладка, как медок сей, — улыбалась та в ответ.       Склоняя голову на подушку, девочка мысленно просила избранницу: «Приснись мне... Ну приснись хоть разочек». Но суженая пряталась, не приходила даже в снах.       Так Беляна и росла — со знанием того, что будущая супруга уже есть и ждёт её. Много раз девочка пыталась представить её себе, рисовала в мечтах лицо этой загадочной женщины-кошки. И всякий раз — по-новому: то светловолосой, то рыжей, то тёмной... Не ловился образ, ускользал. Беляна пробовала выследить, кто приносит подарки, но всякий раз посланница оказывалась новой, ни разу не приходила одна и та же. На вопросы эти посредницы не отвечали, только кланялись.       Год за годом Беляна жила, не зная ни лица, ни имени будущей супруги, но мысль о ней всегда маячила где-то рядом, как тень. Девочка привыкла к ней, как привыкают к встающему по утрам солнцу или плывущим по небу облакам; невидимая избранница стала частью её жизни — как дыхание, как сердцебиение, как сон и пища. Но близился брачный возраст, Беляна из ребёнка превратилась в девушку и стала часто замечать на себе мечтательные взоры молодых кошек-холостячек. Ей однажды пришло в голову: а вдруг она встретит суженую... и не полюбит? Не застучит сердце, не застынет в сладостном обмороке душа? Что, если эта женщина-кошка ошиблась с выбором? Сомнения набегали, будто тучи, омрачая светлый день, и не милы становились Беляне все эти подарки, все эти весточки, которыми будущая супруга напоминала о своём существовании. Но любовь к мёду не охладевала ни на миг.       Тем временем сестрица Дорожка наконец повстречала свою ладу и весёлой пташкой выпорхнула из родительского гнезда. Долго ей пришлось ждать: под Лаладин венец она пошла без малого тридцати лет. Близилась Лаладина седмица — для кого-то очередная, а для Беляны — первая в её жизни в качестве невесты. Но вот беда — взбунтовалось её сердце, совсем запуталась она в раздумьях и сомнениях. А тут ещё Неделька — молодая кошка, трудившаяся в мастерской матушки Владаны наладчицей ткацких станков... Если что где ломалось — Неделька чинила, а в прочее время служила разнорабочей: это притащить, другое утащить, там убрать, здесь подмести. Девушки-работницы заглядывались на эту статную холостячку: пшеничные кудри вились золотой шапкой, очи цвета небесной лазури блестели по-летнему ласково и тепло, а наливные губы, полные чувственного сока, улыбались легко и беззаботно. За работой девушки часто пели, а Неделька была у них главной запевалой. Её сильный, чистый голос разливался, точно река в половодье, окутывал душу пушистой кошачьей шубкой. Чем больше Беляна слушала, тем бледнее становилась тень безликой избранницы, и тем отчаяннее восставало сердце против этой непонятной предопределённости.       — Давно ты люба мне, Белянушка, — шептала Неделька, поймав девушку в объятия за углом мастерской. — Много голубушек пригожих тут работает, но ты лучше всех.       Таяло девичье сердце от слов ласковых, а Неделька ещё и мурлыкала, тёрлась носом о щёку Белянки, и губы их дышали в хмельном миге от поцелуя...       Слияние уст не состоялось, его безжалостно оборвал окрик:       — Эй, Неделька! Ты куда запропастилась? Полотно надо отгружать!       — Прости, горлинка, работать надобно, — мурлыкнула золотоволосая кошка. — Но ежели хочешь, давай вечером встретимся.       Почуяв неладное, матушка Логода не пустила Беляну на свидание:       — Это что ещё за прогулки на ночь глядя? Нет, никуда не пойдёшь. Набедокуришь — и что мы с матушкой Владаной твоей суженой скажем? Прости, мол, не уберегли девку? Нет уж, сиди дома, голубушка!       — Да пропади она, эта суженая, пропадом! — вскричала Беляна. — Никогда не видела её и видеть не хочу!       Кинувшись на постель, она мочила слезами подушку, а матушка Логода, присев рядом, печально и сокрушённо качала головой.       — Слышала б суженая твои слова — разбилось бы её сердце... Зачем ты так говоришь, дитятко? Избранница тебе Лаладой дана, а ты хочешь её променять на какую-то лоботряску желторотую? Сознавайся, к кому на свидание идти хотела? — Матушка Логода, хмурясь встревоженно, затормошила девушку, встряхнула за плечо. — А ну-ка, не запирайся!       Беляна сперва молчала, отворачивалась, но потом призналась:       — Неделька мне в душу запала... И я ей тоже люба — так она говорит.       — Хах! Неделька! — воскликнула матушка Логода негодующе. — Да у этой Недельки таких глупышек, как ты — больше, чем пальцев на обеих руках! Ей бы о работе лучше думать, а у неё одни девки на уме.       — Не говори худого про неё, матушка, Неделька хорошая, — глухо, с горечью молвила Беляна.       — У тебя суженая есть! — отрезала матушка.       — Да в том-то и беда, что я этой суженой знать не знаю! — не вытерпев, выплеснула девушка наболевшее. — Ни в лицо её не видывала, ни голоса не слыхивала — всё равно что неживая она!       — Ничего, скоро и увидишь, и услышишь, — гладя Беляну по голове, ласково молвила матушка. — И поймёшь, что лучше неё никого на свете нет. Так всегда бывает. А о Недельке и думать забудь! Не твори глупостей, о которых потом слёзно жалеть будешь.       На следующий день Беляна снова увиделась с кошкой-певуньей. Та, упершись в стену ладонями и поймав девушку в ловушку своих рук, спросила:       — Почто вчера не пришла, м-м? Я ждала ведь.       — Меня матушка не отпустила, — вздохнула Беляна. — Понимаешь, Неделюшка, у меня с самой колыбели суженая есть... Вот так вышло.       — Хм, суженая? — нахмурилась Неделька. — Это что же получается — ежели я с тобою... кхм! Ежели я тебя хоть пальцем трону... или не пальцем, — молодая кошка ухмыльнулась кривовато и многозначительно, — то твоя избранница мне потом накостыляет?       Руки Недельки разомкнулись, выпуская девушку, и голубоглазая холостячка стряхнула со своего плеча несуществующую соринку.       — Вот что, милая моя, — прищурившись, молвила она. — Ты уж прости, что я с тобою вольности допускала. Сама понимаешь — до брачного возраста ещё далече, а любви-то охота... Скрывать не стану, нравишься ты мне, но ничего, переживу как-нибудь. Чай, на тебе свет клином не сошёлся, много ещё на свете хороших девок, а главное — свободных! Мне неприятности с твоей суженой не нужны.       В груди Беляны разливалась горечь разочарования. Права была матушка Логода, а она, глупая, не хотела верить!       — А ты ещё и трусиха, — процедила она. — Как про суженую услыхала — так сразу в кусты...       — Не трусиха, а благоразумная. Что зазорного в том, что я не хочу ходить с битой мордой? — усмехнулась молодая кошка. И добавила, отвесив витиеватый поклон: — Ну, желаю счастья в грядущей семейной жизни! Совет да любовь!       Уже через пару дней Неделька обхаживала одну из ткачих — пышногрудую и конопатую, налитую жизненными соками девицу, а Беляне всё опостылело. И солнышко не грело, и небо ясное, весеннее, не радовало. Висело сердце в груди камнем, не желая ни жить, ни биться. Даже к новому туеску любимого мёда Беляна не притронулась. И ещё одна странность: сниться ей стали сны об оружии — сверкающий меч, воздетый к небу сильной и уверенной рукой...       — Что закручинилась, родная? Лаладина седмица уж совсем скоро, ждёт тебя встреча с суженой твоей! — утешали родительницы.       А девушке белый свет стал не мил. Когда город забурлил, наполнившись весельем, песнями и плясками, она даже из дома выходить не хотела, но матушка Логода заставила её принарядиться и за руку отвела на главную площадь. Там, в толчее и людском гомоне, за которым почти не слышно было писка дудочек и щёлканья трещоток, Беляна ощутила себя никому не нужной и потерянной...       — Иди, попляши с девушками, — подталкивала матушка.       Не шли ноги в пляс, повисли руки плетьми. Больше всего Беляне хотелось очутиться в своей девичьей спаленке, а там уже припасть к родной и мягкой вышитой подушечке, которая берегла её сны и впитывала слёзы. Сколько она их в себя приняла — не счесть.       И вдруг, точно ветром прохладным, повеяло над площадью тишиной... Мягким лебединым крылом смахнула она беспорядочную россыпь звуков, и в хрустальном, как глоток свежей воды, безмолвии зазвучала песня.              Разыгрался ветер распоясанный,       Растревожил сердце по весне.       Лишь твои, голубка, очи ясные       Еженощно вижу я во сне.              Чуть твои уста прошепчут: «Ладушка...» —       И к ногам я припаду тотчас.       Лишь о нас поёт в ночи дубравушка,       И щебечут птицы лишь для нас.              Ожерельем яхонтовым катятся       У любви счастливые деньки...       Шьёшь-волхвуешь, гóрлинка-красавица,       Жизни нашей тёплые стежки.              Не играй ты, ветер распоясанный,       Улетайте, тучи, на восток!       Носит в чреве горлинка прекрасная       Жизни новой маленький росток.              Если голос Недельки ласкал кошачьей шёрсткой, то этот лился могучим водопадом. Бурным горным потоком подхватил он Беляну, увлёк и понёс — не выплыть, не выбраться на берег. Душа тонула в нём и захлёбывалась, лёгкие смыкались в сладком удушье — не вырваться на свободу, не забиться в тихий уголок. Не спрятаться от этого голоса: он нашёл бы её всюду.       Толпа расступалась, давая дорогу певице — рослой и статной женщине-кошке с пронзительно-пристальными, жгучими очами цвета тёмного янтаря. Кудри её, тоже тёмные, атласными волнами падали на плечи, золотая вышивка на кафтане искрилась в солнечных лучах, а стройные ноги в красных сапогах с кисточками ступали по-кошачьи мягко. Величаво шла женщина-кошка, осанисто, по всему видно — знатная госпожа. Блистательно-спокойная, горделивая и властная, одним своим видом она внушала трепет и уважение. Это по её требовательному взмаху руки смолкла музыка, а раскатистой, громовой силой своего голоса она затмила Недельку. Да что там затмила — просто бесповоротно уничтожила раз и навсегда.       Остановившись перед девушкой, темноокая незнакомка поклонилась.       — Здравствуй, милая Беляна. Долго же мне пришлось ждать нашей встречи! Всему виной моё нетерпение. Едва увидев тебя во сне, я поспешила на поиски... А ты была ещё совсем дитя.       С этими словами женщина-кошка поцеловала Беляну в лоб, ласково сжав её руки в своих. Живое тепло её ладоней обняло сердце девушки, взяло его в мягкий плен, и заколотилось сердечко, затрепыхалось пташкой, пойманной в силки. Лицо незнакомки, суровое и прекрасное одновременно, было бы значительно более пригожим и светлым, если б не мрачные брови и привычка к строго-надменному выражению; последнее, впрочем, смягчилось при виде Беляны, брови расправились, твёрдые губы дрогнули в улыбке. А земля под ногами у девушки закачалась, завертелась в весеннем переполохе, затрезвонили серебряные бубенчики в ушах, и ушёл ясный день за радужно-туманную пелену.       Лёгким поплавком вынырнуло сознание на поверхность яви... Беляна пришла в себя в своей опочивальне; любимая вышитая подушечка, служившая ей верой-правдой, заботливо поддерживала голову хозяйки и ласково обнимала, льнула к щекам. Обе родительницы сидели около девушки, но не встревоженные её беспамятством, а спокойные и радостные.       — Ну, вот и встретилась ты с судьбой своей, — молвила матушка Логода.       Образ сиятельной, великолепной госпожи вспыхнул в памяти, царапнул, взволновал сердце, и Беляна встрепенулась на постели.       — Кто это был?.. Это... Это она? Суженая?       — Да, доченька, — кивнула матушка Владана. — Это избранница твоя. Теперь, когда ты увидела её, можно и имя её открыть. Зовут её Мечиславой, она Старшая Сестра и военная советница государыни Лесияры.       — А... А где она? Она здесь? — приподнявшись на локте, пролепетала Беляна.       Дохнуло ей в душу светлым холодком озарение: вот к чему были её сны о мечах! Меч — Мечислава. А родительница ответила:       — Госпожа Мечислава придёт чуть позже. Ты переволновалась, и она милостиво даёт тебе время успокоиться и прийти в себя.       — Тише, тише, дитятко, — проворковала матушка Логода, мягкой рукой пригибая голову девушки к подушке. — Отдохни, пусть волнение сердечное уляжется.       Обняв и прижав к груди подушку, Беляна попыталась отдохнуть и успокоиться, но мысли и чувства не желали угомониться — всё кружились встревоженной стайкой, летели к Мечиславе. Она мысленно любовалась женщиной-кошкой, то отдаляя её образ-картинку, то приближая. Сказать, что она была ошеломлена встречей — ничего не сказать... Мечислава ослепила девушку, будто солнце, все прочие блёкли рядом с нею и отступали в тень. Неделька?.. Горько и смешно становилось при воспоминании о том бунте, который Беляна пыталась учинить против суженой. Её, прекрасную, несравненную, такую величавую — и променять на какую-то там Недельку, эту мелочь, это ничтожество?.. Всё равно что яхонт драгоценный отдать за медную пуговицу. Как Мечислава держалась, как говорила! Какое поистине княжеское достоинство сквозило в её осанке и движениях... А голос — точно гром весенний, от него всё нутро девушки вздрагивало в сладком волнении. Мурашками по коже прокатывались его отзвуки, замирая в уголках души звёздочками восторга. «Избранница тебе Лаладой дана», — сказала матушка, и эхо её слов, окутанных мудростью, мягко ложилось на сердце Беляны светлой правдой.       Так предавалась Беляна этой сумятице мыслей, и улыбка то расцветала, то гасла на её дрожащих губах, а скомканная подушка оказалась под животом. Подперев голову руками, девушка уносилась душой в светлый чертог грёз. То и дело вздох рвался из её груди, а ресницы трепетали и смыкались, пряча затянутый мечтательно-восторженной пеленой взор.       Она всё ждала, вздрагивая от каждого шороха и стука — не Мечислава ли идёт? За обедом Беляна пищу едва поклевала: кусок не лез в горло, желудок сжимался в комок и ничего в себя не принимал. А когда вечерние сумерки набросили на глаза поволоку усталости, девушка закуталась в узорчатый платок и вышла в сад.       Весна ещё привередничала, ещё меняла настроения — то солнышком пригревала почти по-летнему, то вдруг льдистым холодком дышала, прикинувшись зимой. Зябко ёжась, Беляна потуже обернула вокруг плеч платок, а ноги сами несли её к любимой лавочке среди вишен. Тонкой зелёной дымкой окутался сад: то пробивались из почек маленькие, клейкие и блестящие листочки. Совсем скоро должны были показаться цветы: сперва белые шишечки бутонов, а потом и сплошное душисто-пьянящее кружево.       Увидев около лавочки высокую фигуру женщины-кошки, Беляна вздрогнула и застыла. Чёрный плащ с алой подбивкой ниспадал с сильных плеч, богатая вышивка кафтана мерцала на груди, а ноги!... О, что за ноги — стройные, сильные, с выпуклыми икрами и точёными лодыжками. Из нарядных ярко-красных сапог Мечислава переобулась в чёрные, с жемчужными узорами и золотыми кисточками. Они смотрелись по-вечернему сдержанно, но не менее достойно и роскошно. Впрочем, этим прекрасным ногам шла любая обувь.       Слова застряли в горле, и Беляна только дышала взволнованно, трепеща под внимательно-ласковым взором тёмных очей. Поздороваться бы хоть, но бедный язык совсем онемел, а сердце стучало частой дробью, словно горошинки сыпало. Мечислава первая прервала сумрачное молчание сада:       — Слыхала я, что ты видеть меня не желаешь. Отчего, голубка?       Голос женщины-кошки звучал приглушённо, с бархатной мягкостью печали. Горячий ком чувств тотчас вздыбился в груди у Беляны, колкие предвестники слёз пробились к глазам.       — Тебе матушка Логода сказала? — только и смогла пробормотать она.       — Нет, никто не сказывал. Долетели твои горькие слова до меня, — молвила Мечислава. — Душой и сердцем услыхала. Что я сделала тебе худого, чем успела не угодить, что ты готова гнать меня прочь?       Вот, значит, как вышло... Беляна сгоряча брякнула, а суженая издалека услышала. Хотела бы девушка эти слова вырвать у себя из горла да втоптать в пыль дорожную, но сказанного не воротишь: слово не воробей.       — Ты прости меня, — проговорила Беляна, борясь с покаянным рыданием в груди. — По глупости я сказала сие... По неразумию. Мне родительницы с пелёнок всё твердили: суженая, суженая. А я ни в лицо тебя не видывала, ни голоса твоего не слыхивала. В детстве я мало что понимала, а подросла — и задумываться стала: как можно принадлежать тому, кого не знаешь? Восстало моё сердце мятежное, воспротивилось этому. Говорила мне матушка, что как только увижу я избранницу, так и пойму сразу, что лучше неё никого на свете нет, а я не верила, что такое может быть... Чуть с тропинки своей в сторону не свернула, но Лалада, видно, беду отвела, не дала оступиться. — Вспомнив не состоявшийся поцелуй с Неделькой, Беляна содрогнулась. — Ты прости меня, госпожа, за слова те горькие!       Рыдание всё-таки вырвалось солёным комом, тёплые капельки скатились по щекам, и Беляна прижала трясущиеся губы пальцами. Мечислава тотчас шагнула к ней, и девушка очутилась в тёплых и сильных объятиях. Но она не решалась прильнуть всем телом, сомневаясь, имеет ли на это право — заслужила ли ласку суженой, чьё сердце она задела и ранила теми глупыми словами. Твёрдые, точно из стали выкованные руки обнимали её нежно и жарко, как бы говоря: всё давно прощено.       — Лада... Ладушка, не плачь! Это ты прости меня, что пришлось заставить тебя ждать так долго. — Голос Мечиславы уже не гремел водопадом — он окутывал кошачьей лаской, грел меховой шубой, обволакивал бархатом ночи. — Не хотела я тебе прежде времени показываться, думала — ярче чувства твои вспыхнут при первой встрече.       — Они ведь и вспыхнули, госпожа, — сквозь пелену солёной влаги улыбнулась Беляна.       — Не зови меня госпожой, милая. Хочу услышать слово «лада» из твоих уст. — В глубокой прохладной тьме очей женщины-кошки мерцали искорки нежности.       Беляна и рада бы так её назвать, но робость лишила её дара речи — губы только дрогнули и сложились в мучительно-застенчивую улыбку. Мечислава прижала её к груди, и девушка вновь ощутила целомудренно-родительский поцелуй на лбу.       — Не буду тебя торопить, радость моя. Пусть всё идёт своим чередом.       А Беляна вспыхнула при мысли о том, каков же будет настоящий поцелуй суженой — в губы... Вспыхнула, а потом похолодела от щекочущего душу восторга. Слаще присылаемого в подарок мёда... Да, уж наверняка слаще.       

* * *

      Вот и закончилась холостяцкая пора в жизни, сбылось долгожданное счастье: Мечислава ввела молодую супругу в свой дом. Все годы ожидания женщина-кошка старалась блюсти себя в чистоте и целомудрии, и это удавалось почти без усилий. В самое сладкое и безумное весеннее время она всякий раз вступала не без тревоги: а если опять поднимется в ней эта жадная и неистовая страсть и повлечёт её на новые любовные подвиги с неодолимой силой? Однако Светодар щедро питал землю теплом, пробуждая всё живое, а в крови Мечиславы струилась только одна страсть — к сероглазой ладушке из сна. Не было никого среди земных девушек краше и лучше, меркли они все перед нею, точно звёзды ночные перед полуденным солнцем. Глядела на них Мечислава, перебирала мысленно, точно серую гальку речную, а Белянушка сверкала яхонтом чистым. Не беда, что наяву невеста ещё только делала первые шаги: в мечтах Мечиславы она уже цвела юной яблонькой.       На пятом или шестом году ожидания начало казаться Мечиславе, что туманится в её душе светлый облик лады, меркнет, затягивается осенней дымкой... Озверев от воздержания, вышла она на весеннюю охоту на девушек, настроенная беспощадно и готовая без жалости разбивать сердца направо и налево. Утоляла она свой чувственный голод жадными глотками — семерых девушек за весну соблазнила и покинула. (Хоть детей не получилось — и на том спасибо). Без зазрения совести, точно каким-то вечным хмелем одурманенная, предавалась она своим старым грехам, и ни на миг не пробуждалась её душа — не участвовала в этом разгуле. Тело шлялось где-то, удовлетворяя свои желания, а душа будто в спячку впала. А что до хмеля беспробудного, то пила Мечислава в эту пору и впрямь изрядно. Дошло до того, что на совет к Лесияре она однажды явилась с сильного похмелья. При Сёстрах княгиня ей ничего не сказала, а после совещания сделала с глазу на глаз такой выговор, что Мечислава выползла из княжеского дворца на полусогнутых ногах.       — Ты совсем совесть потеряла, голубушка моя? — обрушилась на женщину-кошку белогорская правительница. — Тебя суженая дожидается, а ты пьёшь-гуляешь, точно холостячка, которую вот-вот от собственного семени разорвёт! От родительниц одной из девушек мне поступила жалоба на тебя... Просят, чтоб я уняла твои бесчинства. Стыд-позор, дорогуша!       Мечислава стояла навытяжку под градом упрёков. Слова государыни падали в её помертвевшее нутро и гулко отзывались там горьким эхом.       — В общем, так, моя дорогая. Чтоб это был твой последний загул, а не то... — Лесияра сжала кулак и поднесла его к лицу провинившейся советницы. — А не то лишу тебя звания Старшей Сестры! Покроешь своё имя таким позором, что вовек не отмыться! А ежели услышу когда-нибудь, что супруге своей изменяешь... Будешь с земли Белогорской изгнана, так и знай.       Вернувшись домой после этого разноса, Мечислава напилась до беспамятства и рухнула на постель. Продрыхла она в хмельном угаре полдня, и пробуждение было не из лёгких. От отвара яснень-травы ей полегчало, похмелье отступило, но душа по-прежнему болела, будто кожу с неё содрали живьём.       В предутренней дрёме послышалось Мечиславе, будто кто-то всхлипывает тоненько, по-девичьи... Открыв глаза, очутилась женщина-кошка в саду, где на лавочке в вишнёвых зарослях горько плакала её ладушка.       «Позабыла ты меня, родная, — упрекала она Мечиславу жалобно. — Выбросила ты меня и из сердца, из и мыслей своих. К чему мне жить теперь, коли не любишь меня больше?»       Смертоносными медвежьими когтями рвануло душу раскаяние, разодрало, распустило на полосы, и Мечислава рухнула перед ладой, уткнулась ей в колени.       «Нет мне прощения, горлинка... Нет прощения! Но ежели сможешь простить, то знай: никогда не обижу тебя, слышишь? Никогда! Чтоб ты слёзы из-за меня проливала? Не бывать этому! Только ты одна в сердце моём, лада моя светлоокая... Лишь тобой живу и дышу, тебя одну жду. Но уж как тяжко ожидание мне даётся, счастье моё! Изголодалась я, вот и сорвалась. Так хочется поскорее обнять тебя, к устам твоим прильнуть, супругой назвать... Истосковалась я по тебе, сил моих нет!»       Лёгкие тёплые ладошки опустились ей на плечи.       «Крепись, родная. Шесть лет ждала ты — ещё десять осталось. Душа моя уже с тобой, хоть тело и разум ещё не созрели. Будь верна мне, лада моя, а ежели изменишь, разорвётся моё сердце в клочья и умру я, не дождавшись встречи с тобою наяву!»       «Буду! Буду верность тебе хранить, лебёдушка моя светлокрылая, — покрывая воздушные пальчики избранницы поцелуями, шептала Мечислава. — Клянусь жизнью своей... Да что моя жизнь — детушками нашими будущими клянусь! Только живи, только будь, ибо без тебя и мне нет смысла эту землю топтать!»       Проснулась Мечислава в слезах, что крайне редко с нею случалось. От мысли, что измена может убить ладу, душа подёргивалась мертвенным инеем, сжималась горестно, и женщина-кошка ругала и казнила себя ещё горше, ещё крепче, чем княгиня накануне. Да, гульнула она нынче весной с размахом, так что теперь от самой себя была в ужасе. Любимые серые очи смотрели на неё с укором, и Мечислава не знала, куда деваться от этого пронизывающего, кроткого и печального взора.       Сцепив зубы и завязав волю узлом, она вернулась к целомудрию; семьям брошенных девушек по распоряжению княгини пришлось выплатить возмещение ущерба. Нежно, любовно выбирала Мечислава подарки для лады: сапожки, ленточки, украшения, вышитую подушку... Не жалела она и хлеба из своих закромов, выменивая на него у жриц Тихорощенской общины чудесный прозрачный мёд — не только чтобы побаловать ладу сладеньким, но и ради укрепления её здоровья. Высылала Мечислава невесте и ещё одну целительную и чудотворную вещь — живицу тихорощенских сосен. Для её добычи не приходилось наносить деревьям раны: смола сочилась из естественных трещин, и девы Лалады собирали живую «кровь» упокоенных прародительниц. Служительницы Лалады не ели мяса, но от яиц и молока не отказывались; овощи для своих нужд они выращивали сами, а для хлеба земель общины уже не хватало, поэтому пшеницу, рожь и овёс они получали от белогорских жительниц в обмен на целебные дары Тихой Рощи.       Ещё десять лет прошло в ожидании. Держаться подальше от любовных приключений Мечиславе помогал страх потерять ладу: «Если изменишь, умру», — эти слова осенним ветром студили душу и мигом отрезвляли, отбивая малейшее желание вновь распоясаться. Терпение было вознаграждено: Беляна наконец-то переступила порог дома Мечиславы — уже не невеста, а законная супруга.       Её чистота и застенчивость умиляли Мечиславу. Стиснув зубы, она обуздала многолетний голод и не спешила набрасываться на жену в постели, чтоб не испугать эту невинную голубку своей ненасытностью. Между прочим, подарок Мечиславы, вышитую подушку, Беляна взяла с собой из родительского дома. Сердце женщины-кошки таяло от мысли, что эта подушка была у Беляны любимой: супруга с детства спала на ней, доверяла ей свои думы, а порой и проливала в неё слёзы.       Вымазав уста Беляны мёдом, Мечислава зацеловывала их до головокружения. Потихоньку, осторожно будила она в супруге чувственность, учила открываться и отдаваться бесстрашно и без остатка, и Беляна усваивала эту сладкую науку быстро, забывая первоначальную робость. В серых глазах любимой Мечислава узнавала те лукаво-смешливые искорки, которые так восхитили и ошеломили её во сне. Освоившись в новом доме и преодолев скованность, Беляна раскрывалась и расцветала, сияя всеми гранями своего живого и весёлого нрава. Язычок у неё не только оказался способным к глубоким сладким поцелуям, но и отпускал остроумные замечания и шуточки, над которыми Мечислава хохотала от души.       — Ты всегда такая суровая, лада, — прильнув к груди супруги, ворковала Беляна. — Любо мне, когда ты улыбаешься и смеёшься...       Могла сероглазая красавица игриво пройтись и по особе самой Мечиславы — беззлобно и не обидно, по-доброму, но самолюбие женщины-кошки не терпело на себя посягательств — даже в шутку. Мечислава ощетинивалась, но Беляна с покорно-смиренным лицом добавляла:       — Со всем к тебе уважением, моя госпожа.       Но из-под длинных ресниц у неё так и рвались, так и выпрыгивали озорные искорки, и взъерошенное самолюбие Мечиславы укладывало вздыбленную шерсть на загривке: озорство юной супруги заражало и её. Оно бесило, смешило и заводило её одновременно.       — Ах ты, шутница, — многообещающе прищурившись, цедила Мечислава. — Ну, сейчас ты у меня дошутишься, сейчас доиграешься!.. Я тебе покажу, как надо мною потешаться!       И, схватив любимую в объятия, она огромными скачками несла её в постель. Хохот, визг и писк Беляны, рык женщины-кошки — и тишина. Лишь звуки поцелуев раздавались в супружеской спальне.       Но между ними были не только искры и гром с молниями, любили они и проводить время в тягуче-ленивой, неспешной, обволакивающей нежности. Провожая летние закаты на берегу реки, они вслушивались в звенящую тишину покрытых сосновым лесом холмов, а холодные шапки гор, далёкие и до оторопи близкие одновременно, незримо улыбались в седые усы. Склонив головку на плечо Мечиславы, Беляна щекотала супругу сорванным цветком, а та, хмельная от этого тесного, тёплого единения, шептала:       — Оладушка моя медовая... Сладкая моя... Люблю тебя...       — И я люблю тебя, лада моя прекрасная, темноокая, — вторила ей Беляна своим нежно-серебристым голоском.       Повалив её на траву и склонившись над нею, Мечислава жарко дышала ей в губы:       — Правда любишь?       Белые пальчики супруги играли нависшими кудрями женщины-кошки, откидывали их, заправляя прядки за остроконечное кошачье ухо.       — Люблю, лада моя единственная, госпожа моя дивная, — ласковым ручейком журчал голос Беляны, а в улыбке растворялся румянец вечерней зари.       Мечислава, мурлыча, тёрлась носом о щёки молодой жены, трепетала полузакрытыми веками.       — Говори, горлинка, не умолкай... Голосок твой с ума меня сводит...       Никогда в жизни Мечислава так не любила — до ослепительного исступления, до бредового самозабвения, до стиснутых от наслаждения зубов. Её любовь зрела шестнадцать лет, и вот — распустилась огненным цветком, огромным, как этот летний закат в полнеба. Забылись все холостяцкие похождения: к чему они стали теперь, когда в доме Мечиславы поселилось сероглазое счастье? Живое и тёплое, озорное, ласковое и — хрупкое... Врезались женщине-кошке в память слова: «Изменишь — умру». Пойти на поводу у желаний и своими руками погубить этот лучик света, которого она ждала шестнадцать лет? Нет, на самом деле — гораздо дольше... Ответ напрашивался сам: ни за что. Да и все желания Мечиславы теперь сосредотачивались вокруг одной Беляны. Лада — лучшая, и никого другого ей было не нужно.       Три медовых года они наслаждались друг другом. Мечислава не могла надышаться, нарадоваться, натешиться, нацеловаться; если прочие девушки быстро ей надоедали, то лада казалась неисчерпаемой. Каждый новый день мерцал новым узором солнечных лучей, неуловимые перемены проступали и в самой Беляне. Она будто поворачивалась к супруге то одной гранью, то другой, и влюблённая Мечислава заново пыталась угадать, сколько же этих граней ещё осталось. Три сладких года пролетели лебединой стаей, а на четвёртый Беляна понесла дитя.       Мечиславе открылись очередные грани семейной жизни. По мере того, как у супруги рос животик, женщина-кошка ощущала странное ёканье под сердцем. Мягкая, но беспощадная лапа стискивала его, горло сжималось, и ночами Мечислава порой думала: рассказать ли жене о «подвигах» своего холостяцкого житья? Далеко, в семьях, так и не ставших Мечиславе родными, росли её дочки — теперь уже, наверно, совсем взрослые стали... Она лишь посылала им помощь, но не слышала их первого крика, не присутствовала при первых шагах, не внимала их первым словам. Никогда они не вспомнят её добром, не обнимут, не назовут матушкой...       Отчего же кареглазая женщина-кошка, никогда не отличавшаяся особой чувствительностью и щепетильностью в этих делах, вдруг так раскисла — даже слёзы в горле вскипели? Оттого ли, что рядом спала супруга с дитятком во чреве? Положив ей на живот руку, Мечислава могла ощутить толчки: это их родная кроха ворочалась, давая о себе знать. А тех, внебрачных, но таких же кровных, она вычеркнула из своей жизни... Уже не было смысла просить прощения: не примут они, не простят, не впустят в свои сердца непутёвую матушку — чёрствую, невоздержанную, способную думать лишь о себе и об удовлетворении своих прихотей. Ну и поделом ей, этой несостоявшейся родительнице... Теперь ей оставалось лишь жить с этим грузом.       Признаться — не признаться? Рассказать — не рассказать? Боясь потревожить сон Беляны, Мечислава не шевелилась и даже дышала тихонько.       По давнему обычаю первеницу растили кошкой, а это значило, что для Мечиславы наступала нелёгкая пора — пора бессонных ночей и рубашек с прорезями на груди. Никогда прежде не кормившая, Мечислава беспокоилась: а получится ли у неё совместить материнство со службой? Но ведь как-то выкормила женщину-кошку её собственная родительница, также служившая в старшей дружине у белогорской княгини — ничего, справилась. Больших войн сейчас не было, случались только мелкие набеги кангелов на южные рубежи Светлореченского княжества и Белых гор, но забот у Мечиславы всегда хватало. Даже в мирное время боеспособность войска следовало поддерживать — проводить учения, чтоб воины не расслаблялись и не теряли навыков.       — Ты справишься, лада, — подбадривала Беляна.       — Хорошо тебе говорить, — нервно ворчала Мечислава. — Родила — и всё, отмучилась, а мне ещё кормить!       — Ладушка, не тревожься, заботы о нашем дитятке не лягут лишь на твои плечи, — терпеливо успокаивала супруга, посмеиваясь. — Ты и я — вместе, не забывай. Вдвоём у нас всё получится. А ежели что — бабушки помогут, подскажут.       — Умница ты моя, — вздохнув, Мечислава привлекла супругу к себе и прильнула губами к её лбу. — Счастье моё... Ты уж прости меня за это нытьё. Конечно, всё образуется, никуда не денется.       Она была на учениях, когда из дома принесли весточку: роды начались. Немедленно отлучиться не получилось, но Мечислава успела к самому последнему мгновению: повитуха как раз приподняла скользкое, покрытое смазкой дитя с не обрезанной ещё пуповиной, чтоб показать Беляне.       — А вот и мы, — сказала она ласково, поворачивая кроху то одним боком, то другим.       Мечиславе не впервой было видеть кровь и самой её проливать на войне, но тут у неё отчего-то затряслись колени, и она села на дощатый пол бани. Подоспела матушка Логода и взяла всё в свои опытные руки; Мечиславу она выпроводила из бани, на что опомнившаяся женщина-кошка обиделась. Её бесило, когда что-то было ей неподвластно. Встряхнувшись, Мечислава вернулась к изголовью Беляны и покрыла поцелуями её влажное от пота, измученное лицо.       — Всё позади, ладушка, я с тобою, — приговаривала она. — Прости, что сразу прийти не смогла.       Когда ротик дочки приник к её соску, Мечислава ощутила мягкую, удушающую хватку безжалостной лапы на горле. Она могла испытать всё это раньше, но предпочла отстраниться. Посеяв семя, растить всходы она предоставила другим. Нет, никогда она не сможет решиться попросить у подросших дочерей прощения... Слишком поздно. Где она была, когда они в ней нуждались? А теперь уж — всё. Дочери могли лишь плюнуть в бесстыжие очи нерадивой матушки. И правильно сделали бы.       Так бичевала себя Мечислава, держа новорождённую малютку у груди. Отчего раньше она об этом не задумывалась, не беспокоилась, отчего спала её совесть беспробудно, а теперь вдруг всколыхнулась со дна души и повисла тяжестью на сердце? Может быть, сероглазая ладушка, придя в её жизнь, перевернула в ней многое... Всё, что творила Мечислава до неё, было похмельным бредом, чередой глупостей и ошибок, а порой и умышленных дурных поступков... Не она тогда куролесила, а кто-то другой. Не настоящая Мечислава.       Настоящая же, отдав дочку супруге после очередного ночного кормления, устало обхватила голову руками и закрыла глаза.       — Не могу больше в себе это держать, — глухо промолвила она. — Ты должна кое-что знать, ладушка.       Любимые серые очи блеснули тревогой.       — Слушаю тебя, родная.       — Боюсь, то, что ты услышишь, может тебе не понравиться, — горько усмехнулась Мечислава. — Узнав это обо мне, ты более не захочешь называть меня ладой...       — Что бы это ни было — расскажи, облегчи душу. — Убаюкивая дочку, Беляна придвинулась к супруге ближе.       В этом тёплом единении не было места прошлому, но раз уж Мечислава заикнулась...       — Горлинка, до тебя я вела дурную, разгульную жизнь. Соблазняла девушек и покидала их без жалости и зазрения совести. Не раз меня государыня за мои «подвиги» отчитывала, а я всё не унималась. Последний мой загул был уже после того, как я нашла тебя, моя голубка. Ребёнком ты ещё была, а я ждала, когда моя невеста вырастет... И вот, на шестом году ожидания не удержалась, ударилась опять в свою гульбу. Ох и стыдила меня тогда государыня Лесияра... — Вспоминая выговор княгини, Мечислава вздохнула: былая горечь ожила, поднялась глухой стеной. — А потом мне ты приснилась. Сказала ты тогда: «Коли изменишь — умру я». Вот с тех пор и боюсь я... Боюсь тебя потерять, лада моя, а потому на других даже не гляжу.       Мечислава смолкла, переводя дух. Горечь стояла в горле, заливала сердце, затянула ночное небо беззвёздным пологом.       — Хорошо, что ты поведала о том, что мучит тебя, лада, — молвила Беляна. Даже тени укора не было в её ясных очах. — Что было — то прошло, к прошлому возврата нет. А потерять меня не бойся: как любила я тебя, так люблю и любить стану до конца своих дней.       — Это ещё не всё, горлинка моя мудрая. — Мечиславе хотелось прижать к себе свою сероглазую ладушку, стиснуть исступлённо, до стона, но она не смела этого сделать, пока не вся правда была досказана. — Есть у меня ещё дети, вне брака рождённые. Не растила я их, не воспитывала, только помощь высылала до совершеннолетия. Теперь уж выросли они... И вряд ли захотят знать меня. Не простят, не примут, не нужна я им уже. Не осмелюсь я никогда предстать перед ними, потому что горьким будет их ответ.       Мечислава закрыла глаза, страшась встретиться взглядом с супругой. Тёплая ладошка коснулась её щеки.       — Ладушка, ты не знаешь, каков будет их ответ, — вкрадчиво-ласково прозвучал голос Беляны. Как и во взоре, не было в нём укора и осуждения. — Ты его сама за них придумала, а настоящего выслушать не хочешь. Нелегко это, лада, но ты сама знаешь, что должна с дочками увидеться. Ежели этого не сделать, ты так и будешь мучиться в неизвестности. А вдруг не держат они на тебя обиды? Вдруг простили давно, а ты всё казнишься?       Всё ещё держа глаза зажмуренными, Мечислава отчаянно замотала головой.       — Нет, нет, горлинка... Не смогу я. Выше это моих сил. Боюсь я... Боюсь, что сердце не выдержит и разобьётся. Не смогу я посмотреть им в глаза, и не проси!       — Подумай над этим, лада, — мягко молвила Беляна. — Пока просто подумай... А уж когда созреет твоё решение — это от тебя будет зависеть.       Надолго задавила Мечислава в себе это душевное сокрушение, не решаясь поступить по совету супруги и встретиться с покинутыми ею старшими дочерьми. Всякий раз, прикладывая маленькую Градинку к груди, ощущала она отголосок глухой боли: так старый шрам к непогоде ноет — тупо, изнурительно, нудно. Градинка подрастала, окутанная любовью и заботой обеих родительниц; навёрстывая упущенное и исправляя былые ошибки, Мечислава вкладывалась в воспитание дочки, как могла. Преподавала она ей искусство охоты и владения оружием, с малых лет юная кошка бывала с родительницей на учениях войска, а на шестнадцатом году, достаточно окрепнув, вступила в дружину Мечиславы.       К тому времени, когда вещий меч Лесияры предрёк скорое начало большого кровопролития, у Мечиславы с Беляной подрастали ещё две дочки — белогорские девы. Верность своей сероглазой ладушке женщина-кошка хранила свято, да это было и нетрудно: навек затмила любимая супруга всех прочих прекрасных дев. Случалось Мечиславе на княжеском пиру заглядываться на красавиц — по старой привычке, но серые очи были рядом; стоило пальчику супруги погрозить — и тотчас девицы оказывались Мечиславой забыты. А когда окончательно стало ясно, что войне — быть, княжеская военачальница ощутила, что решение созрело.       Сердцем чуяла она: побоище грядёт — не чета прошлым. Каркало вороньё, хриплыми голосами звало беду великую, а разлетевшийся вдребезги вещий клинок княгини указал на Мёртвые топи. Что за напасть грозила миру из этих заброшенных земель? Старые предания рассказывали, что давным-давно там полегла рать несметная — то боги остановили страшнейшую сечу, в которой схлестнулись пять войск, пять народов. Похоронило воинов болото, так и остались они там лежать и хмарью пропитываться.       Каркали вороны, призывали погибель на головы многих славных кошек-дружинниц... Предстояло их любимым супругам остаться вдовами, а деткам — сиротами. Как знать, суждено ли Мечиславе выйти из грядущей битвы живой?..       Вот оттого-то и вскинула она голову, склонённую старым грузом вины. Всё ещё пощипывала сердце горечь, но дальше откладывать было некуда. Разыскала Мечислава обеих внебрачных дочерей; не испив сразу после рождения молока кошки, обе выросли белогорскими девами. Одна из них, по имени Малиновка, жила хорошо: в положенное время встретив суженую, она создала семью и уже растила двух дочерей. С нею у Мечиславы разговора не получилось. Вышло как раз то, чего она и боялась: сердце дочери было ожесточено против родительницы-кошки.       — Ступай прочь, госпожа, не матушка ты мне и никогда ею не была, — только и сказала Малиновка. — Или, быть может, ты долг с меня спросить пришла? Ту помощь, что ты высылала, пока я была маленькой, я верну тебе, дай только время.       — Ничего ты мне не должна, — молвила Мечислава. — На внучек поглядеть хотя бы позволишь?       — Прости, госпожа, но не заслужила ты права видеться с ними, — ответила дочь непримиримо.       Тяжко кровоточило сердце Мечиславы после этой встречи, долго она приходила в себя, молчала и хмурилась. Беляна с расспросами не лезла, просто была рядом и согревала супругу мудрым, ласковым, ненавязчивым теплом.       Кричало вороньё, торопило Мечиславу. Ещё не вполне оправившись после короткого, но горького разговора с Малиновкой, она собралась с духом и отправилась к другой дочери. Ныло сердце, обливалось тоскливым холодом: что сулила ей эта встреча? Ещё одну пощёчину и заслуженную отповедь или, быть может, всё же надежду на примирение?       В отличие от сестры, у Влáнешки жизнь не складывалась. Была она уже в зрелых для белогорской девы годах, но суженая так и не постучалась у её порога, и жила Вланешка в родительском доме старой девой — вековушей. Родительницу её — ту самую девушку, которую Мечислава когда-то оставила — взяла в супруги пожилая кошка-вдова. Взяла с ребёнком и воспитывала Вланешку, как родную. Прожили они двадцать лет, после чего вдова ушла в Тихую Рощу, а вскоре и мать Вланешки угасла — рано, не дожив положенного для белогорской девы века. Сейчас Вланешка жила в семье Залюбы — сводной сестры-кошки, дочери своей приёмной родительницы, и помогала им с супругой нянчить деток. Славилась она как рукодельница-вышивальщица с выдающимся даром: работами её вся семья была одета, да и не только семья. Хоть умение вышивать для каждой девы в Белых горах разумелось само собою, но, как водится, были среди них и заурядные рукодельницы, и мастерицы знаменитые — как солнца среди звёзд.       Тихая, замкнутая и кроткая, Вланешка была словно не от мира сего. Огромные и светлые, странные её очи ни на кого не смотрели прямо, избегала она встречаться взглядом даже с родными, а когда сидела, то покачивала немного туловищем из стороны в сторону. Залюба пыталась избавить её от этой привычки, придерживая за плечо, и Вланешка на какое-то время замирала, но потом снова принималась качаться.       — Она как дитя, — сказала Залюба Мечиславе. — Беспомощная, не справится одна, вот и не бросаем её. Не сложилась до сей поры у неё своя семья, да видно, теперь уж и не сложится... Но мастерица она великая, даже издалече к нам приходят, чтоб ей вышивку заказать.       Вланешка сидела у окна с пяльцами. Под её иглой на ткани оживали горные цветы, пели птицы, сияло солнце, и даже казалось, что ветер вот-вот повеет летней свежестью снежных вершин... Многим умелым белогорским рукодельницам было далеко до неё. Стоило лишь раз взглянуть на эти живые, дышащие цветы, чтоб понять: не ремесленная это работа, а из области великого и вдохновенного искусства.       — Чудотворны твои пальцы, — молвила Мечислава, присев около вышивальщицы. — Но умелых рук мало. Чтоб творить такое, нужна светлая и ясная душа.       Пальцы Вланешки напряглись, игла вонзилась в ткань судорожно, взгляд погас и ушёл в сторону. Вкладывая в свой голос всю мягкость, на какую она только была способна, Мечислава накрыла ладонью руку дочери и осторожно повернула её лицо к себе.       — Не робей, милая. Ты знаешь, кто я?       Вланешка чуть кивнула.       — Да, госпожа, знаю. Ты — моя родительница.       Мечислава всё пыталась поймать её взгляд, но тот убегал пугливым зверьком. Оставив попытки, женщина-кошка просто улыбнулась. Не хотелось ей верить, что и в сердце этого чистого создания таилась непримиримая обида...       Она осталась на обед. Семья жила скромно, но не бедно, Залюба трудилась каменщицей. Земная твердь была во власти Огуни, а потому причёску глава семьи носила такую же, как у оружейниц. После обеда Вланешка ускользнула в светёлку, а от неё к сердцу Мечиславы тянулась струнка невысказанного. Не утерпев, женщина-кошка последовала за дочерью.       Вланешка села в креслице за рукодельным столиком, и её пальцы снова начали свою ворожбу: стежок за стежком проступали на ткани лепестки цветка. Мечислава уж забыла лицо той девушки, годы и череда забот изгладили его из памяти, но, всматриваясь в черты дочери, она понемногу вспоминала ту, чью судьбу она легкомысленно покорёжила волею своей прихоти. Печальным бубенцом в душу вдруг упала мысль: а может, и в том, что у дочери жизнь остановилась, едва начавшись, есть доля её вины. Тихо и однообразно шла эта жизнь; как ручеёк, впадающий в стоячее болото, без толку и пользы пополняет его своими чистыми водами, так и она текла. Ползла она сонно, без перемен, без радостей, без событий... Без счастья.       — Скажи, ты обижена на меня? — спросила Мечислава, присев на лавку и обводя взглядом комнату. Уютно здесь было, по-женски тепло. Прялка, небольшая печка с расписными блюдами на полочке, плетёные дорожки на полу и — вышивки, вышивки по стенам...       Ресницы Вланешки дрогнули, взгляд двинулся было в сторону Мечиславы, но опять замер на полпути, чуть косящий и странно задумчивый, застывший, точно у незрячей.       — Кто я такая, чтоб держать обиду на тебя? Ты поступила так, как считала правильным. Никчёмная я, оттого ты и не желала меня видеть. Ни на что я не годна, и никто не захотел полюбить меня.       Горько-солёный ком шершаво и болезненно встал в горле, отчего голос Мечиславы прозвучал хрипловато.       — Как — ни на что не годна? А это?.. — И она дотронулась до чудесного плетения нитей, в очертаниях которого проступала мягкая природная красота: листья, лепестки, стебли, даже капелька росы набрякшая и готовая сорваться...       Губы Вланешки чуть скривились в усталой усмешке.       — Это — пустяки. Вышивать всякий может.       — ТАК вышивать — не всякий, поверь мне! — от всего сердца воскликнула Мечислава.       — И какой в том прок? — Вланешка возобновила работу иглой, прерванную на произнесение слов.       — Это приносит людям радость, — назвала женщина-кошка первое, что пришло ей в голову при виде этой вышивки.       — Может, и приносит, — грустным эхом отозвалась дочь. — Да только мне счастья от этого нет. Не приходит ко мне лада моя: видно, нет её на свете. Жизнь — как лампа, а любовь — как масло в ней; светит лампа, покуда масло добавляют. А как закончится оно — гаснет. Так и я угасну: нет любимой руки, чтоб маслица подлить.       — Ты мне эти разговоры брось, — нахмурилась Мечислава. — Ты красавица, умница и мастерица. Всё у тебя будет.       Домой она вернулась в раздумьях. Что-то хорошее, отчаянно светлое и нежное зрело в груди, и вскоре Мечислава смогла облечь свои мысли в слова: сперва нужно было посоветоваться с супругой, спросить её мнения.       — Горлинка, хочу я забрать Вланешку к нам. Живёт она у сводной сестры, как сирота из милости — это при живой-то родительнице! Думается мне, что с нами ей лучше будет.       — Главное, лучше будет тебе, — улыбнулась Беляна, занятая шитьём детской рубашечки. — Душа твоя на место встанет. Ты, как я понимаю, мнение моё хочешь знать? Могла б и не спрашивать: я твоё решение могу только поддержать.       — Умница ты моя... Благодарю тебя. — Мечислава обняла жену за плечи, с нежностью целуя в лоб. И вдруг обратила внимание на рубашечку: — А это что? И по какому случаю?       А Беляна, сияя тёплыми звёздочками в зрачках, ткнулась носом в щёку супруги-кошки:       — Послала Лалада нам ещё одно дитятко, родная.       Улыбнулась Мечислава и жену к груди прижала, но каркало проклятое вороньё... В лихую пору предстояло родиться этому дитятку.       Когда женщина-кошка вернулась в дом Залюбы, её ждала тревожная весть: занемогла Вланешка. Ни жара, ни лихорадки, ни боли — только слабость, из-за которой она не могла встать с постели. Оставленная на рукодельном столике вышивка сиротливо ждала мастерицу, но та лежала с закрытыми очами, а её чудотворные руки, словно увядшие цветы, покоились на одеяле.       — Что с тобою, милая? — Присев на край постели, Мечислава с холодящей сердце тоской склонилась над дочерью.       Та приоткрыла усталые, отяжелевшие веки. Бледные сухие уста двинулись, и до слуха женщины-кошки донёсся шелест-шёпот:       — Угасаю я, госпожа. Кончилось маслице в лампе.       — Нет, даже думать не смей! — воскликнула Мечислава.       Она умела воевать, но как сражаться против незримого врага, который крал, высасывая по глотку, жизнь Вланешки? Каким оружием поразить его, какой силой обратить в бегство? Мечислава сгребла дочь в объятия, взяв на руки вместе с одеялом.       — Отставить, слышишь? Ты будешь жить и точка. Я так сказала!       Морозное дуновение зимы серебрилось нитями в русых волосах Вланешки. Поникшей чашечкой цветка лежала её голова на плече Мечиславы.       — Куда ты её, госпожа? — удивлённо поднялась на ноги Залюба, когда гостья проходила мимо неё с Вланешкой на руках.       — Я забираю её, она будет жить со мной, — коротко бросила Мечислава в ответ. — Позже я пришлю кого-нибудь за её скарбом и рукодельными принадлежностями.       Растаяла вечерняя заря, тревожная ночь окутала дом, всё смолкло, и только у изголовья Вланешки мерцала лампа, отбрасывая на стены тени сидевших около неё Мечиславы и Беляны. Глядя на золотистый огонёк, женщина-кошка мысленно молила: «Только не угасай...»       — Ты ведь целительница, лада, вспомни! — Беляна склонилась над Вланешкой, с тёплым состраданием всматриваясь в её осунувшееся, разглаженное мертвенным покоем лицо. — Влей в неё свет Лалады — может, и встанет она...       — Я попробую, горлинка. — И Мечислава, хватаясь за кончик хвоста птицы-надежды, простёрла над дочерью руку.       Живительный свет, вытекая из её пальцев, собирался в круглый, как солнышко, сгусток. Его лучики дышали и щекотали ладонь, и состоял он не только из Лаладиной силы. Мечислава вкладывала в него всё своё покаяние, всё сожаление о былых проступках, всю запоздалую нежность. Взгляд туманился скорбью: как можно было отказаться от этого хрупкого цветочка, доброго и чистого, неспособного таить злобу и не умеющего копить обиду? А Беляна, будто прочитав мысли Мечиславы, прильнула к её плечу:       — Ничего, родная... Лучше поздно, чем никогда. Ты успела вовремя.       Успела ли?.. Утопив сгусток света в груди Вланешки, Мечислава вглядывалась в её лицо и ждала появления хоть каких-то проблесков улучшения. Тревога высоко звенела, врезаясь в душу струной.       Грудь Вланешки приподнялась в глубоком вдохе, глаза открылись. Золотой свет ещё брезжил в глубине её зрачков, делая свою целительную работу, а её лицо уже озарилось жизнью. Вся мертвенность пропала, руки встрепенулись и заскользили по одеялу. Поймав их, Мечислава склонилась и крепко вжалась в них губами.       — Чудо ты светлое, — молвила она ласково дрогнувшим от глубокого волнения голосом. — Заря ты моя ясная... Живи, дитятко, не покидай меня! И я тебя больше никогда не покину.       Потеплевшие ладошки Вланешки щупали и гладили её лицо; ощутив слезинку, пальцы тотчас смахнули её со щеки Мечиславы. Вланешка вздохнула и сомкнула ресницы.       — Спать хочется, — прошелестел её шёпот.       — Отдыхай, милая... Набирайся сил. — И Мечислава защекотала поцелуями её лоб, брови, переносицу. От сердца отлегло, стягивавшие его ремни тревоги лопнули.       Дочь уснула глубоко и крепко, сон этот уже не походил на предсмертное забытье: он был оздоровительным. Разве умирающий поворачивается на бок и укладывается на подушке поудобнее, сладко сопя и подсовывая руки под щёку? Конечно, нет.       Мечислава не могла отойти от Вланешки, какая-то тёплая сила крепко держала её рядом с изголовьем. Ещё звякала струнка тревоги: а вдруг, если она отойдёт, жизнь Вланешки угаснет, как вот эта лампа?       — Она спит, родимая, и ты тоже иди отдыхать, — шепнула Беляна, обнимая супругу за плечи и целуя сверху в макушку. — Тревожиться уже не о чем.       — Ты ложись, горлинка, — ответила женщина-кошка. — А я побуду с ней.       Так она и просидела до утра, слушая дыхание дочери и обмирая при всяком его замедлении или намёке на остановку. Новый вдох — и Мечислава с облегчением расслаблялась. Целебное вмешательство уже не требовалось, Вланешка явно шла на поправку, но Мечислава всё бодрствовала над ней, не в силах уйти и доводя себя до изнеможения. Перед рассветом, сдавшись в плен мертвящей усталости, она уронила голову на подушку дочери.       Пробудилась она от лёгких и щекотных, как крылья бабочки, прикосновений к своим волосам. Мир вокруг тошнотворно колыхнулся, череп загудел колоколом, но Мечислава волевым усилием выпрямилась.       — Ты что же, совсем не ложилась, госпожа? — Вланешка смотрела на неё ясным, ласковым взором — уже не скованным, а живым, полным зрячести.       — Полегчало тебе, дитя моё? — Мечислава с чуть усталым теплом в груди любовалась её милым личиком и приятно удивлялась переменам, произошедшим с глазами Вланешки.       — Да, госпожа, я здорова. А где это я? — Дочь недоуменно оглядывалась по сторонам, обнаружив себя в незнакомой роскошной опочивальне.       — Ты дома, голубка моя, — улыбнулась Мечислава, скользнув пальцами по её бархатистой тёплой щеке. — Этот дом должен был стать твоим очень, очень давно.       — А Залюба с Пушинкой? А детки? — встрепенулась Вланешка.       — К ним ты можешь ходить в гости хоть каждый день. — Мечислава бережно держала на ладони лёгонькие и тонкие пальцы, шершавые от шитья. — А что до деток... Скоро у тебя родится сестричка. Будет с кем нянчиться.       Губы Вланешки дрогнули в робкой улыбке.       — Сестричка?..       — Да, доченька. — Мечислава осторожно обняла её, привлекла к себе и, не встречая сопротивления, прижала к груди. — У тебя много сестриц, а эта будет самой младшенькой.       Сёстры приняли Вланешку сперва сдержанно, но потом их сердца были покорены её милым и кротким светом. Беляна же, хоть и будучи младше падчерицы, окутала её поистине материнским теплом и заботой: этому способствовала невинная детскость Вланешки. Впрочем, порой за этой простотой проскальзывала отнюдь не детская печаль. Разум у неё был вполне развитым, а суждения — зрелыми, просто эта чистота и исключительная неспособность к злости, обиде и гневу делали Вланешку похожей на дитя. Поселившись в доме родительницы, она продолжала заниматься вышивкой, и скоро среди её заказчиц появились высокопоставленные и знатные особы — Старшие Сёстры, их супруги и дочери. За это следовало благодарить Беляну, которая то тут, то там показывала её работы. Так прошли последние мирные дни.       Не впустую каркало вороньё. Разразилась беда, грянула война, надолго унеся Мечиславу из дома. Но не с людьми пришлось на сей раз схлестнуться в бою: противник оказался силён и обладал смертоносным для дочерей Лалады оружием, сделанным из твёрдой хмари. А с востока двигалась Павшая рать... Там, где она проходила, оставалась мёртвая земля.       Женщины-кошки пытались остановить гибельное продвижение чудовищного войска по Светлореченскому княжеству. Поднявшиеся из Мёртвых топей твари шли не только по почве, но и плыли по рекам, пробивая лёд и ныряя под него. Как смертельная хворь растекается по кровеносным сосудам, так и Павшая рать ползла по жилам рек, заражая Светлореченскую землю. Кошки-воительницы лили в проруби отвар яснень-травы, чтобы выкурить тварей на поверхность, и те с рёвом выныривали, разбрасывая вокруг себя ледяное крошево.       Исполинский представитель этой нежити с грохотом пробил ледяную корку. Восседал он на жуткой смеси ящера и коня, а его правая рука заканчивалась огромным мечевидным выростом. Мечислава с обнажённым клинком выскочила ему наперерез, чтобы вонзить белогорское оружие между костяными щитками панциря; уродливая харя чудовища, издав мерзкий высокий клекот, оскалила пасть с множеством острых зубов-шипов, женщина-кошка рявкнула и показала клыки в ответ. Мечевидная конечность болотного гада отбила её клинок, а вторая ударом в грудь отбросила Мечиславу на несколько саженей. Откатившись по льду, воительница с хрипом поднялась на ноги... Кольчуга с пластинами брони приняла на себя этот страшный удар, и рёбра остались целы, а вот стальные колечки, из которых была сплетена защитная рубашка, потрескались и при малейшем касании легко расползались, будто связанные из ветхой шерстяной нити петли. Вот это беда так беда! Белогорская оружейная волшба не выстояла против многовековой тёмной силы Мёртвых топей... Но Мечислава, не обращая внимания на прореху в своих доспехах, уже устремилась на врага. Она целилась в небольшой участок мягкой плоти, открывшийся между костяными щитками.       Но прежде чем удар достиг цели, мечевидная конечность чудовищного воина со свистом рассекла кольчугу женщины-кошки, а под нею — стёганую куртку. Без труда взрезала, точно горячим ножом по маслу полоснув... Хлынула кровь, но в следующий миг белогорский меч глубоко вошёл точно между щитками. Павший ратник заверещал и взмахом клешневидной лапищи перебил поразившую его руку. Оба упали: у твари из раны хлестала зловонная и холодная тёмная жижа, а Мечислава обагряла лёд ярко-алой, как ягодный сок, тёплой кровью.       Соратницы оттащили её в сторону. Мечислава не чувствовала боли, рана подёрнулась холодным онемением, которое прорастало ледяными шипами всё глубже в грудь. Кишки не вывалились наружу?.. Кажется, всё на месте.       Свод походного шатра, отсвет жаровни. Дружинницы бережно разоблачили военачальницу и обмыли рану отваром яснень-травы.       — Шить надо, госпожа... Порез глубокий и длинный.       — Ну так шейте, — прохрипела Мечислава.       Её больше беспокоил этот мертвенный холод вместо живых толчков и укусов боли. Странное и жуткое чувство, словно сама смерть запустила пальцы в ещё дышащую грудь...       И вдруг:       — Я зашью, пустите меня!       Звонкий голосок ворвался струйкой свежего ветра и уколол Мечиславу светлой иголочкой изумления.       — Вланешка... Как ты здесь... Что ты здесь делаешь? — комком вырвались из осипшего, почти утратившего голос горла вопросы.       Блеск жаровни плясал в глазах дочери — бесстрашно-спокойных, сияющих отсветом чертога Лалады. Натужившись и приподняв голову, Мечислава бросила свирепый взор на дружинниц.       — Домой её... Немедля...       Кошки собрались было выпроводить Вланешку, но она вскинула изящную руку ладошкой вперёд. Откуда только взялась столь решительная властность в этой тоненькой большеглазой девочке!.. Дружинницы замерли, точно приказ остановиться им отдала сама княгиня.       — Я зашью твою рану. — Голос Вланешки дрожал от сострадания и нежности.       — Дочка... Тебе нельзя тут находиться, опасность близко, — простонала Мечислава.       Вместо ответа Вланешка засучила рукава и вдела в игольное ушко мерцающую золотым светом нить.       — Отваром уже промыли? — деловито осведомилась она.       — Так точно, госпожа, — ответили дружинницы.       Мечислава ощутила укол. Это было больше щекотно, нежели больно. Игла пронзала её плоть, нить стягивала края раны, и страшный холод отступал. Как тает снег под весенними лучами, так и эта мерзлота уходила под натиском победоносных рук Вланешки.       — Чем ты шьёшь? — Мечислава изумлённо всматривалась в нить, точно из золотого света свитую.       — Светом Лалады, — улыбнулась Вланешка. И добавила тише, чуть нагнувшись к лицу родительницы: — И любовью своей.       — Волшебница моя родная, — выдохнула Мечислава. — Люблю тебя...       С каждым стежком смерть отступала, отдёргивала свои загребущие пальцы от живого сердца. Вланешка работала ловко, и вскоре рана полностью сомкнулась, а все ледяные шипы растаяли. Мечислава чувствовала лёгкое жжение и покалывание, но не боль.       — Ну, вот и всё, — сказала дочь.       Разбитую вдребезги руку Мечиславы соратницы зажали в деревяшках и впустили в неё несколько целительных сгустков золотого света. Вланешка улеглась рядом и прильнула к родительнице, своим телом согревая её. Мечислава была раздета по пояс, и дружинницы прикрыли её обнажённое туловище плащом.       — Всё, всё, сейчас же домой, дитятко, — прошептала женщина-кошка, проваливаясь в блаженную сонливость. — Здесь опасно... Битва рядом.       — Я останусь с тобой, матушка, покуда ты не поправишься, — твёрдо ответила Вланешка.       — Не прекословь, это приказ! — Повысить голос толком не получилось, Мечислава уронила зазвеневший колоколом череп на подушку.       Глаза дочери наполнились слезами, она прикусила задрожавшую губку. «Что угодно, только не её слёзы», — застонало сердце раненой женщины-кошки. Ему стало жарко и больно, щемяще-сладкая нежность пронзила его.       — Целительница моя... Спасительница милая, — прошептала Мечислава, одеревеневшими от слабости пальцами смахивая тёплые капельки с ресниц Вланешки. — Уберечь ведь тебя хочу, а ты не слушаешься. Ну, что ж мне делать-то с тобою, а?       — Госпожа, мы не подпустим никого к шатру на полёт стрелы, — раздался голос одной из кошек. — Жизней не пожалеем, а убережём вас обеих.       Жизни им не пришлось отдавать: шатёр словно какая-то незримая сила охраняла. На совет к княгине Лесияре Мечислава явилась уже почти здоровой, только рука ещё висела на перевязи.       Белогорская правительница объявила, что настала пора пробудить Тихую Рощу: чтобы победить Павшую рать, нужна была столь же древняя и могущественная сила.       — Сами мы не справляемся, Сестрицы. Остаётся лишь позвать на помощь наших прародительниц.       Никто не оспорил решения княгини, и в войну вступило удивительное войско, состоявшее из живых сосен. Вооружено оно было древними мечами столетней выдержки, которые ушли на покой вместе со своими хозяйками, но ничуть не затупились и не потускнели от долгого сна внутри стволов. Государыня Лесияра вела эту светлую могучую рать в бой, разя врага Мечом Предков — величайшим из клинков, чья выдержка равнялась двенадцати векам.       Павшая рать уничтожила сама себя, после того как меткий выстрел повелительницы женщин-кошек разбил жезл мёртвого полководца, предводителя болотной нежити. Мечислава видела его — самого страшного из этих гадов; на грудных щитках его брони выпукло проступали очертания птицы с раскинутыми крыльями, похожей на ворона, а костяные выросты на голове образовывали подобие княжеского венца. Мечислава знала этот знак-птицу: он принадлежал князю Вранокрылу.       Это был переломный миг в войне — поворот к победе. После закрытия Калинова моста пелена туч рассеялась, но высокую и горькую цену заплатили за эту победу Белые горы и лично княгиня Лесияра: наследница белогорского престола, княжна Светолика, навеки застыла скалой над замурованным проходом между Навью и Явью.       Солнечным весенним днём Мечислава поднялась на крыльцо своего дома. На шаг позади за нею следовала её дочь Градинка — молодая дружинница, получившая в этой войне тяжёлый боевой опыт. Не волосы её, а взгляд словно бы подёрнулся сединой.       В дверях воительниц встречала Беляна с дочерьми. Сердце Мечиславы согрелось от весенних искорок в зрачках сероглазой ладушки, которая протягивала ей младшую дочку, ещё совсем кроху. Женщина-кошка прижала тёплый комочек к груди, а потом расцеловала любимые серые очи.       — Пташки мои, — обняла она двух других дочерей, нетерпеливо ждавших своей очереди.       Потом дочки кинулись обниматься с сестрицей Градинкой; молодая сильная кошка сгребла и со смехом закружила сразу обеих сестёр — белогорских дев. Вланешка, застенчиво улыбаясь, стояла чуть поодаль — вечная, неисправимая скромница. Мечислава раскрыла ей навстречу объятия:       — Ну, что же ты? Будто не родная...       Вланешка шагнула раз, другой, третий, замешкалась. Мечислава сделала последний шаг сама и прижала дочь к груди, на которой остался тонкий, едва заметный шрам от раны, зашитой волшебными пальцами мастерицы-рукодельницы.       — Самая... Самая родная, — шепнула Мечислава в порозовевшее ушко Вланешки.       А наутро женщина-кошка снова распахнула окно опочивальни и вдохнула полной грудью чистый, мирный воздух, свободный от военной горечи.       — Эге-ге-ге-гей! — пронёсся над землёй молодецкий крик.       У испуганных кур в курятнике градом посыпались яйца, нарядный петух — потомок того, первого — клюнул себя в зад и чебурахнулся с насеста; девушка с коромыслом расплескала воду, а кошки-носильщицы с мешками зерна на мельнице по цепочке повалились друг на друга. Стряпуха не рассчитала силы взмаха, и блин со сковородки, вылетев в окно, шлёпнулся на голову проходившей мимо кошке.       — Хорошо-то как! — потянулась Мечислава навстречу новому дню.

* * *

      Беляна впустила гостью — молодую кошку со шрамом на щеке. Мягкие русые кудри золотились под солнцем, серовато-голубые глаза смотрели серьёзно и внимательно. Не было нужды спрашивать: конечно, шрам оставила война.       Стройный стан незнакомки опоясывал алый кушак, а плечи, рукава и полы кафтана переливались бисерным шитьём. Окинув доброжелательно-проницательным взором этот наряд, Беляна подумала с усмешкой: «Уж не свататься ли пришла?»       А гостья протянула ей платок с вышивкой изумительной работы: живые незабудки цвели и, казалось, даже пахли на нём.       — Не здесь ли живёт мастерица-вышивальщица? — спросила она.       — А, так ты заказать что-то желаешь? — Беляна была слегка разочарована, но постаралась не показать виду. — Да, есть у нас рукодельница. Ступай за мной, я провожу тебя к ней.       Беляна проводила кошку в светёлку к Вланешке. Жаль, жаль, что не свататься пришла пригожая гостья... Дочки уж давно поджидали своих суженых.       А гостья, остановившись на пороге светёлки, так посмотрела на мастерицу, что Беляна совсем растерялась, гадая, зачем же она явилась на самом деле. Если ради заказа, то взгляд у неё уж очень... не деловой. Когда по делу приходят, не смотрят так жадно, пристально и ласково. А если ради самой мастерицы... Но разве Вланешка — не вековуша, уже оставившая надежду встретить свою суженую?       — Ладушка, — позвала гостья негромко и нежно.       Вланешка, выпустив из рук работу, медленно поднялась из-за столика. На миг её глаза вспыхнули, озарившись радостным блеском, а потом потускнели и закатились. Гостья не дала ей коснуться пола: уже в следующее мгновение Вланешка сидела у неё на коленях.       — Здравствуй, лада, — тихо произнесла женщина-кошка, лаская рукодельницу тёплым взглядом. — Вот и нашла я тебя...       А Вланешка, очнувшись, ошеломлённо ощупывала лицо незнакомки, словно не верила, что видит её наяву.       — Кто ты? — пролепетала она.       — Мирена я, — улыбнулась кошка, бережно обнимая её и поддерживая на случай нового обморока. — Вышивки твои и привели меня к тебе, голубка.       Вланешка всё ещё не верила, мотала головой.       — Нет, не может этого быть, не ко мне ты... Ошиблась ты! Здесь две невесты живут, вон, — она кивнула в сторону Беляны, — матушка их. А я — дева-вековуша, одной мне мой век доживать суждено...       — Не нужны мне эти девушки, — сказала Мирена со смешком и ласковыми искорками в глазах. — Мне ты нужна! За тобой я пришла, колдунья-рукодельница моя милая.       Вырвавшись из её объятий, Вланешка выбежала из светёлки.       — Лада! Ладушка, куда же ты? — со смехом кинулась Мирена следом.       Беляна сама не знала, то ли смеяться ей, то ли плакать. Она нашла счастливую пару в садовой беседке: Мирена нежно и крепко прижимала Вланешку к себе, а та уже не вырывалась и не убегала, обняв кошку за шею.       — Не ждала уж я тебя, судьба моя, — всхлипывала и вздрагивала она. — Сколько же тебе лет, счастье моё запоздалое?       — Тридцать шесть исполнилось, — ответила Мирена, успокаивая эти вздрагивания всё более крепкими объятиями. — Ну, ну, горлинка... Что ж ты плачешь-то...       — Оттого и плачу, что ты ещё в колыбельке лежала, когда я уже надежду терять начала понемногу, — сквозь слёзы улыбнулась Вланешка. И рассмеялась: — Кажется, я знаю, в кого я уродилась такая «везучая». Матушке Мечиславе пришлось ладу свою ждать шестнадцать лет, а мне... Не будем считать, сколько.       — Прости, что так задержалась, — без улыбки, с серьёзной нежностью глядя на избранницу, молвила Мирена. — Я ещё в минувшем году к тебе пришла бы, если б не война.       Теперь и Вланешка посерьёзнела, осторожно тронув пальцами шрам на щеке женщины-кошки, а потом обняла её что было сил. Беляна, прикрыв пальцами улыбку, потихоньку удалилась незамеченной: в беседке начались поцелуи. Ей непоколебимо верилось, что Мирена не потеряет супругу слишком рано из-за того, что та старше. Раз уж судьба свела их таким образом, то непременно даст что-то взамен тех лет, которые Вланешка провела в ожидании. С сегодняшнего дня начнётся новый отсчёт её возраста, только и всего — простое и самое справедливое чудо. Верилось Беляне, что проживёт светлая рукодельница долгий век — гораздо более длинный, чем у иных белогорских дев, а поможет ей в том сила Лалады, которую избранница будет щедро дарить вместе со своей любовью.       Ну, а что же дочки? Встретят своих суженых, никуда не денутся. Раз уж Вланешка дождалась, то они — и подавно. Нужно только не терять надежды.