Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем. Книга 3. Былое, нынешнее, грядущее

      — Брана! Хватит на печке бока греть да в потолок плевать! Целыми днями лежишь... Иди уже, потрудись, а то всё мы да мы!       Молодая оружейница Тихомира отдёрнула занавеску печной лежанки. Её сестрица Брана, закинув одну руку за голову и покачивая ногой, лузгала орешки. До безобразия удобно ей было там, тепло на перине пудовой, на подушке пуховой! Уютненько устроилась, словом. Скосив лиловато-синие, цвета мышиного горошка глаза на сестру, она ответила:       — Я не просто так ведь лежу. Я, может, силы берегу.       — Для чего ж ты их бережёшь, лежебока ты этакая? — хмыкнула трудолюбивая молодая кошка.       — А вдруг война — а я уставшая?       Тихомира только покачала головой. Она собиралась на работу в кузню, а сестра оставалась на хозяйстве. Вернее, две сестры: Брана — кошка-лентяйка и юная Ягодка — белогорская дева. Последняя ещё в возраст брачный не вошла, а Брана покуда к поиску своей суженой и не приступала, хотя ей уж давно перевалило хорошо за сорок. По кошачьим меркам — молодость в самом соку. В таких летах холостячки обычно много трудились, зарабатывая достаток, на ноги становились, собственные дома строили, чтоб привести туда свою ладушку, а Брана и в ус свой кошачий пока не дула.       Их родительница-кошка, тоже мастерица-оружейница, отрабатывала в кузне последние свои годы — так она сама говорила. Овдовев, всё чаще она заглядывала в Тихую Рощу, сосну себе присматривала. Раньше всех в доме матушка Земеля поднималась, ещё до солнышка, и уходила огонь в мастерской раздувать, всё для работы готовить. Час спустя, позавтракав и захватив для родительницы каравай с киселём, рыбину или кусок пирога, к кузнечным трудам присоединялась и Тихомира. Ягодка с Браной дома оставались: сестрица-дева стряпала-пекла, стирала, убирала, а любительница орешков «копила силы» на печке. Лишь порой обращалась к ней Ягодка за помощью, когда что-то тяжёлое сделать требовалась: дров наколоть, воды натаскать, что-нибудь громоздкое поднять или передвинуть. Мясо и крупную рыбу, по обыкновению, тоже Брана разделывала.       Ох и долго приходилось кошку-лежебоку упрашивать слезть с печки! Не раз Ягодка подходила и ласково звала:       — Бранушка, сестрица, встань, пособи мне!       — Сейчас, погоди, — отзывалась та. — Вот только горсточку эту дощёлкаю...       Прикончив орешки, Брана, тем не менее, за дело браться не спешила. Перевернувшись на другой бок, запускала она в мешок руку и доставала новую горсточку...       — Бранушка, ну где ты там? — звучал тоненький голосок Ягодки. — Тяжко мне, подойди, пособи!       — А что мне за это будет? — хитро прищурившись, спрашивала кошка.       — А я тебе морошки с мёдом из погреба достану, — обещала сестрица.       Лакомства Брана любила, но и сестрёнку тоже. Не совсем уж беспробудно спала её совесть, и не могла она допустить, чтоб хрупкая девочка-подросток надрывалась. Тяжела была молодая северянка на подъём, долго раскачивалась, но если уж бралась за что-нибудь, то работа у неё в руках спорилась — с задором и без удержу.       Вот и сейчас, после ухода строгой сестрицы Тихомиры на работу, хрустнула Брана косточками, потянулась на лежанке, зевнула во всю клыкастую пасть и по-звериному мягко спрыгнула на пол. Издревле весь род Земели был белой масти — с льняными волосами и глазами цвета мышиного горошка, не стала исключением и Брана. Отлёживаясь на печке и поглощая горстями орехи, набирала она жирок на боках, округлялась лицом и животом, но скоро этим запасам суждено было сгореть без следа. Освободилось от льда Северное море, и охотницы видели вдали китовые струи. Киты приплывали сюда каждое лето откармливаться и нагуливать жир. Над водой показывались и их морды: животные осматривались, определяя своё положение.       Хоть и не прочь была Брана поваляться в тёплой постели, своим ремеслом она всё-таки владела, причём далеко не самым лёгким — китобойным. Кита северянки промышляли не круглый год, а только в летнюю пору — вот тогда-то эта светловолосая обжора и вставала с печи. Целое лето пропадала она на промысле, а возвращалась точёной и стройной, мышечно-сухой — загляденье, а не кошка.       Подпоясавшись, обув рыбацкие сапоги и накинув на плечи плащ из тюленьей кожи, кликнула Брана Ягодку:       — Давай, говори, что там по дому сделать требуется, чем тебе пособить. Сделаю, да и по своим делам идти мне надобно.       — На кита идёшь? — Сестрёнка подошла, вытирая руки передником; на пальцах её блестела чешуя: она чистила мелкую рыбу на похлёбку.       — Ага, — расправив плечи и хрустнув шеей, кивнула Брана.       Сделав всё необходимое по хозяйству, она перенеслась на берег Северного моря. Неказист он был, суров: из растительности — трава да мох, серый галечник у кромки прибоя да разбросанные там и сям хозяйственные рыбацкие постройки. Сети, развешанные для просушки, реяли и трепетали: денёк выдался ясный и звонкий, но весьма ветреный. Китобойный струг покачивался на воде, готовый к отплытию, а кошки-охотницы переговаривались, поглядывая в морскую холодную даль. Облачённые в непромокаемые высокие сапоги и плащи из кожи тюленя, они выглядели озабоченными.       — Что, сестрицы? Как вам погодка нынче? — подошла к ним Брана. — А чего хмуритесь? Неладно что-то?       — Да погода-то в самый раз, — ответили ей. — Но не в ней дело. Тут другое: нынче ночью недалече от берега видели Белую Мать.       Белая Мать показывалась нечасто, раз в год или два, но каждое её появление знаменовало беду: обязательно во время охоты кого-нибудь из кошек неведомая сила затягивала на дно, и не спасали из этой ловушки даже пространственные проходы. Такую суровую дань Белая Мать взимала с охотниц в обмен на право добывать кита и пользоваться прочими дарами моря.       — Кого-то недосчитаемся мы нынче, сестрицы, — вздыхая, поговаривали охотницы.       Настроение у всех было угрюмо-тревожное, но в море они всё равно вышли. Кит много значил для северянок, и от его добычи они отказаться не могли. Кто употреблял в пищу китовое мясо и жир, только тот и выживал на суровом Севере, а прочие хирели, хворали. Плохой была жизнь без кита. Могучий кит давал силу и здоровье, все части его туши использовались — до последнего клочка кожи, до самой мелкой косточки.       Морской ветер грубовато трепал светлую гриву Браны цвета белёного льна. Весть о Белой Матери смутила её, набросив тень на её обыкновенно безмятежную душу; кого заберёт нынче морская пучина, чья семья останется без кормилицы? Впрочем, северянки-китобои своих не бросали, помогали осиротевшим родичам погибших охотниц. Однако и без Белой Матери добыча кита была занятием опасным и трудным. Сколько раз Брана оказывалась в ледяной воде — не счесть. Но пока ей везло.       — Кит! — крикнул кто-то. — А вон ещё! Да тут целое стадо!       Охота обещала быть жаркой, у Браны все мускулы напружинились и горели в предвкушении дела, и оно началось хорошо.       В день один струг добывал не более одного кита, но трудиться для этого приходилось в поте лица. Обыкновенно неповоротливый морской зверь плавал медленно, но, будучи испуганным, ускорялся, а если принимался защищаться, то легко переворачивал лодки ударом морды или хвоста. Огромные голубые киты и целый струг могли запросто опрокинуть, но на них кошки не охотились. Целью их промысла был кит помельче — серый, длиною самое большее в десять саженей.       Кошки пользовались и парусом, и шли на вёслах. Догнав кита, они спускали со струга лодки, подплывали и били зверя копьями. Надо было хорошо знать место, в которое следовало наносить смертельный удар, а от бестолкового тыканья куда попало кит только свирепел и яростно отбивался. Брана видела со струга, как огромный хвост поднялся над холодно-стальными волнами. Хрясь! Лодка перевернулась, охотницы полетели в воду.       — Она — его мать! — закричала светловолосая кошка, махая руками. — Оставьте их!       — Это мать с детёнышем, их надо отпустить, — заговорили китобои на струге. — Другого кита найдём.       Самка защищала китёнка-подростка, для которого первый в его жизни заход на север чуть не стал последним. Бешено сражаясь, мать перевернула две лодки с охотницами, и мокрые, взъерошенные кошки через проходы вернулись на струг. К счастью, никто сильно не пострадал, всё обошлось только ушибами и купанием в неприветливой воде Северного моря. Охота на самок с молодняком была под запретом, а значит, им придётся гнаться за другим зверем.       И они нагнали новую добычу — взрослого самца, хоть и пришлось изрядно попотеть. Быстро кит мог плыть лишь на короткие расстояния, и охотницы, зная это, преследовали животное, пока оно не выбивалось из сил. Приходилось и самим напрячься, но гонка всегда заканчивалась победой китобоев. Брана прыгнула в лодку, сжимая в руке копьё; над волнами показалась буровато-серая, покрытая светлыми пятнами спина кита. Измученный гонкой, он вяло колыхался в толще воды и тяжело пускал струи, приподнимая над поверхностью своё дыхало.       — Ближе, ближе, — пружиня ноги перед ударом, цедила кошка сквозь зубы.       Но слишком близко тоже опасно было подходить. Когда до кита оставалась полоса воды шириною сажени в две, Брана метнула копьё что было сил — а силой она обладала недюжинной: иных в китобои и не брали. Острога вошла в тушу на всю длину зазубренного наконечника и застряла. С другой стороны к зверю подплыла ещё одна лодка, и раненый кит кинулся на неё, чтобы опрокинуть... Каким-то чудом охотницы увернулись, ловко сработав вёслами, а кит получил второй удар. Вода вокруг него покраснела от крови.       — Всё, он наш, — уверенно промолвила Брана, улыбаясь с тихим торжеством. — Раненым он далеко не уйдёт.       И вдруг над морской гладью чайкой пролетел пронзительный крик:       — Белая Мать!       Брана тут же вскинула острый взгляд, озираясь. Она ещё никогда не видела Белую Мать своими глазами, и её подбросило мощной волной возбуждения... А может, это лодка взлетела на воздух от удара? Кит бился из последних сил, истекая кровью.       Ледяная вода залила уши, обхватила Брану цепкими, мертвящими объятиями. Ещё чуть-чуть — и треснут рёбра от глубинного давления... Открыв глаза, кошка увидела что-то огромное, белое, похожее на исполинскую глыбу льда.       Но глыбы льда не движутся так плавно, так текуче и разумно... Они просто безжизненно плавают в воде по воле течения, а это создание жило, дышало и само властвовало над морем. Брана зависла перед ним в безвоздушной пустоте, глядя во все глаза... А оно смотрело на неё, озарённое призрачно-лунным сиянием. Плавники, голова, хвост — всё, как у кита, но что это был за кит!.. Он мог бы проглотить своей пастью их струг, как крохотного малька. Переливающийся всеми цветами радуги глаз приблизился и окинул Брану не то насмешливым, не то презрительным взором, а кошка, охваченная таким же лунно-белым, чистым, бесстрашным восторгом, протянула руку и погладила складку века на этом глазу. Веки дрогнули и зажмурились, потом глаз открылся, и в зрачке Брана увидела крошечную себя.       Вода заходила ходуном, неодолимой силы вихрь пузырьков захватил кошку. Шлёп! Наподдав ей под зад хвостом, белый кит вышвырнул её из моря, и Брана с диким воем и мявом пролетела по дуге над волнами. Она приземлилась на все четыре конечности на палубу струга. Потрясённые охотницы столпились вокруг неё, тормоша и осыпая вопросами, но у Браны с трясущихся губ срывалось только тихое и прерывистое «бы-бы-бы...»       Чуть погодя это «бы-бы-бы» преобразовалось: она наконец выговорила первое членораздельное слово.       — Бы-бы-бы-белая М-м-мать...       Охота была удачной, кита они забили. К торчавшим из туши копьям привязали поплавки и оттащили добычу на берег. Никто не получил увечий, никого не проглотила сегодня морская пучина, а Брана стала героиней дня: ещё бы — она удостоилась дружеского шлепка Белой Матери! От потрясения оправилась она быстро и вскоре уже участвовала в разделке туши, за работой рассказывая о своей невероятной встрече. Молодые охотницы слушали с жадным блеском в глазах, опытные — сдержанно. Они много в жизни повидали.       Китовое мясо хранилось в особых холодильных пещерах глубоко под землёй. Там стоял вечный мороз и даже летом не таяла бахромчатая, пушистая борода инея на потолке и стенах. Всё, что удавалось добыть за лето, складывали туда, чтобы потом подъедать в течение всего остального года. В вечной мерзлоте пещер ничего не портилось, но северянки любили также и мясо с трупным ядом и крепким душком. Для приготовления этого блюда требовалось только самое свежее мясо только что убитого зверя — моржа, тюленя, оленя или кита, а иногда — гуся или утки. Его охлаждали на льду, плотно зашивали в шкуру, выпустив оттуда предварительно весь воздух, и закапывали в землю — чаще всего близко к кромке прибоя или в торфяниках. Свёрток обычно придавливали гнётом, под которым его содержимое и «созревало» полгода. Называлось это своеобразное кушанье «шестимесячным мясом». Перед употреблением его подмораживали и стругали тонкими ломтиками, после чего ели с солью. Привычные с детства желудки северянок успешно справлялись с этим пахучим и ядовитым яством, а вот гостям из других земель пробовать его было крайне опасно.       С пещерами-складами всё тоже обстояло не так-то просто. Считалось, что вечный, не ослабевающий ни на день мороз там поддерживала сила подземного духа Морови — сестры Огуни. Описывали её как беловолосую деву в серебристом одеянии. Любила Моровь пригожих кошек, могла навести сонливость и морок, поэтому не следовало в пещерах задерживаться надолго, дабы не остаться в ледяных объятиях Подземной Девы навеки. За пользование пещерами ей платили небольшой частью добычи. Она же, по поверьям, становилась причиной сумрачных дней, когда солнце не поднималось из-за края земли целыми сутками — в одних местах мрак длился дольше, в других был менее продолжителен. «Моровь-дева опять осерчала, солнце спрятала у себя под землёй», — говорили северянки. Ничего с этим сделать было нельзя, только ждать, когда благоприятное и милостивое настроение вернётся к Подземной Деве, и она отпустит солнце на небо. Зато когда наставали светлые дни, и солнце вообще не заходило, северянки считали, что это Моровь, чувствуя вину за свои зимние причуды, отдаёт людям свет, который она им задолжала.       Стемнело, на берегу зажглись костры. Поджаривая ломтики мяса, охотницы курили северный мох — мовшу. Его терпкий дым согревал сердца и веселил душу, и после трубочки-другой Брана ощутила в груди искрящуюся, ликующую беззаботность. Непростой день выдался, и хорошо, что все остались живы. Натруженное тело гудело. А завтра будет новый день и, возможно, новый кит. Из уст пожилых охотниц звучали предания о подвигах прародительниц и их удивительных, а порой и жутковатых приключениях, а пламя костров плясало в их глазах, слегка затуманенных хмельным дымком мовши.       Много и тяжело приходилось работать кошкам-китобоям, оттого-то Брана уходила в море упитанной, а возвращалась поджарой, хоть и не голодала на охоте. Такого подхода к делу придерживались многие китобои: весь год хорошенько отдыхали, нагуливали жирок и набирались сил, а в охотничью пору выкладывались так, что к концу промысла их было не узнать. Ночевали тут же, в рыбацких постройках у моря, закутавшись в спальные мешки из шкур: печей в этих древних лачужках не было предусмотрено, но имелись обложенные камнями очаги, которые топились по-чёрному.       Быстро промелькнуло короткое северное лето, но много мяса добыли охотницы — достаточно, чтобы кормить весь Север в течение года. Не только кита они промышляли, но и моржа, и тюленя. Кошки-рыболовы тоже не бездельничали: добывали североморского лосося и прочую ценную рыбу. Изобильным и богатым было суровое Северное море, но кошки относились к водным угодьям бережно, дабы не истощить их — брали ровно столько, сколько нужно, чтобы прокормиться.       Дома Брану встретили хлебосольно и сердечно — тем более, что пришла она не с пустыми руками. Ягодка с раскрытым ртом слушала рассказы сестры о морских приключениях, о Белой Матери; она добрее и снисходительнее всех в семье относилась к Бране, а потому, когда та опять залегла на печку с мешком орехов, защищала её перед родительницей и сестрой.       — Матушка Земеля, сестрица Тихомира! Не будьте так суровы к Бранушке, не корите её, лежебокой не зовите. Она ведь в море без устали трудилась, чтобы мясо добыть — и для нас, и для всего Севера! Пусть теперь вволю отдыхает, она это заслужила. Хвала Лаладе, что вернулась она домой живая и здоровая, что Белая Мать её в пучину морскую не утащила!       При последних словах голос девочки задрожал, а глаза намокли. Брана, свесив руку с печной лежанки, растроганно погладила сестрёнку по льняной головке.       — Ты ж моя родная... Ну-ну, полно. Я дома, всё хорошо. Что со мной может стрястись? — И, чтоб подбодрить и развеселить Ягодку, с усмешкой добавила: — Меня, вон, даже Белая Мать не приняла — хвостом из моря выкинула!       Ягодка сквозь слёзы улыбнулась.       — А ты, Бранушка, кушай, — захлопотала она, намазывая любимое лакомство сестры, морошку с мёдом, на сдобный калач и подавая его с миской киселя Бране на печку. — Кушай, родная, а то вон как отощала!       — Да, похудела слегка, — погладив себя по впалому животу, хмыкнула кошка-охотница. — Но это ничего: зима длинная — отъемся. — И, принимая из рук сестрицы угощение, добавила вполголоса, ласково: — Благодарю, солнышко моё ясное. Только ты одна в этом доме меня любишь, только ты понимаешь!       — И балует тебя сверх меры, — усмехнулась матушка Земеля. — Ты б лучше, чем на печке бока отлёживать да чрево отращивать, сестрице любимой по дому помогала.       — Она и помогает! — с жаром заверила Ягодка, забираясь на лежанку к Бране. И, откидывая с её лба слегка влажные от щедрого печного тепла прядки волос, проворковала: — Она всё-всё делает, что ни попросишь! Золотые у Бранушки руки, яхонтовые!       Брана отзывалась довольным и сытым мурлыканьем, а сестрица чесала её за ушком да подсовывала куски повкуснее.       — Это ты у меня золотая да яхонтовая, — мурчала Брана, жмурясь. — Солнышко моё родное, голубка моя милая...

* * *

      Треснула на земной груди корка льда, и наполнилась она весенним дыханием. Вылез зелёный пушок коротенькой травки, зацвели первые, самые ранние цветы, и Белые горы загудели от веселья: пришла Лаладина седмица — пора гуляний, пора судьбоносных встреч и молодой любви.       Солнце играло на рыжих волосах молодой кошки-холостячки Ильги медным блеском, медово-тёплым, задорным. Вокруг бурлили пляски, звенел девичий смех, пищали дудочки и сыпалось бряцанье бубнов, а Ильга стояла подбоченившись — стройная, статная, тонкая в талии, но исполненная пружинистой звериной силы. Её ладная, точёная фигура в нарядном вышитом кафтане с кушаком далеко виднелась у всех на обозрении и сияла самодовольством. Изящно выставив вперёд ногу в алом сапоге с загнутым мыском и золотой кисточкой на голенище, рыжая кошка как бы говорила всем своим видом: «А ну-ка, девушки, попробуйте-ка меня не заметить! Пожалеете, что не выбрали меня, такую удалую да пригожую!» Если б в человеческом облике у неё были видны кошачьи усы, она непременно их гордо покрутила бы, красуясь.       Бац! Обглоданная птичья кость возмутительным образом стукнула Ильгу по плечу, оставив на ткани кафтана жирное пятнышко. Кошка, негодующе фыркнув, принялась озираться.       — Это кто тут такой невоспитанный? — сверкая грозным взглядом, процедила она. — Кого в детстве мало уму-разуму учили? Чья наглая задница просит порки?       Блям! Вместо ответа на эти совершенно естественные с её стороны вопросы к ногам кошки увесисто шмякнулась баранья лопаточная кость — тоже чистенькая, старательно объеденная кем-то. Хорошо хоть, не по голове попала! Ильга подобрала улику и отправилась на поиски «преступницы».       Столы с угощениями стояли под открытым небом, ломясь от яств. Горы блинов, пирогов и ватрушек, жареной птицы, поросят и барашков, рыбы и дичи соблазняли и манили румяной корочкой и маслянистым блеском — ешь не хочу. Чем беззаботно и занималась белокурая женщина-кошка в красном кафтане с золотой вышивкой: взяв с блюда целую баранью ногу, она окидывала её искрящимся любовным взглядом и плотоядно облизывалась. Но острые хищные клыки не успели вонзиться в сочное мясо: Ильга подошла и помахала перед лицом светловолосой лакомки лопаточной костью.       — Кажется, кто-то пришёл на Лаладины гулянья не судьбу свою искать, а пожрать на дармовщинку! — язвительно воскликнула она.       — А как же, не без этого, — казалось, совершенно не уловив в словах и голосе Ильги обидную насмешку, простодушно отозвалась любительница угоститься за чужой счёт. И опять прицельно открыла рот, чтобы урвать самый жирный, самый лакомый кусочек мясца.       — Ты девушек-то вокруг себя вообще замечаешь? — хмыкнула Ильга. И добавила, кивая на баранью ногу, призывно истекавшую соками: — Хотя, судя по всему, у тебя есть дела поважнее. Встрече с ясноокой красавицей ты предпочитаешь свидание с бараньей ляжкой, да?       — Вот угощусь сперва на славу, а потом можно будет и на девушек поглядеть, — ответила светловолосая кошка. — Для всего найдётся своё время.       Судя по окающему, воркующему, мурлычуще-ласковому говорку, перед Ильгой была уроженка Севера. Её глаза цвета мышиного горошка мерцали на солнце лиловато-синими самоцветами, а расшитый бисером пояс с пряжкой поддерживал кругленькое и уютное, хоть и не очень далеко выступающее, но заметное брюшко. Хорошее, доброе такое, выдающее в своей обладательнице жительницу сурового северного края и большую любительницу вкусно покушать. Вообще это было обыкновенным делом у северянок — кряжистых, ширококостных, склонных запасать жир. Впрочем, крепкие руки и ноги у этой кошки излишней полнотой не страдали, только область пояса сыто расплылась — уж не затянешь на ней кушак до отказа. Ильга, обладательница осиной талии, хмыкнула, пренебрежительно окинув взглядом далёкую, по её мнению, от совершенства фигуру северной белогорянки.       — Да, по тебе и видно, что угощение у тебя стоит на первом месте, — сказала она ехидно. — Баранья нога хороша, вот только в супруги её не возьмёшь.       Северянка пропускала мимо ушей все её колкости, зато не упускала возможности побаловать себя жирной бараниной. Эта непробиваемая, непоколебимая невозмутимость бесила Ильгу: уж она и так, и сяк пыталась задеть эту обжору, а та — хоть бы хны. Слушает да ест себе, твердолобая!       — Ты, кусок сала бесчувственный! — не выдержала рыжая кошка, уперев руки в бока. — Когда с тобой разговаривают, надо хотя бы для приличия что-то отвечать! Ты вообще понимаешь, о чём я толкую? Или мозги у тебя тоже жирком заплыли?       Северянка хладнокровно расправлялась с бараньей ногой. Обгладывая кость, она подняла палец — мол, погоди, доем и сейчас ка-а-ак отвечу! Но ответ Ильгу обескуражил.       — М-м-рр, — проурчала жительница Севера, с чмоканьем обсасывая жир с косточки. — Ты чего такая злая, сестрица? Ты не проголодалась, часом? Вот, угощайся, тут много всяких яств, на всех хватит. Может, хоть подобреешь.       — Злая?! А потому что не надо швыряться объедками направо и налево! — окончательно рассердилась Ильга. — Тут, между прочим, люди ходят! Ты этой лопаткой меня чуть не убила, любезная!       — Ну, извини, сестрица, — улыбнулась северянка — широко, белозубо, обезоруживающе-лучисто. — Я не видела.       — Так смотреть надо, куда бросаешь! — кипятилась Ильга, возмущённо размахивая «орудием преступления».       И домахалась: скользкая от жира лопатка вылетела у неё из руки, описала хорошую дугу в весеннем чистом небе и приземлилась на высокую барашковую шапку какой-то богато одетой женщины-кошки — видно, знатной особы, близкой к княжескому двору. Ильга остолбенела, втянув голову в плечи и прижав пальцы к губам: у неё вырвалось тихое, сдавленное «ой». Северянка фыркнула и разразилась добродушным квохчущим смешком.       Не успела знатная кошка разглядеть, откуда преступно прилетела злосчастная кость, как две её молодые соотечественницы очутились под столом. Вернее, это северянка, проявив удивительную для своего пузика прыть и гибкость, юркнула туда первая и втащила за собой невольно набедокурившую Ильгу. Из-под края скатерти им были видны только ноги — множество ног, пляшущих и просто праздно гуляющих.       — Сыскать! Наказать! — сердито распоряжалась знатная особа, обиженная костью.       — Сей же час будет исполнено! — отвечали ей расторопные дружинницы.       А северянка под столом прошептала:       — Хорошо хоть не кабанья голова!.. А то рылом свинячьим знатной особе получать по шапке как-то неприлично и даже вполне оскорбительно для личности.       — А баранья лопатка, по-твоему, делает её личности честь? — также вполголоса раздражённо процедила Ильга. — Как бы то ни было, надо делать отсюда ноги.       Нырнув в проход, молодые кошки очутились на другом конце праздничного собрания. Всё так же весело и беззаботно пищали дудочки, пёстрым хороводом плясали девушки, степенно расхаживали женщины-кошки в нарядных кафтанах, зорко всматриваясь в девичьи лица в поисках той самой, единственной...       — Меня Браной звать, — представилась северянка. — А тебя?       — Ильга я, — нехотя назвалась рыжая кошка, озираясь по сторонам. — Не знаю, как ты, а я сюда за своей ладушкой пришла. Её поисками я и собираюсь заняться.       — Ну, я как бы тоже здесь за тем же самым, — усмехнулась Брана. — Вот только даже не представляю себе, как её искать-то, ладушку эту...       Ильга не успела ответить: мимо них плыла, едва приминая лёгкими ножками траву, дева неописуемой красы. Цветком покачивалась её увенчанная жемчужным убором головка, в очах отражалась прохладная голубая бездна небес, а ресницы были такой длины, что на них могла усесться птица. Посредством какой волшбы передвигалась она? Казалось, она скользила по воздуху, но нет — из-под края одежд показывался носочек шитого бисером башмачка.       — Подбери с земли челюсть, — вполголоса сказала Ильга Бране. — И слюни тоже.       Она пальцем надавила на подбородок северянки, и рот у той захлопнулся с клацаньем зубов. Пока светловолосая кошка хлопала глазами и туго, со скрипом соображала, что к чему, рыжая решила своего не упускать. Нагнав прелестную незнакомку и красуясь перед ней всей своей удалой статью, она мурлыкнула:       — Милая девица, не знаю, моя ли ты ладушка, но не откажи — позволь с тобою поплясать!       Обдав Ильгу голубой прохладой своих очей, девушка усмехнулась краем ягодно-алого ротика:       — Поплясать? Это можно; однако ж, я, кажется, и твоей подруге нравлюсь... — И она бросила насмешливый взор в сторону Браны, которая смотрела на белогорскую прелестницу очарованно и прямодушно-восхищённо.       — С какой стати ты взяла, что она — подруга мне? Знать её не знаю! — И Ильга осмелилась дотронуться до девичьего локотка — о, что за услада для души и тела ощущать его остроту и хрупкость под богатой тяжёлой тканью рукава!       — Ну, тем лучше, — томно проворковала девушка, уже давно привычная, видимо, к тому, что её неземная краса производит такое действие. — Вы обе славные, даже не знаю, кого из вас выбрать... Хм... Сразитесь за меня! Кто победит, с той из вас и пойду плясать!       На гуляниях происходили нередко и поединки между кошками — по большей части игривые, призванные дать волю весеннему жару в их крови, но порой дрались и всерьёз. Бились врукопашную, на длинных шестах, на деревянных мечах, боролись на поясах. Последний вид борьбы пришёл в Белые горы от кочевников-кангелов.       — Изволь, милая, потешим тебя, коли желаешь, — сказала Ильга.       Она выбрала шест и двинулась на северянку. Они схлестнулись; Брана, несмотря на свою кажущуюся неповоротливость в талии, двигалась неожиданно ловко и проворно. Удар у неё был такой силы, что шесты не выдерживали и не раз с треском ломались — приходилось брать новые. А потом северянка, ухватив шест, как копьё, метнула его в противницу. Тот был достаточно тупым, чтоб не вонзиться в тело Ильги, но прилетел ей довольно чувствительно в живот. Охнув, рыжая кошка согнулась в три погибели: от удара из неё со свистом вылетел весь воздух, а перед глазами заколыхалось зарево из искр.       — Уж прости, — беззлобно ухмыльнулась Брана, помогая ей подняться. — Это я по привычке. Потому как я — китобой.       — Предупреждать надо, — прохрипела Ильга, с горем пополам выпрямляясь.       Мельком ощупав твёрдые мускулы на руке северянки, она представила на месте лёгкого шеста настоящее, тяжёлое китобойное копьё и сглотнула нервно. Ей повезло, что все снаряды для ратных игрищ на празднике были тупыми и деревянными, без наконечников.       Девушка между тем наблюдала за поединком, жуя ватрушку с творогом. Вид у неё был величаво-скучающий, словно она уже насмотрелась в своей жизни таких кошачьих схваток и ничего нового и захватывающего от них не ждала. «Хорошо же! — подумала задетая за живое Ильга. — У меня найдётся, чем тебя удивить, голубка!»       И она бросилась на Брану, собираясь применить приём из борьбы на поясах. Однако повалить крепкую северянку оказалось не такой уж лёгкой задачей: светловолосая кошка стояла непоколебимо, как башня, и свернуть её с места не представлялось возможным. Сколько Ильга ни кряхтела, ей не удалось подвинуть Брану даже на вершок, зато та со смешком легко уложила её на обе лопатки.       — Извини, сестрица, ты, кажется, проиграла, — сказала она со столь раздражавшим Ильгу бесхитростным добродушием.       Рыжая кошка вскочила, отряхиваясь. И вдруг словно провалилась в колодец со стенками из звенящих бубенцов: её закачало, закружило тошнотворно, а простодушное лицо победительницы с лиловато-синими северными глазами ушло за мутную пелену.       Пришла в себя Ильга на земле; над нею склонилась эта несносная северянка. Набрав полный рот воды, так что даже щёки раздулись, она окатила Ильгу брызгами.       — Эй, эй! Ещё чего выдумала, — отирая рукавом мокрое лицо, возмутилась рыжая кошка. — Ты же меня с головы до ног вымочила!       — Зато ты опамятовалась, — усмехнулась Брана. — Вон, опять ругаться начала... Что ж ты такая вздорная, сестрица, а? То тебе не так, это не эдак... Вечно всем недовольна! Не угодишь на тебя...       — Да потому что... не нравишься ты мне! — пропыхтела Ильга, вставая. Смущённая и озадаченная своей внезапной слабостью, она щетинилась и огрызалась.       Неизвестно, как далеко завёл бы их этот разговор, если бы не подошедшая знатная особа — та самая, чья высокопоставленная шапка была оскорблена падением на неё бараньей лопатки. Она остановилась около красавицы, за право плясать с которой и сражались Брана с Ильгой. Родительски-нежно обняв девушку за плечи, эта госпожа спросила ласково:       — Ну что, доченька, уже нашла свою ладу?       — Ещё нет, матушка, — отвечала та. — Просто забавляюсь — смотрю, как кошки сражаются.       — Ну, забавляйся, дитятко, — сказала госпожа в шапке. — Смотри только, суженую свою мимо не пропусти! А у меня тут дельце образовалось, кое-кого отыскать надобно.       И с этими словами знатная кошка озабоченно и недобро прищурилась, будто кого-то высматривая в толпе народу. У Ильги похолодела спина: хоть бы она не заметила, хоть бы не заметила... Впрочем, госпожа не успела рассмотреть виновницу происшествия с лопаткой, а потому не узнала Ильгу и ушла. Красавица же обратила благосклонный взор на Брану.       — Ну что ж, победа за тобой, — мурлыкнула она, подавая северянке унизанную колечками руку. — С тобою мне и плясать!       Брана бросила на Ильгу извиняющийся взгляд — мол, прости, сестрица, так уж получилось, приняла на крепкую охотничью ладонь тоненькую девичью ручку и влилась вместе с её обладательницей в общую сутолоку танцующих. То там, то сям виднелся её броский красный кафтан, северянка то отпускала от себя красавицу, то снова подхватывала и кружила в пляске. Справедливости ради следовало признать, что не только сражалась, но и плясала она недурно. «Вот же нахалка белобрысая», — скрежетала зубами Ильга, следя за Браной взглядом.       Но что приковывало её взор к охотнице с севера? Рыжая белогорянка сама не могла толком понять, чем Брана зацепила её внимание. Странное чувство жгуче ворочалось под рёбрами, но Ильга принимала его за раздражение. Да, бесила её эта особа! Всё в ней было возмутительным: и волосы цвета белого золота, и синие с лиловым оттенком глаза, в которых жизненный опыт охотницы на китов смешивался с почти детским простодушием, и это пузико (чревоугодников Ильга не уважала), и этот вызывающий красный кафтан... Ох уж эти северянки! Любили они повыпендриваться, пощеголять богатством своего края — этого у них было не отнять. Но если ты живёшь там, где полным-полно алмазов — хоть палкой их из земли на каждом шагу выкапывай, это же ещё не значит, что можно вести себя вот так нагло?..       Внезапно накатившей слабости Ильга решила не придавать значения, хотя к обморокам она была, вообще-то, совсем не склонна. Чай, не белогорская невеста... Лишь в том беда, что выглядело это скверно — северянка с той девицей сейчас, должно быть, смеялись над нею. В горле клокотало рычание, но Ильга задавила его в себе и отправилась на поиски другой красавицы, с которой можно было бы поплясать. И таковая нашлась очень скоро.       Впрочем, с девицей ещё приходилось о чём-то болтать, что Ильге удавалось не без труда. Эта наглая северянка испортила ей всё настроение. Присев под необъятной старой сосной, Ильга услышала по другую сторону огромного ствола знакомый окающий говорок.       — Да, круглый год в этих пещерах лёд не тает. Это Подземная Дева стужу наводит. Но нельзя там долго мешкать — взять или положить, что надо, да и убираться поскорее.       — А почему? — спросил девичий голосок.       — Заморочить Дева может, сна нагнать. Ляжешь, задремлешь — и не проснёшься больше. Замёрзнешь.       Похоже, Брана была куда успешнее Ильги в развлечении своей девицы беседой. Рыжая кошка с возмущением поймала себя на том, что сама заслушалась этими северными преданиями: девушка, с которой она сюда пришла, уже поглядывала на неё удивлённо. Её взгляд как бы спрашивал: «Ну, что же ты? Так и будешь молчать, как рыба?»       — Пойдём-ка отсюда, — поднялась Ильга. — Я знаю одно местечко получше этого.       В эту Лаладину седмицу она так и не повстречала свою ладу.       Жила рыжая кошка в Зверолесье — землях, что граничили с Севером. Её родительница служила начальницей лесного хозяйства в окрестностях города Малинича, две старшие сестры-кошки трудились вместе с родительницей и уже обзавелись своими семьями, сёстры-девы тоже устроились благополучно, и только Ильга пока не нашла свою суженую. Своё место в жизни она тоже искала, успев перепробовать много занятий: то по плотницкому ремеслу работала, то нанималась на какое-нибудь строительство, даже деревянную посуду расписывала в ложкарной мастерской. Любила она дерево — работать с ним, мастерить из него что-нибудь красивое и полезное. Живые деревья ей тоже нравились — послушать шелест, прислониться к коре, вдохнуть смолистый запах... Но просто следить за порядком в лесных угодьях, как родительница и сёстры, ей казалось скучновато. Больше по душе ей было, когда из её рук выходила какая-то вещь, будь то стол, резной деревянный наличник, расписная братина или даже просто гладко выструганная доска. Дерево — тёплое, весёлое, лёгкое, хоть и не такое долговечное, как камень, а тяжеловесный задумчивый холод каменных изваяний Ильгу не привлекал. Она даже хотела построить себе деревянную избушку, но в семье договорились, что каменный родительский дом достанется ей в наследство. Сёстры-кошки отделились и жили своим хозяйством, девы упорхнули к своим ладам, а Ильге предстояло «донашивать» родительское жилье: не пропадать же выстроенному матушкой-кошкой дому на лесной опушке — с красивым цветником, огородиком и плодовым садом.       Быстро промелькнул год, вот уже новая весна трогала пушистой кошачьей лапкой землю, пробовала: выдержит ли лёд? Нет, уж не выдерживал, трескался и таял, а там и очередная Лаладина седмица подоспела с её развесёлыми гуляньями. Решила Ильга на сей раз в Светлореченскую землю заглянуть, там невесту поискать — авось, сыщется её лада долгожданная. Три дня она бродила по городам и сёлам, на каждом празднике и плясала, и угощалась, да что толку от мёда хмельного, когда суженой там даже не пахло? Ни следа девичьей ножки в дорожной пыли, ни платочка, ладушкой оброненного... Но в седмице семь дней, и надежда Ильги хоть и таяла, но ещё заставляла её изучать лица девушек, заглядывать им в очи испытующим взором — таким, каким только дочери Лалады смотреть умели, и от которого девичьи сердечки трепетали, а чувства приходили в смятение.       Начиная с пятого дня, уж совсем отчаявшись встретить в этот раз свою судьбу, Ильга пошла в загул: горячительное пила без счёту, плясала до упаду, покуда хмель не подкашивал ей ноги, а после отсыпалась где-нибудь в тени, под кусточком. Её никто не трогал, не гнал с места и не попрекал выпитым — напротив, могли и подушку ей под голову подложить, и укрыть, чтоб весенний ночной холод её не потревожил. Люди относились к гостьям с Белых гор почтительно и считали для себя великим счастьем с ними породниться. Проснувшейся от хмельного сна Ильге какая-нибудь девушка подносила воды — умыться и напиться; начинался новый день гуляний, а надежда Ильги таяла.       — Вот, изволь, госпожа, водицы испить да силы подкрепить, — склонилась над женщиной-кошкой синеглазая веснушчатая девчушка, невысокая и крепенькая, как репка с грядки.       У неё на подносе, выстланном вышитым рушником, нашлось всё для хорошего начала дня: кувшин с холодной водой, пирожки с мясом и сушёными грибами, чарка хмельного зелья и миска с дымящейся, жирной ухой.       — Ух ты, ушица, — оживилась Ильга, обрадовавшись душистой похлёбке, щедро сдобренной укропом. — В самый раз похлебать с похмелья. Благодарствую, красавица... Да ты не стесняйся, садись рядышком, в ногах правды нет. Вот сюда и присаживайся...       Девушка присела на расстеленный плащ Ильги, смущённо поправляя складки подола и опуская ресницы, но шаловливая улыбочка играла на её ярких, брусничных устах, выдавая плутовку с головой. Поднося ко рту деревянную расписную ложку, женщина-кошка чувствовала, как нутро согревается, оживает. Вкусная, горячая рыбная похлёбка творила чудеса, а чарочка зелья окончательно поправила ей самочувствие.       — Ну что, голубушка моя синеокая, пойдём плясать? — обняв веснушчатую девушку за плечи, подмигнула Ильга. — Чего глазки-то прячешь, а? Вижу ведь, шалунья, что веселья хочешь!       Девушка мялась, смеялась и отнекивалась, но так и стреляла лукавым взором из-под ресниц, так и жгла очами. Уговаривать её долго не пришлось — поскакала, как козочка, в пляс, а взошедшее солнышко целовало её рыжие конопушки.       — Ты сама — как лекарство от похмелья, — смеялась Ильга, кружась с нею в весёлом танце.       День проходил в суматошной, пёстрой от цветов, ярких нарядов и ленточек круговерти. Похоже, и сегодня не видать Ильге лады, как своих ушей... Но что это? Никак, знакомый красный кафтан среди девушек показался? И точно: в самой серёдке девичьего хоровода отплясывала Брана. Да что там плясала — наяривала, лихо хлопая себя по коленям, по голенищам щегольских сапог клюквенного цвета, по бёдрам и плечам. Ух, как она извивалась, как выкидывала коленца, притопывала и припрыгивала, как яро трясла плечами, словно ей за шиворот снега насыпалось! Брюшко над её поясом было, кажется, поменьше, чем в прошлый раз — уже достижение. Несколько мгновений Ильга любовалась этим возмутительно-забавным зрелищем, не зная, то ли ей злиться, то ли смеяться, то ли плюнуть и уйти подальше, пока северянка ей всё не испортила... Да ладно, портить уж и нечего: подходили к концу Лаладины гулянья, осталось-то — всего ничего, денёк.       Брана, подбоченившись, выставляла то одну ногу вперёд каблуком, то другую. Она как раз делала очередной «дрожащий холодец» плечами и грудью, когда заметила наблюдавшую за её пляской Ильгу.       — О, кого я вижу! — радостно поприветствовала она рыжую кошку. — Иди сюда, сестрица, вместе попляшем!       «Только этого ещё не хватало», — подумала Ильга. Лицо её выражало мрачную обречённость и кирпичную тоску. Но поздно было увиливать: хоровод разомкнулся на миг, и обе кошки оказались внутри него. Брана вытворяла своим телом весёлое безобразие, пахала каблуками землю, но Ильга стояла неподвижно, скрестив руки на груди и не проявляя малейшего желания присоединяться.       — Ну же, чего ты стоишь? — подбадривала её северянка. А потом, видя, что Ильга и пальцем не хочет двинуть, махнула рукой: — Ну и ладно, стой себе... Всё равно тебе меня не переплясать!       Рыжая кошка изогнула бровь. Ого, кажется, добродушная жительница Севера научилась подкалывать!       — Неплохая попытка, — хмыкнула Ильга. — Вызов принят. Смотри только, не пожалей об этом!       И она, как бы разминаясь, повела плечами, потянула одну ногу, другую... И прямо с места, не давая северянке с её пузиком малейшей возможности победить, пустилась вприсядку. Её стройные ноги пружинисто сгибались, подбрасывая её тело вверх бессчётное число раз; только самые дюжие и выносливые мускулы могли выдерживать такие испытания, но Ильга на силу ног никогда не жаловалась. Но на этом она не остановилась, перейдя к высоким подскокам с махами. Ежели б к её ногам привязать клинки, то один такой прыжок — и голова противника полетела бы с плеч. Это был боевой танец женщин-кошек, в котором чисто плясовые движения переплетались с приёмами рукопашной схватки. Удары руками и ногами, подсечки, выпады, броски, перевороты, вращение волчком и прыжки, прыжки, прыжки!.. Концы кушака Ильги разлетались, полы кафтана вздымались крыльями, взгляд сверкал кинжалом, пыль летела из-под ног. Раскалилась земля под нею! Ещё б ей не нагреться, когда её так яростно и неутомимо топтали!       Ильга победоносно закончила танец, упав на одно колено, сорвав с себя шапку и швырнув её оземь. Грудь женщины-кошки ходила ходуном, мощно втягивая воздух, сердце колотилось после бешеной пляски... У неё не было сомнений, что пузатая северянка не сможет такое повторить.       — Славно, славно! — хлопая в ладоши, воскликнула Брана. — Такая пляска заслуживает чарочки хорошего мёда.       Одна девушка тут же поднесла Ильге кубок, а другая — полотенце, чтоб вытереть пот со лба. Ильга и правда разогрелась и взмокла, и весенний ветерок холодил ей спину.       — Хорошо ты пляшешь, сестрица, — с уважением молвила северянка. — Даже не стану пытаться тебя превзойти. Ежели позволишь, я спляшу наше, северное.       Под мерный звон бубнов и смычковые страдания гудка она исполнила танец охотниц-китобоев. Этой пляской они открывали каждое охотничье лето, а после удачного завершения промысла благодарили водные глубины за щедрые дары. Ей бросили большой, украшенный ленточками бубен, и Брана, поймав его, сопровождала свои движения ударами в него.       Бац-звяк! Бац-звяк! С каждым ударом бубна охотница продвигалась на шаг, крепко припечатывая к земле всю подошву. Её колени были чуть согнуты, и она шла выпадами. Описав таким образом полный круг, она пустилась вприскочку. Её колени высоко взлетали, сапоги молотили землю частой дробью, а бубен перекидывался из одной руки в другую. Она и била в него, и вращала им, выписывая петли, а пляска её завораживала. Северянка погрузилась в глубокую сосредоточенность, её глаза широко распахнулись: может быть, она сейчас видела перед собой суровую гладь родного Северного моря. Она чтила его каждым шагом, каждым прыжком, а бубен в её руках поднимался, точно всходящее над волнами холодное солнце. Высоко подбросив его, Брана успела проделать несколько вращений вокруг себя, после чего ловко поймала и выбросила вперёд на вытянутой руке. На том танец и закончился.       — Обе вы в пляске хороши, — сказали кошкам девушки. — Обе пригожие, удалые — каждая по-своему! Равные вы.       Но Ильга, подогретая хмельным, жаждала продолжения танцевального состязания. У неё уже был готов ответ на пляску с бубном: ей бросили пару кинжалов, и она закружилась вихрем, сверкая молниями клинков. Засвистели новые кинжалы, вонзаясь в землю: это кошки, стоявшие кружком, бросали их Ильге под ноги, а она ловко уворачивалась. От каждого из них она не только уклонилась невредимой, но и обошла, пританцовывая, кругом. К ней присоединились девушки. Они выступали вперёд по одной, выдёргивая кинжалы, и с каждой Ильга поплясала, держась за острие клинка. Искусство состояло ещё и в том, чтоб не порезаться в пылу танца, но несколько алых капель упали на землю.       — Ничего, до свадьбы заживёт, — беспечно махнула рукой Ильга, разгорячённая, хмельная — не только от выпитого, но и от жаркой пляски. Пораненные пальцы она только облизала.       Хоровод понёсся, головокружительно мелькая, и земля вдруг закачалась под ногами у рыжей кошки. Она будто стояла на дышащей груди какого-то великана, а сквозь пляшущую толпу к ней шла северянка — с бубном в одной руке и копьём в другой. Бросок — и копьё, свистнув, вонзилось в большую бочку, что стояла у Ильги за спиной. Бочка — вдребезги! Хорошо хоть пустой была, и ничего не разлилось.       — Ты... сдурела? — только и смогла икнуть Ильга.       Казалось, само время захмелело — то неслось сбрендившей птицей, то ползло червём; от его выходок желудок к горлу подскакивал и всё нутро переворачивалось. А Брана, скинув кафтан и оставшись в вышитой рубашке, поставила себе на голову полный кубок мёда и поплыла лебёдкой. Её ноги переступали так плавно, что ни капли не проливалось из полного до краёв сосуда! Широкими взмахами рук Брана словно бы разгребала ставший густым и горячим воздух. Бубен лежал на земле желтоватой лепёшкой, и она плясала вокруг него.       — Во даёт! — воскликнул кто-то из зрителей.       А Брана выставила локти в стороны, и на них ей поставили ещё по кубку. Попробуй-ка, пройдись этак, не уронив и не разлив! Но северянке всё было под силу, и она не прошла — проплыла, держа локти недвижимо, так что кубки не дрогнули и не пошатнулись ни разу, стояли прочно и непоколебимо.       — Лихо! — одобрили кошки-зрительницы.       Кубки достались троим из них, и они осушили их за здоровье плясуньи. А Ильга понимала, что не осилит нового танца: тело вдруг налилось тяжестью, голова поплыла в жарком бубенцовом звоне, а действительность сузилась до крошечного оконца, в середине которого улыбалось лицо Браны.       Когда бесчувственность схлынула прохладной волной, небо с овчинку снова развернулось до своей прежней бескрайности. Над головой Ильги колыхался куст жимолости, а её затылок покоился на чём-то мягком. Это был свёрнутый красный кафтан северянки, которая сидела возле рыжей кошки и обмахивала её платком.       — Второй раз уж без памяти падаешь, — с усмешкой заметила она. — Что бы это могло значить?       — Почём я знаю? — буркнула Ильга, снова от смущения становясь колючей. — Видать, выпила я лишку, вот голову и обнесло.       А северянка смотрела на неё с ласково-лукавой улыбкой, от которой у Ильги внутри стало жарко-жарко.       — Ты не сердись и не обижайся, но это выглядит, как... Уж прости, но мне только одно сравнение в голову приходит: обморок невесты! — И Брана фыркнула в кулак, смешливо блестя лилово-синими искорками в глазах.       — Не мели чушь! — вспыхнула Ильга, садясь. — Где ты тут невесту нашла?       Она сердито ощетинилась, скалясь по-звериному, но кровь в висках стучала: а ведь правда же — как невеста. Ей и самой в прошлый раз это в голову пришло, но она решила об этом не думать и никак не толковать, а тут вдруг нá тебе — второй раз! А северянка вздохнула:       — Да... В том-то и беда, что никак ладушка моя не отыщется. И у тебя с этим, я погляжу, дела обстоят не лучше. Только и остаётся что пить да плясать... Ну ничего, не горюй! — Брана легонько, дружески ткнула Ильгу кулаком в плечо. — Не век нам холостыми ходить, найдутся наши суженые, никуда не денутся.       В последний, седьмой день Лаладиных гуляний они пили вместе и расстались почти подругами. Что-то изменили в Ильге эти пляски, какое-то уважение к северянке появилось. Как ни крути, а хорошо, до безобразия хорошо Брана плясала — особенно эти свои северные танцы. И копьё так метнула, что при воспоминании у Ильги сердце до сих пор вздрагивало.       Миновало лето, задышала прохладой осень, тихо и грустновато стало в лесу. В свободное время Ильга бродила по знакомым тропинкам, вдыхая сырую свежесть, остро-грибную, зябкую. Стоя однажды на берегу лесного ручья и слушая его умиротворяющее журчание, Ильга вдруг почувствовала, как что-то лёгкое стукнуло её между лопаток. Кошка нахмурилась: может, лист опавший? Немудрено: облетали уже деревья понемножку, только ели с соснами оставались в прежних нарядах. Передёрнув плечами, она снова погрузилась в созерцание водных струй.       Опять что-то ткнулось — на сей раз в плечо. Нет, похоже, не дадут ей сегодня постоять спокойно и подумать у воды! Пощупав плечо, Ильга с недоумением и возмущением сняла с рубашки липкий репейный шарик. Это кто тут шалить вздумал? Рыжая кошка огляделась, но никого не увидела. Нет, сами по себе репьи не летают, их обычно кидают. Может, ребятишки балуются...       Ещё одна цепкая репейная головка села ей на рубашку. Не на шутку рассерженная, Ильга опять принялась озираться. Погрозила в пространство кулаком:       — Ещё раз кинешь — вот этого отведаешь! — пообещала она невидимому безобразнику.       Зашуршало что-то... «Ага! Вот ты где!» — повернулась Ильга на звук, доносившийся откуда-то сверху. На трёхсаженной высоте, уцепившись за древесную ветку руками и обвив её ногами, ей клыкасто улыбалась Брана — уже не в нарядном красном кафтане, а в короткой куртке из оленьей кожи, украшенной по вороту белым мехом, чёрных портках и оленьих же сапожках с кисточками и вышивкой.       — Так это ты тут дурака валяешь?! — вскричала Ильга. — Тебе что, делать больше нечего?       Ответом ей была улыбка до ушей и дурацкий смешок:       — Гы-гы...       А в следующий миг ветка под северянкой треснула и обломилась. Смешок оборвался громким «кряк!», мгновение Брана барахталась в воздухе, дрыгая руками и ногами, но падение было неминуемым. Светловолосая кошка рухнула прямо в подставленные объятия Ильги. Их глаза и лица сблизились, Брана обняла Ильгу за плечи, удобненько устроившись у неё на руках, но та поспешила поставить её наземь.       — Ведёшь себя, как дитё великовозрастное, — ворчала она, отряхиваясь. Заодно и по заднице Браны прошлась, смахивая приставшие кусочки коры, хвою и прочий мусор. Задница, кстати — ничего себе так, недурная. Подтянутая, крепкая и круглая, орешком.       — Да вот, решила тебя проведать, — сказала северянка, снова засияв улыбкой от уха до уха. — Делать мне, говоришь, нечего? Ну, так оно и есть, наверно. Пора-то охотничья как раз кончилась, много мы мяса добыли, пещеры заполнили. Что мне дальше делать? На печи лежать? Уж лучше к тебе в гости заглянуть.       — Ну, добро пожаловать, — буркнула Ильга. — Может, тебя ещё хлебом-солью встретить? — И она отцепила от рубашки ещё один, только что замеченный ею репей.       — А ты всё такая же, — белозубо засмеялась Брана, и смех её прокатился звонким, светлым эхом под тихими сводами лесных хором.       — Какая? — Ильга на всякий случай опять враждебно ощетинилась, дабы северянке неповадно было чушь молоть.       — Неприветливая, — сказала Брана, глядя на рыжую кошку задумчиво-ласково. — Нрав у тебя сварливый, слова тебе не скажи, пальцем не тронь — а то сразу коготки выпускаешь!..       — Смотря какие слова говорить, — хмыкнула Ильга, отворачиваясь к ручью и устремляя взгляд на по-осеннему тихую гладь воды. — Ежели разумные да учтивые, то я не против — тем же и отвечу. А коли глупости всякие, то по привету и ответ будет.       — Недотрога, одним словом, — дохнул, горячо защекотав ухо Ильги, полушёпот Браны.       От этого странного поползновения со стороны северянки всё в Ильге встало на дыбы, внутренний зверь оскалился, и она воинственно отпрыгнула, пригнувшись.       — Эй! Это ещё что за...       А Брана, проворно отскочив за дерево, опять швырялась оттуда репьями, коих у неё, как оказалось, были полные карманы. Запаслась, негодница!       — Ах ты ж зар-раза, — ожесточённо процедила Ильга. — Ну, сейчас я тебя проучу — будешь знать!..       Прыжок!.. Длинный, мощный, кошачий — и зря. Увы, её руки поймали пустоту: северянка успела улизнуть через проход и сверкала белыми клыками уже из-за другого дерева, продолжая обстрел Ильги репьями. Но и рыжая кошка была не лыком шита — сама, недолго думая, нырнула в проход, чтоб сократить расстояние. Ей удалось схватить Брану за край одежды, но та рванулась и опять скрылась. Смех доносился уже из-за спины Ильги, а репьи садились ей и на рубашку, и запутывались в волосах.       — Ты хочешь трёпку? Ты её получишь! — рявкнула она.       Прыгая из прохода в проход вслед за несносной северянкой, Ильга уже почти схватила её, почти нагнала, как вдруг под её ногами оказалась не травянистая почва, а каменное дно ручья. Сверху на неё хлынули студёные струи небольшого водопада, которым ручей низвергался с уступа. Ильга с рыком заплясала от сводящего челюсти холода, а Брана нагло хохотала во всю белозубую пасть — в паре шагов, на берегу.       — Ну, сейчас ты у меня получишь! — И Ильга, преодолев расстояние до северянки в один яростный кошачий прыжок, вцепилась в неё.       Она заволокла Брану в воду и хорошенько искупала — прямо в одежде. Впрочем, ей показалось, что хохочущая белокурая кошка не очень-то и противилась этому: ведь не так давно в борьбе на поясах она была непоколебимой скалой, а тут вдруг так легко сдалась. Ох, неспроста!..       И верно: могучим рывком Брана оказалась наверху, и вот уже она окунала Ильгу в бодрящие струи, а не наоборот.       — Я на кита хожу, и мне это под силу! — смеялась она. — Неужто ты думаешь, что я с тобой не справлюсь?       Она вытащила противницу на берег, как котёнка, и они покатились по траве. Мокрую, разъярённую Ильгу бесили эти смеющиеся лиловато-синие глаза, в которых мерцало добродушное превосходство, и она с шипением и мявом выпустила когти, чтобы вцепиться Бране в лицо. Северянка откатилась в сторону, избежав участи быть располосованной на ремешки. Её по-прежнему душил смех.       — По-моему, нам надо обсушиться... В мокрой одёже силой мериться не очень-то сподручно! — И с этими словами Брана принялась сбрасывать отяжелевшую от влаги одежду, которая липла к телу и сковывала движения.       Ильга, остолбенев, смотрела во все глаза. Северянка стояла перед рыжей кошкой во всём великолепии своей наготы, с плоской, сухой мышечной бронёй вместо висящего брюшка. Небольшая, но упругая грудь с розовыми сосками ещё ни разу не кормила, а по мускулам рук ветвились под кожей голубые шнурочки жил. Теперь становилось ясно, откуда у Браны такой мощный удар копьём: её тело дышало силой, способной противостоять природному могуществу моря.       — Кажется, в прошлую нашу встречу ты была куда упитаннее, — усмехнулась Ильга. За созерцанием обнажённых прелестей Браны её драчливый пыл немного поостыл.       — Так знамо дело — я ж после охоты, — ответила северянка, встряхивая мокрыми волосами. — Всё лето в море ходили, кита добывали — не очень-то разжиреешь. Я к концу охотничьей поры всегда худею, а за зиму опять отъедаюсь.       — Тебе стройной быть больше к лицу, — сказала Ильга, как заворожённая, наблюдая движение мышц под кожей Браны.       — Ежели за зиму жир не нагуливать, летом не хватит сил для охоты, — с усмешкой пояснила светловолосая кошка. Заметив, что её разглядывают, она слегка покрасовалась, поиграла мышцами. — Знаешь, сколько трудиться приходится, чтоб кита добывать? У-у! Тебе и не снилось. Пока в море — не ешь, не пьёшь, только после охоты можно и отдохнуть, и чего-нибудь съестного перехватить... Хорошо, если раз в день поешь, а порой и по два дня во рту — ни крошки. Ежели б этих запасов в виде жирка не было, мы все там ноги бы протянули уже к середине лета.       Потом они жгли костёр и сушили одежду. Северянка спокойно щурилась на огонь, обхватив руками колени, а Ильга всё косилась на неё, всё поглядывала на эти розовые соски, на впалый поджарый живот, на жилки под молочно-белой кожей. Силу этих мышц она уже на себе испытала в полной мере, но даже сейчас, расслабленные и отдыхающие, они как бы говорили: «С нами шутки плохи!»       — Ну, а ты чем в жизни занимаешься? — полюбопытствовала Брана.       — Из дерева мастерю, — кратко ответила Ильга.       — А струг смогла бы сделать? — Северянка встряхивала руками влажные пряди, чтоб сохли быстрее.       — И струги, и ладьи доводилось строить, — кивнула рыжая кошка. — Всё, что из дерева делается, я сделать могу. Хоть стол, хоть лавку, хоть посуду. Узоры умею вырезать.       Сохнувшая у огня одежда курилась парком. От оленьей куртки и меховых сапогов Браны исходил крепкий, удушливо-терпкий запах мокрой шкуры.       — Я люблю на струге по морю ходить, — проговорила она, встряхивая куртку и переворачивая её другой стороной к пламени. — Там такой простор, такие волны! Галькой малой себя чувствуешь на воле этой бескрайней... Садишься в струг — и не знаешь: может, эта охота станет для тебя последней. Берёт Белая Мать свою дань с нас за то, что кита бьём.       — А кто это — Белая Мать? — полюбопытствовала Ильга, ощущая кожей мурашки при мысли о далёком, неприветливом Северном море, большую часть года покрытом льдами.       — Хозяйка моря, — ответила Брана, садясь на корточки и протягивая к огню руки. — Я видела её однажды. Она на кита похожа, только огромная, в дюжину раз больше тех китов, которых мы промышляем. И белая, как ледяная гора. А глаза у неё всеми цветами радуги переливаются. Когда она появляется — жди беды: непременно кто-нибудь из наших кончит свою жизнь на дне морском. Утянет Белая Мать в пучину — даже проход не спасёт.       — Так может, лучше не трогать китов? — высказала Ильга нерешительную мысль. — И охотницы гибнуть не будут. Стоит ли оно таких жертв?       — Нам без кита нельзя, — качнула Брана светловолосой головой, подсохшие прядки на которой уже распушились. — Кит для нас — жизнь. В южные земли мы не полезем, там своих охотниц хватает, им тоже что-то есть надо. Что даёт нам наш родной Север, тем и живём, а чужую добычу отнимать — не в наших правилах. А ежели нам что-то сверх того нужно, мы за это и заплатить можем — тем, чем богаты.       Мало что вызревало в скупых на тепло северных краях. Свой хлеб и кое-какие неприхотливые овощи росли только на Ближнем Севере, а на Среднем и Дальнем — только мох мовша да ягоды, вот и выменивали северянки на свои товары то, чего им недоставало: злаки, орехи, мёд, плоды садов и огородов. Растительной пищи, впрочем, потребляли они немного, за века приспособившись жить на рыбе, мясе и животном жире. А если говорить о богатствах, то более всего Север славился своими самоцветами, серебром да золотом жёлтым и белым (платиной — прим. авт.). На Севере были сосредоточены основные залежи земных сокровищ — во много крат больше, чем во всей остальной части Белых гор. Добывали там твердень — камень, месторождения которого в средних землях и на юге встречались редко. В иных странах звался тот камень алмазом и ценился очень высоко. Только жаркая страна Бхарат могла, пожалуй, соперничать с белогорским Севером по запасам этого ослепительно яркого и прекрасного камня.       Однако что творилось с Ильгой? Её то в озноб кидало, и она начала трястись, покрываясь гусиной кожей, то вдруг задыхалась от неведомого жара, будто внутри у неё горел кузнечный горн. Поскорее бы одежда высохла, чтоб северянка могла наконец прикрыть ею своё туго налитое, гибкое, пышущее силой тело... Рыжая кошка прежде не замечала за собой влечения к представительницам одного с нею рода дочерей Лалады; с юных лет Ильга полагала, что придёт время, и она найдёт девушку — белогорскую деву или невесту из Светлореченского княжества, а на кошек и не заглядывалась.       — Чего это ты? — окутывая её лиловатой синевой пристального взгляда, спросила северянка. — Тебя будто лихорадка трясёт. Озябла, что ль? Одёжа-то ещё не высохла... Давай, я тебя согрею, коли хочешь. Прижмись ко мне, я горячая.       У Браны и впрямь кожа излучала тепло не хуже, чем костёр. Она прильнула к Ильге сзади, обхватив её своими сильными руками. Рыжая кошка рванулась, высвободилась из объятий и отскочила, тяжело и взбудораженно дыша.       — Ты чего? — засмеялась северянка. — Ну, не хочешь — так к огню поближе сядь. Чего мёрзнуть-то? А вообще вам, южанкам, грех жаловаться на холод. Попробовали б вы нашего морозца! Вот где стужа настоящая!       Ильга утопала в этих глазах, напоминавших цветущий мышиный горошек — кудрявый лилово-синий цветок. Не снежной пустыней Дальнего Севера веял этот взгляд, а жарким дыханием земных недр, в которых рождались вишнёвые яхонты (аметисты — прим. авт.). Даже если бы Брана оделась сейчас, это не спасло бы Ильгу. От этих глаз никуда не спрячешься.       — Не смотри на меня так, — пробормотала рыжая кошка, отползая.       — Как? — смешливо прыснула Брана.       А спустя несколько гулких мгновений, полных колокольного трезвона, она обрызгивала лицо Ильги водой из своего рта и хлопала её по щекам.       — Ну, сестрица, и горазда ты в обмороки падать! — посмеивалась она, склоняясь над рыжей кошкой.       Её грудь смотрела сосками Ильге прямо в лицо. Вздумай та приподняться — и уткнулась бы прямо в неё.       — Слу-ушай! — В широко распахнувшихся глазах Браны искрилось озарение. — А может, это всё-таки знак? Может же такое быть?       — Не может! — глухо прохрипела Ильга. — И убери свои сиськи от моего лица! И так дышать нечем...       — Ну почему нет-то? — Вопреки просьбе Ильги Брана ещё больше навалилась на неё, почти придавив собой и пальцами перебирая прядки рыжих волос. — Мы — женщины-кошки. Мы можем и супругу оплодотворять, и сами потомство вынашивать, ты забыла? Говорят, в старые времена только кошка с кошкой и сходились, а потом стали выбирать себе жён среди человеческих девушек из соседних земель. И коли дитя выкармливала его человеческая мать, рождалась не кошка, а помесь... Их стали звать белогорскими девами.       — Да знаю я всё это! — воскликнула Ильга, барахтаясь под северянкой. — Просто я... Меня к кошкам не тянет, я девушек люблю! Да пусти ты меня! И сиськи свои убери!       — Пока не попробуешь, не поймёшь, тянет или нет, — мурлыкнула Брана, отодвигаясь — кошачьи-гибко, тягуче и чуть лениво.       Она разлеглась животом кверху, шаловливо скосив на Ильгу лиловые глаза и всем своим видом как бы говоря: «Почеши мне пузико!» Одежды на ней не было — сама Лалада велела перекинуться, что северянка и сделала, превратившись в белую кошку с рыжими пятнами. Солнечное золото тронуло шапочкой её голову, зад, бёдра и хвост. Огромный пушистый зверь томно потягивался и мурлыкал.       — Ну и что ты этим хочешь сказать? — хмыкнула Ильга.       «Погладь меня», — прозвучал мыслеголос Браны.       — Ещё чего! — буркнула Ильга.       Но тёплое мурчание странным образом действовало на неё, наполняя тело приятной тяжестью и закрадываясь в душу на мягких лапах. Рука сама тянулась, чтобы запустить пальцы в густой мех, и Ильга с усмешкой почесала подставленное пузо. Давно она не чесала кошек... С самого детства, наверное, когда родительница и старшие сёстры баюкали её, принимая звериное обличье. Что-то было в этом родное, естественное, как дышать, есть и спать. Она и сама не заметила, как перекинулась, и они с Браной помчались по лесу наперегонки. Ковёр опавших листьев разлетался из-под широких лап, сердце стучало, грудь дышала... Две кошки покатились пушистым клубком по земле, играя и в шутку борясь; Ильга была рыжей от макушки до кончика хвоста, с полосками более тёмного оттенка на спине.       «Рыжик-пыжик», — «сказала» Брана посредством мыслеречи.       «Сама ты пыжик», — фыркнула Ильга, но уже не сердито: в её душе резвился маленький весёлый котёнок.       Мстя за «пыжика», она прыгнула на Брану и придавила собой к прохладной влажной земле. С обеих сторон посыпались удары лапами, но не в полную силу, а так, играючи. Они дурачились, как легкомысленные вертлявые подростки, не оставаясь на одном месте дольше нескольких мгновений.       А потом ладонь заскользила по коже, два дыхания смешались, два тела переплелись. Выбрав местечко посуше и стиснув друг друга в объятиях, они тёрлись носами и легонько покусывали друг другу губы, а солнечные лучи согревали их остатками грустного осеннего тепла. Наигравшись в догонялки, они отдыхали и нежились. Ласки, сначала неуверенные и исследующие, понемногу осмелели; вскоре кожа Ильги горела от поцелуев-укусов, которыми Брана покрывала её с головы до ног. Рыжая женщина-кошка уже познала близость с девушкой, но только в качестве оплодотворительницы; мысль о том, что «там» она ещё девственница, заставила её напрячься, но отступать было поздно. Она позволила Бране главенствовать и проникнуть, но только пальцами. В миг проникновения она прихватила кожу северянки на плече зубами, оставив на ней красные пятнышки, а на спине — следы от когтей. Припухлость под челюстью Ильги разрешилась во время этого укуса: по телу Браны потекли белёсые тягучие струйки. Это было остро, сладко и изматывающе, как погоня. Её сердце ещё не замедлило своего бешеного стука, а Ильга уже навалилась на северянку:       — Моя очередь... Ну держись, сейчас я тебе задам!       Она хотела отыграться за всё: и за купание в ручье, и за обстрел репьями, и этот белозубо-дерзкий смех, и за невыносимо-лиловые чары глаз. Но не вышло у неё быть грубой: стоило Бране мурлыкнуть ей на ухо, и Ильга растаяла, растеклась. Облапив северянку объятиями, она вжимала её в себя и сама в неё втискивалась — до исступления, до писка, до звёздных взрывов перед глазами.       Забытый костёр уже погас и исходил последними струйками дыма, когда они вернулись к сушившейся одежде. Брана пощупала свою куртку, сунула руку в меховой сапог:       — Сыроваты ещё, но сойдёт. А твоя одёжа уже сухая.       Они оделись. В животе Ильги бушевало пламя голода, а голова отяжелела, точно и впрямь лихорадкой охваченная.       — Пожевать бы чего-нибудь, — пробормотала она, сглотнув слюну.       Они могли бы добыть дичь прямо здесь, в лесу, но обе были сейчас слишком тяжёлые и ленивые, разморённые и опустошённые. Как утолить голод, не прилагая больших усилий?       — На охоту меня уже не хватит, — сказала Ильга, растянувшись на животе около погасшего костра. — Притомилась я что-то...       — И меня лень одолела, — созналась Брана. — Загляну-ка я домой: может, там Ягодка что-нибудь сготовила. Тебе принести?       — А Ягодка — это кто? — приподнявшись на локтях, спросила Ильга.       — Сестрица моя младшая, — улыбнулась северянка. — Жди тут, я скоро обернусь!       И она исчезла в проходе, а рыжая кошка осталась наедине со своими мыслями и чувствами у остывающих угольков. Распутать этот клубок было непросто, и Ильга закрыла глаза, слушая дышащий, шепчущий полог леса.       Вскоре Брана вернулась — с корзинкой в руках.       — Не-а, обед у Ягодки ещё не готов, — сообщила она. — Но кое-что я нам всё-таки добыла.       Она поставила корзинку наземь и принялась доставать оттуда съестное: холодные вчерашние лепёшки, солёную рыбу, калач, кувшин клюквенного морса и сырое китовое мясо, нарезанное тонкими полосками.       — Сейчас поджарим, костёр только надо снова раздуть, — сказала она. И добавила, кивая в сторону мясных полосок: — Это свежее, нынешнего улова.       Она набрала шишек и веток и оживила огонь. Очень тонко нарезанное мясо северянка не стала жарить долго, и внутри оно осталось с красным соком. Оно напоминало по вкусу говядину. Холодные лепёшки были неплохи, хотя Ильга предпочитала свежеприготовленную пищу. Впрочем, в пожаре её голода сейчас сгорело бы всё что угодно, даже сапожные подошвы. А вот солёная рыба рыжей кошке пришлась очень по вкусу; впрочем, североморский лосось подавался даже к княжескому столу — кто бы стал воротить нос от такого роскошного яства?       — Мр-р-р, рыбка — чудо, — проурчала Ильга, смакуя мягкое, розовое, сочащееся жиром мясо. — Благодарю тебя за угощение.       — В следующий раз ты угощаешь, — улыбнулась Брана.       Вместе с сытостью на Ильгу снизошла печальная задумчивость. А нужен ли он — следующий раз? Правильно ли это?       — Мне надо подумать, — сказала она. — Дай мне время.       — Сколько? — Брана вытерла жирные от рыбы пальцы куском лепёшки, съела его и запила морсом.       — Не знаю, — щурясь в светлую, беззаботную лесную даль, за стволы, вздохнула Ильга. — А если мы ещё встретим наших суженых? Вдруг то, что у нас сейчас было — ошибка? А коли ошибка, то к чему продолжать?       У Браны тоже вырвался вздох — лёгкий, сквозь грустноватую улыбку.       — Я не знаю, сколько мне отведено времени, — проговорила она. — Белая Мать один раз пощадила меня... Кто знает, будет ли она столь же милостива в следующий раз? Что ж, думай, но помни об этом.       Щемящая тоска шипом пронзила душу рыжеволосой кошки. От мысли о том, что жестокое море может навеки поглотить Брану, и мир уже не услышит более её голоса и смеха, Ильге вдруг стало до дрожи в руках зябко и неуютно, до щиплющей влаги в уголках глаз страшно. Если бы две Лаладины седмицы тому назад ей кто-нибудь сказал, что она будет трястись от страха потерять эту несносную, возмущавшую её до глубины души северянку, она рассмеялась бы ему в лицо. Или Брана уже не была несносной, нелепой и возмутительной?       В размышлениях миновали осень и зима, вновь задышала земля, освобождаясь из ледяного плена, а небо распахнуло над Белыми горами безупречно чистую, зеркально-безмятежную лазурь. Весной дышало оно, о весне пел ветер, весной бредили звёзды, о ней же без умолку чирикали птицы. Ещё лежали там и сям островки грязного снега, а Ильга уже ждала Лаладиной седмицы, как из печи пирога. Ей хотелось наконец распутать этот тугой узел, найти ответ на вопрос: кто же, кто же на самом деле ждёт её по ту сторону девичьих хороводов? Может, птицы перелётные знали? Они много видели — может, и её ладу тоже?       Слышала Ильга от родительницы об одном любопытном способе узнать свою судьбу. Следовало рано утром, ещё до рассвета, прийти к Тихой Роще и спросить: «Сосны-матушки, кто моя суженая?» — после чего трижды пешком обойти всю Рощу кругом. Завершив третий круг, нужно было шагнуть в проход. Куда он выведет, там судьбу и искать надобно. Гадать таким образом предписывалось во время Лаладиной седмицы, вот Ильга и ждала с нетерпением заветной поры весенних празднеств и гуляний. А когда мысли об этом слишком уж одолевали её, она успокаивала себя работой.       Лаладина седмица настала с той же неизбежностью и неизменностью, с какой тает по весне снег и распускаются почки на ветках. Всюду звучал смех и музыка, опять статные и нарядные женщины-кошки красовались в вышитых кафтанах, сходились в игривых схватках и высматривали среди сотен девичьих лиц то единственное... Ильга не стала тратить время на участие во всеобщем веселье, её душа истомилась в поисках ответа, и она сразу пошла искать его у Тихой Рощи.       Небо ещё только начинало светлеть на востоке, Роща была погружена в свой вечный, нерушимый покой, пропитанный медово-хвойным духом. Припомнив, что задавать вопрос надлежало лицом к восходу, Ильга устремила полный надежды взгляд в ту сторону, откуда скоро предстояло подняться солнцу.       — Матушки-сосны, — прошептала она, обращаясь всем своим полным томления сердцем к прародительницам. — Подскажите мне, кто моя суженая, в какой стороне судьба моя ждёт меня?       Звук её голоса растаял в предрассветной тишине. Ничто не шелохнулось в ответ, спали лица огромных кряжистых сосен... Но Ильга верила: Роща слышит, Роща обязательно поможет и подскажет. Она двинулась в свой первый круг, вдыхая чистый, умиротворяюще-сладкий воздух этого благодатного места.       Никто не мешал ей, ни единой живой души не встречала она на пути, пока не вернулась на место, с которого начинала свой обход. Каково же было её изумление, когда она увидела там знакомый красный кафтан и услышала голос северянки, вопрошавший тихорощенское сосновое безмолвие:       — Матушки-сосны, кто моя суженая? Подскажите, дайте ответ...       Подойдя, Ильга с усмешкой проговорила:       — Мда... У дураков мысли сходятся.       Брана обернулась на голос и блеснула белыми клыками в улыбке.       — Здравствуй... Что, и ты тоже гадаешь?       — Как видишь, — ответила Ильга, жадно всматриваясь в северянку и прислушиваясь к своему сердцу.       В нём была только искренняя радость и желание сграбастать Брану в объятия и стиснуть с медвежьей силой, но Ильга отчего-то стеснялась открыто обнаруживать истинные чувства. Напустив на себя насмешливость, она заметила:       — Что-то я не вижу у тебя запасов жирка для охоты. Скудная зима выдалась?       Брана и в самом деле не особо поправилась, пояс сидел на ней туго, обозначая довольно узкую талию. В ответ на замечание Ильги на её губах проступила смущённая улыбка — какая-то щемяще-беззащитная, простая, почти детская.       — Да нет, съестного было вдосталь. Но кусок в горло не лез.       Теперь и сердца Ильги коснулся лёгкий жар смущения, и собственный вопрос показался ей неуместным, грубоватым, обидным. Угораздило же её ляпнуть! Видно, и Бране эта зима далась нелегко.       — Ты просила дать тебе время подумать. Вот... Ждала, что ты надумаешь, — сказала северянка. — Ответа твоего ждала.       — Прости, что долго молчала, — пробормотала Ильга, ощутив болезненный укол раскаяния. — Как же ты теперь на охоту-то пойдёшь?       — Так же, как и всегда, — пожала плечами Брана, глядя на рыжую женщину-кошку всё так же мягко, грустновато-ласково, без тени упрёка. — Авось, выдержу. Я крепкая.       — Слушай, может, хоть не на всё лето пойдёшь? — обеспокоенно предложила Ильга. — Сколько сможешь, столько и поохотишься, а как почувствуешь, что сил больше нет — возвращайся домой и отдыхай. Ни к чему себя изматывать.       Улыбка Браны блеснула ясным первым лучиком зари, а от её взгляда у Ильги в груди стало горячо и тесно.       — А вот и твой ответ, — сказала северянка, обняв Ильгу за шею и поцеловав в губы. И спросила со смешком: — Ну что, гадать-то будем? Или и так всё ясно?       — Не знаю, что тебе там ясно, — буркнула рыжая кошка, от смущения опять становясь колючей и задиристой. — А я, раз уж пришла и первый раз вокруг Рощи обошла, пройду и остальные два. А ты сама решай, дело твоё.       — Язва ты моя рыжая, — засмеялась Брана. — Ладно, давай погадаем, коль уж пришли. Вместе пойдём или в разные стороны?       — Я пойду в ту сторону, в какую и шла, — решила Ильга, слегка задетая «язвой», но в душе чувствуя, что и впрямь перегибает палку. — А ты в другую иди.       — Как скажешь, рыжик-пыжик. — И Брана, чмокнув Ильгу, отправилась в свой первый круг.       Ходьба немного успокоила Ильгу, однако поцелуи всё ещё горели: один — на губах, другой — на щеке. Эта несносная северянка и целовала несуразно — так, что и не вытравишь из памяти, не затрёшь ничем, не заешь и не запьёшь. Её запах оставался с Ильгой — особый, северный. В нём смешивался запах моря, рыбы, топлёного жира, ещё чего-то такого особенного... Не сказать, что неприятного, но очень въедливого, приставучего и несмываемого.       Они встретились дважды. Оба раза Брана сияла ласковой улыбкой, а Ильга хмурилась и отводила взгляд. Крепко запала ей в душу северянка, и вместе с тем что-то в ней противилось, возмущалось и восставало против Браны. Ну не может же быть на самом деле, что её суженая — вот это чудо с лиловыми глазами!       — Ну, что же вы ответите, сосны-прародительницы? — пробормотала Ильга, подставляя лицо лучам тихорощенской зари. — Вот только не говорите мне, что это она.       Закрыв глаза, она шагнула в проход. Ей страшно было открыть их, и она ступила на землю по другую сторону с зажмуренными веками. Первые торопливые шаги Ильга делала вслепую, пока её движение навстречу судьбе не закончилось лобовым столкновением. Причём лобовым в самом буквальном смысле: она врезалась в кого-то с очень твёрдым черепом.       От удара рыжая женщина-кошка не устояла на ногах, а от снопа искр, взорвавшегося перед её глазами, могла бы заполыхать вся Тихая Роща. Шишка вздулась у неё на лбу в считанные мгновения, а чтобы добить её окончательно, шутница-судьба усадила её на траву напротив Браны, чей лоб был украшен точно такой же шишкой.       — Ты? Какого лешего! — устало простонала Ильга, упав навзничь. — Нет, этого я не вынесу.       — Ну, здравствуй, ладушка, — прозвучал над нею смеющийся голос Браны.       — Не называй меня так! Это звучит... нелепо! — вскричала Ильга.       Череп трещал от боли, тихорощенская земля качалась под ногами, когда она пыталась с грехом пополам встать. Но Ильга досадливо отпихнула руку северянки, которая хотела было поддержать её.       — Ой, не трогай, не до тебя мне! — И Ильга, держась за гудящую голову, угодила в открывшийся рядом проход.       Он вывел её в середину девичьего хоровода: Лаладины гулянья были уже в разгаре. У рыжей кошки и без того голова звенела колоколом, а круговерть юбок, белых вышитых рубашек и ленточек ввергла её в пучину тошнотворной дурноты. Нутро выворачивалось наружу. Какая-то девушка схватила её за руку:       — Попляши со мной!       — Меня сейчас вырвет, — сдавленно пробормотала Ильга и зажала себе рот.       Она поползла на четвереньках куда глаза глядят. Впрочем, глаза её видели сейчас только траву и танцующие ноги — множество ног, от мельтешения которых дурнота усиливалась. Уткнувшись в чьи-то расшитые бисером сапоги с золотыми кисточками, Ильга нащупала полы красного кафтана — слишком знакомого...       — Рыжик, ну что ты! Давай, вставай потихоньку, держись за меня... Больно ударилась? Ну прости, прости. Пройдёт, всё пройдёт, до свадьбы заживёт!       Северянка чмокнула Ильгу в шишку — на глазах у всего честного народа. Скорее всего, на самом деле на них мало кто обращал внимание, но Ильге казалось, что глазели все, кому не лень — все, кто был на празднике.       — Да пусти ты! — И она отпихнула Брану довольно грубо.       Уж такой у неё был нрав: не любила она, когда её вгоняли в краску и, смущаясь, свирепела. Нападение было её защитой, и порой она не знала меры. Не так, совсем не так представляла она себе встречу со своей суженой... Нет, это какая-то ерунда, ошибка, не может этого быть! Она просто неправильно что-то сделала, не так задала Роще вопрос, не в ту сторону пошла... Да, наверно, стороны перепутала: надо было всё время идти в одном направлении, а она отправилась в обратном. Эта северянка снова ей всё испортила!       Но почему так щемило сердце от детски-беззащитной улыбки Браны и от её застенчиво-ласковых слов: «Твоего ответа ждала»? Почему так тревожилось оно за белокурую охотницу — выдержит ли та тяготы нынешней китобойной поры, не измотает ли её промысел, не заберёт ли к себе Белая Мать? От всего этого пухла голова, рвалась в клочья душа и болели все зубы разом. И совершенно необходимо было вылить в себя кубок чего-нибудь горячительного, а лучше ведро.       Столы с яствами и напитками были к услугам празднующих — бери, что хочешь, ешь-пей, сколько влезет. Схватив кувшин с хмельным мёдом, Ильга приникла к горлышку и не отрывалась очень долго, пока тяжесть опасно переполненного желудка не вынудила её остановиться. Кажется, даже живот заметно выпирал — столько она в себя влила. Ильга ждала немедленного облегчения своего душевного смятения, но хмель не спешил приходить: он и не мог охватить её раньше, чем выпитое всосётся, а для этого требовалось время. «Не поможет это, не надейся, — сказал мрачный, трезво мыслящий внутренний голос. — Это не помогало ещё никому и никогда».       Её тянули плясать: одна девушка уцепилась за одну руку, вторая тащила за другую, но Ильга превратилась в ходячий булькающий бурдюк с мёдом. При каждом движении в животе плескалась жидкость, это было неудобно и неприятно, а тут ещё и долгожданный хмель начал наконец-то ударять в голову. И хмельная головушка потеряла связь с ногами: те начали выписывать кренделя и двигаться совершенно независимо от воли и желания Ильги. Они обрели полную свободу: хотели — вправо плелись, хотели — влево спотыкались, а ежели им вздумается, то и петлями бродили.       — Иля, всё, тебе уже хватит. — Откуда-то взявшаяся Брана, приобняв загулявшую Ильгу за плечи, пыталась помочь ей подчинить вышедшие из повиновения ноги. — Пойдём, отдохнуть тебе надобно...       Но хмель влил в кровь рыжей женщины-кошки какое-то злобное, подозрительное, зверское безумие. Даже самые учтивые и ласковые слова казались ей оскорблением, ей в них мерещился иной, подспудный, дурной смысл. Она посмотрела на северянку сквозь мутный прищур.       — С какой это стати ты решаешь, когда мне хватит? — проговорила она, с трудом ворочая языком, который решил последовать примеру ног и тоже взбунтоваться. — Сколько хочу, столько и пью... И никто мне не смеет указывать!       — Я и не указываю, Иленька, я просто тебя уберечь хочу, — мягко увещевала северянка. — Тебе ведь потом худо будет! Перебрала ты, нельзя больше, моя хорошая. Пойдём-ка, я тебя в тенёк отведу, устрою удобно, и ты поспишь...       Вкрадчивая ласка её голоса, добрый свет лилово-синих глаз, мягкое, но настойчивое прикосновение рук, стремившихся куда-то Ильгу отвести — всё это хмель извращал, переворачивал с ног на голову, заставлял искать злой умысел. Ильга с силой оттолкнула Брану и едва не упала сама, но заплетающиеся ноги каким-то чудом удержали её в стоячем положении.       — Отстань! Вечно ты всё портишь... Откуда ты только свалилась на мою голову, репей ты приставучий?       Вырвавшись от Браны, Ильга ринулась в самое средоточие бурлящего праздника. Впрочем, ринулась — это громко сказано, скорее — поплелась, шатаясь из стороны в сторону на своих объявивших полную независимость ногах. Везде, где пролегал её путь, происходил переполох: то она врезалась в девичий хоровод и разбила его, распугав девушек; то налетела на подставку с шестами и деревянными мечами и упала, погребённая под рассыпавшимися ратными снарядами; то с глупым смехом вклинилась промеж собравшейся поцеловаться парочки. Какая-то женщина-кошка сделала ей замечание:       — Шла бы ты отдыхать, сестрица! Перебрала ведь. Колобродишь, буянишь, праздник людям портишь. Нехорошо это. Ступай-ка, проспись!       Может, Ильга и рада была бы всё это прекратить, но она уже себе не принадлежала, её трезвый разум был сплющен и втоптан в траву, а наружу вырвался зверь-буян, зверь-задира и безобразник.       — Это кто портит праздник? — икнула она. — Это я порчу? Врёшь, сестрица! Ох, врёшь! А я вранья не терплю... На тебе, получи!       И совсем распоясавшийся зверь полез в драку. Ну, как полез?.. Пару раз махнул кулаками, но получил от трезвой и твёрдо державшейся на ногах противницы весомый тычок, который сшиб его с ног.       — Всё, всё, сестрица, не надо! Она больше не будет, мы сейчас уйдём.       Это Брана со своей упреждающей, ограждающей, миротворческой лаской очутилась рядом и прикрыла Ильгу от занесённой руки незнакомой женщины-кошки.       — Да уж пусть сделает одолжение и проспится где-нибудь под кустиком, — хмыкнула незнакомка.       Ильга уже не понимала, сама она идёт или её несут, перекинув через плечо. А может, теперь уже и руки сбрендили, и она шагала на них, а ноги болтались вверху?       — Вот так, приляг, Иленька. Не надо буянить, до добра это не доведёт...       Брана сгрузила её на траву под раскидистым кустом черноплодной рябины. Измученный хмелем зверь-буян слабел, им овладевала дурнота, но в бессильном раздражении он всё-таки ударил это подозрительно добренькое, коварно-ласковое лицо северянки.       — Да уйди ты!.. Глаза б мои тебя не видели...       Брана лишь немного отшатнулась от удара, недостаточно сильного, чтоб сбить её с ног, но на губе у неё выступила кровь. Она утёрлась пальцами, глядя на Ильгу с горечью, но без ответной злобы.       — Хорошо, Иля, как скажешь. Коли я тебе так ненавистна, я уйду. А ты отдыхай. И поосторожнее с хмельным, до беды оно тебя доведёт.       Зверь остался один под кустом. Его буйство затухало, слабость всё больше охватывала тело, дурнота выкручивала желудок, и последний пришлось облегчить. После этого Ильга провалилась в прохладный морок хмельного полузабытья. Её никто не беспокоил, и она благополучно продрыхла до конца праздничного дня.       Проснулась она с мучительно пересохшим горлом и тягучей тоской то ли в душе, то ли в кишках. Все разошлись, столы были убраны, даже водички некому поднести... Где-то сейчас та конопатая синеглазая девчушка-попрыгушка? Наверно, уже давно нашла свою избранницу... Избранницу! Тоска так вгрызлась в нутро Ильги, что она застонала и взвыла сквозь стиснутые зубы. Перебрала, перегнула палку, натворила дел!.. И, кажется, Брану ударила. Сквозь туманную похмельную дымку на неё с грустным укором смотрели добрые лилово-синие глаза северянки. Брана не дала сдачи, просто ушла... В гудящей, опухшей голове Ильги крутились образы, в ушах перезванивались мелкие бубенцы, всплывали в памяти отголоски ласковых слов: «Иленька, ладушка». Странно, смешно звучали они по отношению к ней, но от них тёплая щекотка будоражила душу, будила в ней что-то новое, никогда доселе не испытанное.       Что же делать-то теперь? Зря она обидела Брану, незаслуженно ударила: ведь та только уберечь её, дурёху пьяную, хотела. Всем своим телом, мучимым похмельной тошнотой, и душой, объятой совестливым сокрушением, Ильга плюхнулась в холодную воду озера — рассекла сверкающее на солнце серебристое зеркало, поплыла широкими взмахами. Водица бодрила, возвращала к жизни, улучшая телесное самочувствие, но как успокоить сердце, которое так разнылось и разболелось, что и белый свет не мил?.. Сидя на берегу и обсыхая на солнышке, слушала Ильга усыпляющий, чарующий шёпот сосен, да только покой не наставал. Чувство, что она сделала нечто очень нехорошее и, быть может, даже непоправимое, подтачивало рыжую кошку изнутри — так, что и весна, и сама жизнь стали не в радость.       Больше в эту Лаладину седмицу Ильга не показалась на праздновании ни разу. Хватило с неё и того, что она там накуролесила — людям на смех, а ей самой в упрёк. Стыдоба, срам! Окунаясь в работу, пыталась она забыться, но и запах свежераспиленного дерева, и солнечное золото стружек и опилок не налаживали настроения. То, что обычно приносило ей удовольствие, теперь не радовало, не восстанавливало душевного равновесия. А всё почему? Потому что пронзительное чувство невосполнимой потери выстуживало душу, морозило малейшие ростки надежды на будущее счастье. Пыталась Ильга себя успокаивать: «Ничего, авось, всё будет хорошо, утрясётся как-нибудь». Тщетные, слабые попытки... Ничего не наладится, не утрясётся! Потеряла Ильга что-то важное, перерубила главную жизненную жилку, по которой текли соки души, питая всю её смыслом, теплом и умиротворением.       Вот уж сады зацвели, полетела душистая метель лепестков, а Ильга всё не двигалась с места, не решаясь предпринять хоть что-то, что исправило бы беду. Уже и лето вступило на Белогорскую землю, раскинуло цветочные ковры — покататься бы по ним, поваляться, духа лугового, медового глотнуть... Не пелось, не плясалось Ильге, ни светлое приволье полевое, ни лесной шорох душу ей не услаждали.       — Матушка Добровида, тяжко мне, тошно, — призналась она родительнице-деве, когда ей невмоготу стало от этого удушающего бездействия, засосавшего её, подобно болоту.       — Отчего же тебе тошно, дитятко? — вскинула на неё лучистые серовато-голубые глаза матушка, сидя у окна светлицы за шитьём. — Что снедает тебя, что гложет?       Была матушка Добровида тем бесценным источником мудрости и покоя, к которому Ильга прибегала, когда совсем уж становилась в тупик. Гордость мешала молодой женщине-кошке просить советов у старших слишком часто, ведь это означало расписаться в собственной беспомощности и незрелости. Но сейчас не до гордости стало, вот и присела Ильга на низенькую ножную скамеечку подле матушки, положив руки ей на колени. Хотелось уткнуться в них, как в детстве.       — Запуталась я, матушка, — вздохнула Ильга. — Искала я свою суженую, и вот — вроде бы и нашла, а вроде бы и нет. Не знаю, она это или не она. Знаки показывают, что это она, но мечется моя душа, в недоумении я.       — А сердце что тебе подсказывает? — кладя стежок за стежком, спросила матушка Добровида.       — Ох, сердце в таких сетях запуталось, что вовек не распутать! — с горьковатым смешком ответила Ильга. — Сама не знаю... Вроде бы и думается мне о ней, и тоскуется, и тревожусь за неё, и скучаю, когда не вижу, а свидимся — и точно подменяют меня. Может, нутро у меня такое — недоброе, мятежное да колючее? Слова говорю колкие, злые, обижаю её... Обидела я её, матушка, сильно обидела!.. Не знаю, простит ли она меня.       — Смотря как обидела, — молвила родительница, склоняясь над дочерью и кладя маленькую тёплую руку на её рыжую макушку. — Но любящее сердце способно простить обиду.       — Ударила я её! — сокрушённо призналась Ильга. — Во хмелю была, вот и творила невесть что.       Матушка Добровида нахмурилась, даже иголка в её пальцах замерла. Долго молчала она, сидя в печальной задумчивости.       — Худо ты поступила, дитятко, — вымолвила она наконец, глядя на Ильгу с искорками боли в светлых, добрых глазах. — Нельзя поднимать руку на свою ладу! С каждым ударом убиваешь ты любовь и становишься дальше от света Лалады. Чем же так прогневала тебя лада, что ты дошла до такого?       — Не в ней дело, это всё моя дурь, — поникнув под незримой тяжестью вины, проронила Ильга. — Не угодила она мне лишь тем, что оказалась не такой, как я ожидала. Вроде бы душа и тянется к ней, но... дурная моя голова никак не может это переварить!       Матушка Добровида улыбнулась, лучики-морщинки пролегли в уголках её глаз.       — Самое главное — душа к ней тянется, — сказала она, принимаясь снова за работу иглой. — В жизни так часто бывает: в мечтах видится одно, а получаем совсем иное. Тут два пути: или пересмотреть мечты свои, взвесить их заново, или отвергнуть полученное. Вот только не придётся ли пожалеть после?       — Жалею, родная, уже жалею... — Ильга устало закрыла глаза, впитывая всей душой тепло матушкиной руки, которая опять ласкала копну её рыжих кудрей. — Что же делать мне теперь? Прощенья у неё просить? Боюсь, что не простит она.       — Ты этого не узнаешь, ежели сама у неё не спросишь, — и матушка легонько прильнула губами к челу дочери, за которым теснились смятенные думы.       Ильга была благодарна матушке за этот разговор, многое расставивший по местам в её душе, оставалось сделать самое трудное — пойти и сказать пресловутое «прости». Вот уж задача так задача! Случаи, когда рыжая кошка просила в своей жизни прощения, можно было пересчитать по пальцам одной руки, да и то половина из них осталась бы не загнутой. Но как жить с перекрытой душевной жилкой, по которой струились питающие её жизненные соки? Отмирала душа, засыхала, как перерубленный стебель.       Проход вывел Ильгу на морской берег. Ух и неласковым было северное лето! Из своего зверолесского тепла — да в острую, пронизывающую прохладу перенеслась она, и перед ней раскинулась блестящая на солнце морская ширь. Прибой лизал прибрежную гальку, а у деревянного причала на волнах покачивался крутобокий струг. Вдоль берега деловито сновали кошки-охотницы в высоких, перехваченных ремешками сапогах и плащах из тюленьей кожи с наголовьями и прорезями для рук. Струг готовился к отплытию.       Ильга переводила взгляд с одной кошки на другую. Все они, в плащах и сапогах, казались одинаковыми — где же её родное белокурое недоразумение? Под каким из этих серых кожаных наголовий пряталось лунно-круглое лицо с добрыми лилово-синими глазами?       — Брана! — окликнула Ильга. — Ты здесь?       Несколько кошек обернулись на голос, но не потому что носили это имя, а так — из любопытства. А одна охотница, передав другой копьё с толстым древком и мощным наконечником, сказала: «Подержи-ка», — после чего отделилась от кучки китобоев и направилась к Ильге. На ходу она откинула наголовье, северное солнце озарило прохладный светлый лён её волос, подвязанных через лоб тесьмой-очельем, и на Ильгу посмотрели знакомые глаза цвета мышиного горошка.       — Здесь, Иля. Только мы уже вот-вот отчалим, охота начинается.       Солнце отражалось в её глазах, не омрачённое даже тенью обиды или укоризны, только мягкая грусть звучала в голосе белокурой кошки. Все слова застряли в горле Ильги громоздким, невыносимо солёным саднящим комом, и она просто облапила Брану медвежьими объятиями.       — Не изнуряй себя, слышишь? — сипло выдохнула она, стискивая охотницу что было сил. — Не надо ложиться костьми. Тут у вас и без тебя есть кому охотиться. Ты мне живая и здоровая нужна, поняла?       — Не тревожься, мордочка моя рыженькая, — ласковым, щекотно-бархатным полушёпотом сказала Брана, отвечая Ильге не менее крепкими объятиями. — Поглядим, как пойдёт. Коли выдюжу — полное лето отработаю, а нет — надрываться не стану. Или передышку сделаю, отдохну с тобою, а потом опять — в море. Ты же поможешь мне силы восстановить, да, Иленька?       Слова перемежались поцелуями: и крепкими чмоками по щекам, и более нежными и страстными — в губы. Ильге уже было всё равно, смотрят на них или нет; краем глаза она видела — да, пялятся и перешёптываются со смешками, но это её не заботило. Теперь она чувствовала: всё правильно, всё так, как и должно быть. Восстановленная жилка билась, наполненная живительной душевной силой.       — Брана, отплываем! — крикнули со струга. — Прощайтесь там поживее, ждать не станем!       Белокурая кошка напоследок стиснула Ильгу до треска рёбер и крепко впилась поцелуем в губы.       — Всё, мне пора. Когда вернёмся — не знаю... Может, сегодня к вечеру, а может, завтра утром, как получится.       — Я буду ждать здесь, — сказала Ильга, содрогаясь в предчувствии расставания и не зная, как разомкнуть руки, как дышать после этого.       — Да что ты, рыжик, озябнешь! — озабоченно нахмурилась Брана. — Не надо, ступай к себе домой, в тепло, там и подожди. А чуть попозже — приходи. Вернёмся с добычей — пир закатим.       Они вместе прошагали по причалу до судна. Объятия всё-таки разомкнулись, и Брана вскочила в струг — пружинисто-лёгкая и по-кошачьи гибкая, по-звериному сильная. Ей бросили её копьё, и она поймала его, сжала древко крепкой рукой, прощаясь с Ильгой долгим, неотрывно-нежным взглядом. Среди поднятых наголовий только её светловолосая голова оставалась непокрытой, и Ильга ещё долго видела её на удаляющемся струге.       Бывает, что и от счастья теряешь покой. Весь остаток этого дня Ильга не находила себе места, взбудораженная радостным ожиданием. Чуть ли не ежечасно она переносилась на морской берег и смотрела вдаль — не появится ли струг? И кусок в горло не лез, и работа не ладилась, как будто кто-то вынул её руки из плеч и переставил на другое, не предназначенное для них место. А всё оттого, что Ильга мыслями и душой рвалась к Бране. Матушка Добровида сразу заметила перемену в её настроении:       — Что, дитятко, помирилась со своей ладой?       Дабы не сглазить, та ответила уклончиво:       — Ближайшие день-два покажут.       — Когда же ты нас с нею познакомишь? — с улыбкой спросила родительница.       — Ох, не будем загадывать, — засмеялась Ильга.       Сперва нужно было вынести это ожидание и снова обнять северянку, живую и здоровую. Случилось это в вечерних сумерках; кутаясь в плащ, Ильга зябла на берегу, а в темнеющей морской дали виднелись очертания струга. Сердце согрелось, растаяло от облегчения, и Ильга, выскочив на причал, замахала руками:       — Брана!       Неторопливо шёл к берегу струг: не пустой он возвращался — с добычей. Чуть поодаль виднелась туша огромного морского зверя, окружённая поплавками — очевидно, чтоб не затонула. Она была привязана к судну толстым канатом.       Брана первой выскочила из причалившего струга и чуть не сшибла Ильгу с ног. У той дух перехватило от неистовых объятий, а ступни оторвались от пристани: это Брана приподняла её и закружила с урчанием и смехом. И снова — град поцелуев, под который рыжая женщина-кошка подставляла лицо и губы, да и сама в долгу не оставалась.       Тушу кита вытащили на берег и приступили к разделке. Запылали в сумраке костры, озаряя деловито снующие фигуры охотниц, запахло топлёным жиром; то, что ещё недавно было живым существом, лежало со вспоротым брюхом, и ручьи крови утекали в море, окрашивая воду. Часть мяса откладывали для летнего потребления, часть оставляли на зиму. Перед закладкой мяса в пещеры-морозильники охотницы зашивали его в мешки.       — Это нам, — сказала Брана, вручая Ильге большую тяжёлую корзину, полную мяса. — Поджарь несколько кусочков, а я ещё поработаю: до ночи надо с тушей управиться.       Ильга, никогда прежде не видевшая, как разделывают кита, чувствовала себя так, словно её огрели по голове чем-то тяжёлым. Даже будучи завзятой мясоедкой и кошкой-хищницей, она слегка обалдела от столь кровавого зрелища. Для Браны же всё это было привычно и обыденно; засучив рукава, она орудовала огромным ножом длиною чуть ли не с меч.       Когда Ильга опомнилась, Брана уже возвращалась к костру.       — А где наш ужин, рыжик? У меня с утра ни крошки во рту не было!       Ильга спохватилась: она так и не поджарила мясо, как Брана её просила. Разделка китовой туши так поразила её во всех смыслах, что она забыла обо всём на свете.       — Я сейчас, Брана... Сейчас, — заторопилась она.       Руки слегка дрожали, и она с трудом отрезала полоски мяса для жарки. Нет, не потому что не умела обращаться с ножом, просто слишком много чувств клокотало в её груди, и целая груда впечатлений свалилась грузом ей на душу. Придавленная всем этим, оглушённая, ошалевшая, Ильга неуклюже хлопотала, пока Брана не отняла у неё мягко нож с мясом и не заключила в объятия.       — Ладно, не суетись, — сказала она, устало жмурясь и потирая кончик своего носа о нос Ильги. — Сестрицы ужином поделятся, они всё равно на всех разом готовить будут — всем хватит. Что с тобой, моя родная? Ты чего трясёшься, м-м? Озябла?       — Нет, дело не в том, — ёжась от мурашек и обмирая до сладкого оцепенения в руках Браны, ответила та. — Сама не знаю, что на меня накатило... Такого со мной ещё не случалось никогда.       — В новинку тебе это всё, само собой. — Брана обвела взглядом берег, костры в сумраке отражались искорками в её глазах. — Это Север, Иленька. Такая тут жизнь. Что, не по нраву тебе?       — Не разобралась я пока, не распробовала, — проговорила Ильга, покосившись на груду мяса на берегу, уменьшавшуюся под ножами сноровистых охотниц.       Брана тесно прижала её к себе, согревая объятиями и дыханием.       — Ничего, котёночек мой рыженький, не тужи, всё наладится, — шепнула она ласково. — И на Севере жить можно, коли в душе огонь горит.       Когда работа была кончена, охотницы нажарили мяса и расселись ужинать. Уже совсем стемнело, и берег обнимала непроглядная тьма и тишина, только море дышало во мраке и тревожно ворочалось, как какой-то громадный чёрный зверь. По-разному оно разговаривало с людьми: робкой душе его шёпот казался зловещим, а могущество внушало страх, смелая же душа слышала в нём таинственный зов и приветствие. Насадив на нож полоску слегка обжаренного мяса, Брана насыщалась неторопливо и спокойно, без жадности, хоть и была, без сомнения, зверски голодна. Ильге она подкладывала кусочки помягче, посочнее. Ели охотницы и китовый жир, нарезанный крупными брусочками и обильно посоленный. На каждом брусочке с одной стороны была полоска кожи. У Ильги от такой жирной трапезы печень свернулась бы в бараний рог, а северянки — ничего, уминали за обе щеки да нахваливали. Никто Ильгу не расспрашивал и не приставал с шуточками, все уже всё знали и относились со сдержанным одобрением.       — Совет да любовь, — подмигивали сёстры Браны по китобойному ремеслу. — На свадьбу-то пригласите?       — Непременно всех позовём, — заверила та со смешком, обнимая Ильгу за плечи и крепко прижимая к себе.       Ночевали охотницы в низеньких рыбацких лачугах с крошечными подслеповатыми окошками. Эти неказистые постройки не были предназначены для постоянного проживания, в них отдыхали во время охоты и хранили снасти. Спали прямо на полу, завернувшись в мешки из оленьих шкур.       — Ступай-ка ты спать домой, рыжик мой ненаглядный, — сказала Брана. — С непривычки озябнешь ведь.       — А мне вот любопытно: влезем мы обе в один мешок? — игриво двинула бровью и уголком губ Ильга.       — Да места-то хватит, — улыбнулась северянка.       Впрочем, уснула она почти сразу: слишком устала на охоте. Крепко обняв в мешке Ильгу и прильнув к ней всем телом, она прошептала:       — Любиться-миловаться после охоты будем, а то негоже сестриц смущать. Поцелуй меня только один разочек, родная, да и давай баиньки.       Впрочем, поцелуев во мраке у них было намного больше одного, хоть дальше дело и не зашло. Губы Браны отвечали Ильге всё более вяло и расслабленно: она погружалась в дрёму, и рыжая женщина-кошка, не желая лишать охотницу необходимого отдыха, тоже угомонилась. Насыщенный выдался день, многое она пережила и перечувствовала, и ей долго не спалось, но она не беспокоила Брану, просто нежилась в тепле объятий и позволяла мыслям течь. «На свадьбу-то пригласите?» Ильга усмехнулась. Даже не верилось... То-то родные удивятся, когда увидят её суженую — не тонкую и хрупкую девушку, а северянку-китобоя... Лишь одна матушка Добровида, пожалуй, ничему не удивится, только порадуется.

* * *

      Проснувшись, Брана потянула носом: пахло вкусно, но как-то по-новому. Охотницы просыпались и выбирались из своих мешков, умывались ледяной водой и собирались около очагов, чтобы подкрепиться. Уже тянуло дымом и жареным китовым мясом, но к этим привычным запахам примешивались другие, удивительные для этого места. Белокурую кошку ждал гораздо более изобильный завтрак: густая пшённая каша с курицей, ещё тёплые оладушки, купавшиеся в топлёном сливочном масле, и кисло-сладкая смесь орехов и клюквы с мёдом. Вот эти-то яства и источали столь соблазнительный дух домашнего уюта. Необычно и приятно было ощутить его здесь, в ветхих неотапливаемых лачугах у моря, на голом полу, и Брана, заурчав, выкарабкалась из спального мешка и прильнула губами к улыбающимся устам рыжей красавицы Ильги.       — Покушай домашнего, — мурлыкнула та, отвечая ей сердечным и жарким поцелуем. — Подкрепи силы перед охотой.       — Сама стряпала? — со смешком подмигнула Брана, доставая одну оладью и с удовольствием наблюдая, как с неё падают капельки золотого масла.       — Нет, это из дома моего гостинцы, а я — не великая стряпуха, — ответила Ильга. — Помнишь, ты меня угощала? Теперь моя очередь тебя кормить.       Брана свернула оладью пополам и отправила в рот целиком, а следом — немного ягодно-орехово-медовой смеси.       — М-м, жирненько, — одобрила она, жуя и подбирая пальцами капли масла с лоснящихся губ. — В самый раз, как я люблю!       — Да уж, вы тут, на Севере, большие любительницы жирного, как я погляжу, — усмехнулась Ильга.       Вчера за ужином она так и не решилась попробовать китового жира. По мнению Браны — зря, потому как ничего худого в этой пище не было, одна лишь польза. А вот знаменитое «шестимесячное мясо» она бы избраннице не предложила: только потомственные северянки могли его есть без вреда для себя.       — Так уж у нас извека сложилось, — сказала Брана. — Жир да мясо — наша главная пища.       А вот мучное и сладкое некоторые жительницы Севера — самые исконные, у которых в родне не было примеси иной, не северной крови — почти не переваривали. Брана происходила из смешанной семьи, где на столе в равной мере присутствовала и животная, и растительная еда, сладенькое белокурая кошка тоже любила, более всего уважая северные ягоды в меду — клюкву, бруснику, морошку, чернику. Она принялась за завтрак со всей возможной основательностью: наступивший день обещал новые тяжёлые труды, для которых требовались силы. Уплетая за обе щеки кашу с курятиной, кидая в рот оладушки и смакуя медовое лакомство, охотница ублажала своё чрево, а взгляд её находил усладу в созерцании роскошной огненной Ильгиной красы. Волосы у той вились крупными кудрями до плеч и отливали осенней медью, большие пристальные очи вобрали в себя всё тепло янтаря самого светлого, медового оттенка, а рот манил спелым брусничным наливом. Кожа рыжей женщины-кошки отличалась молочно-чистой белизной, по которой были рассыпаны редкие, бледно-коричневые, почти незаметные веснушки. Пограничные с Севером белогорские земли вообще изобиловали красотками рыжей масти, но Бране досталась самая-самая... Досталась с трудом, но тем слаще было осознавать: вот она, близкая и родная, только руку протяни.       — Чего смотришь? — усмехнулось её выстраданное, строптивое сокровище. — Скоро дырку проглядишь во мне...       — Люблю тебя, вот и смотрю, — сказала Брана, не забывая набивать рот едой.       Оладьи она кидала в себя, как дрова в топку, а кашу черпала полными ложками, особенно радуясь, когда попадалось мясцо. Сготовлено всё было не хуже, чем у сестрицы Ягодки; в целом — чуть менее жирно, чем Брана привыкла, но тоже весьма и весьма недурно.       «Это что ещё за рыбка к тебе приплыла?» — с дружелюбными усмешками полюбопытствовали охотницы после того страстного воссоединения Браны с Ильгой перед отплытием. Брана ответила, как есть: выпала на её долю избранница-кошка. Китобои не слишком удивились, покивали и поздравили её с обретением суженой: «Ну, коль так, совет да любовь вам». Родных Брана уже обрадовала этой счастливой вестью, но Ильгу они ещё не видели. Матушка Земеля только пошевелила пшеничными бровями с серебряным налётом прожитых лет: «Кошка? Хм, что ж, и такое бывает. Почему бы нет?» Обычай свадеб по старшинству сестёр на Севере не соблюдался, и то обстоятельство, что Тихомира ещё ходила в холостячках, ничуть не мешало союзу Браны с рыжей кошачьей мордочкой из Зверолесья. На Севере вообще во многом жили по-своему, обособленно; эта область Белых гор была, по сути, государством в государстве, управляемая несколькими влиятельными предводительницами. Они состояли с великой княгиней Белогорской скорее в сестрински-союзнических отношениях, нежели в подданнических, и владычица признавала их право на определённую независимость. Север уважали, с Севером считались, и не без оснований: во-первых, по причине огромных богатств этой земли, а также ввиду большой силы северянок. В этом суровом краю сложилась своя особая школа оружейного искусства, а его жительницы слыли могучими воительницами, необычайно неистовыми в бою. Если у северо-западного народа данов были берсеркеры с их боевой яростью, то у северянок — богатырши-«медведицы» с одноимённой покровительницей-духом. Свой уклад жизни, свои песни и пляски, свои обычаи и древние сказания, даже свои духи и богини вроде Морови, Белой Матери и Матери-Медведицы — всё это отличало Север от остальных земель, населённых дочерьми Лалады. Но, как и повсюду в Белых горах, Север почитал и главную богиню женщин-кошек, отпрысками которой они себя считали.       С этого дня так и повелось у Браны с Ильгой: каждое утро рыжая кошка приносила своей избраннице корзинку с завтраком. В море во время охоты китобоям было не до еды, и Ильга старалась по утрам накормить Брану поплотнее и посытнее, чтоб у той хватало сил для успешной охоты. В минувшую зиму, одолеваемая мыслями о рыжей кошке, Брана даже толком не отъелась, чем удивила и обеспокоила сестрицу Ягодку. Та заочно гневалась на сердечную зазнобу своей сестры:       — Это из-за неё ты за зиму совсем сил не набралась! Только ещё пуще отощала, о ней думаючи! Как вот ты теперь охотиться станешь?       К началу охоты у светловолосой кошки не было жировых запасов, имевших столь важное значение в изматывающем труде китобоя, и теперь Ильга, чувствуя за собой вину, взяла на себя усиленную заботу об её питании. Обильные завтраки услаждали желудок Браны, большой любительницы вкусно покушать, а сама Ильга вызывала ликование в её сердце. На этом душевном подъеме Брана мчалась на охоту, как на праздник, и море было ей по колено, а кит казался не тяжелее мешка с орехами. Знала она, что любимая встретит её на причале, а может, и к ужину что-нибудь лакомое принесёт. С такой поддержкой Брана отработала всё лето на промысле, не моргнув и глазом, а Ягодка сменила гнев на милость и отзывалась об Ильге уже в более благосклонном духе:       — Ну, коли она о тебе так же заботиться станет и после свадьбы, тогда, пожалуй, ещё куда ни шло.       Знакомство будущей родни решено было отложить до возвращения Браны с охоты, но матушка Добровида посетила промысел в середине лета: очень уж ей не терпелось поглядеть на суженую своей дочери. Так как разделка китовой туши была зрелищем, которое не всякий выдержит, Ильга привела родительницу на китобойное становье во время передышки. Брана, предупреждённая загодя, ждала этой встречи и держала наготове узелок с чистой одёжей, но приход Ильгиной матушки застиг её врасплох. Очень усталая, она решила слегка освежить силы сном и попросила охотниц разбудить её через часок:       — Сестрицы, вы уж толкните меня в бок, ладно?       — Ладно, ладно, — пообещали те.       Пообещать-то они пообещали, но благополучно о Бране забыли, занятые своими делами. Мысль переодеться заранее у неё была, но она не нашла в себе сил и теперь сладко похрапывала прямо на берегу, подстелив под бока спальный мешок, а под голову подложив узелок с «приличным» кафтаном и чистой рубашкой. Разбудило её чьё-то лёгкое, нежное прикосновение. Присев рядом с нею, закутанная в меховой опашень женщина заботливо вытирала испарину со лба Браны платочком. Её светлые глаза лучились материнской лаской и добротой. Судя по янтарным молниям, которые метали недовольные очи стоявшей рядом Ильги, это и была матушка Добровида. Брана подскочила, словно хвостом Белой Матери подброшенная.       — Ты чего не переоделась? — прошипела избранница. — Я ж тебя предупредила!       — Ох ты ж... хрен моржовый мне в рот! — полубеззвучно выругалась Брана и тут же, смущённо ойкнув, шлёпнула себя по губам в надежде, что матушка Добровида не расслышала сего изысканного выражения. И зашептала оправдания: — Иленька, прости! Я прикорнула на часок, а эти, не знаю даже, как их назвать... — она метнула негодующий взгляд на кошек-китобоев, — меня не растолкали! Зря только понадеялась на них! Матушка Добровида, уж извини, что я в таком виде перед тобою...       Та, согревая Брану добрыми лучиками своего взора, ответила:       — Ничего, доченька. Неказистая одёжа — не в стыд, коль она рабочая, а под нею — душа светлая. Рада тебя увидеть, моя хорошая.       Они погуляли вдоль берега, поговорили, Брана немного рассказала о своей семье. Рядом с матушкой Добровидой ей было легко, светло и тепло, она будто в детство возвращалась. Узнав, что у Браны в живых осталась только одна родительница, матушка Добровида сказала:       — Теперь у тебя снова две матушки, дитятко моё.       Солёная влага защипала лилово-синие глаза охотницы, сердце согрелось, точно в светоносные воды Тиши окунувшись, а родительница Ильги пригнула её голову к себе и легонько поцеловала в лоб.       Свадьбу сыграли осенью, когда Зверолесье оделось в многокрасочный, яркий лиственный наряд. У родни возник спор: где праздновать — на Севере или дома у Ильги? Впрочем, он легко разрешился:       — Первый день гуляем у нас, второй — у вас, — предложила матушка Земеля. — Ну, или наоборот.       Бросили жребий — выпало северным родственницам принимать у себя праздник в первую очередь. Так и поступили. Брана позвала своих сестриц-охотниц, и гостей набралось немало. Ильга почти не притрагивалась к хмельному, держа свой кубок полным, чтоб ей не подливали ещё и ещё. Брана знала причину: избранница, а теперь уже супруга не забыла тот случай на Лаладиной седмице, когда она напилась и распустила руки.       — Нельзя мне пить... Даже немножко, — шепнула она Бране тайком от прочих гостей. — Где один кубок, там и второй, где второй — там и ковш, а где ковш, там и ведро. А где хмель удержу не знает, там беда рядом гуляет.       — И то правда, — согласилась Брана, хотя тот удар уже давно простила.       Она хотела бы, чтоб и Ильга больше не корила себя, но та всё никак не могла позабыть слов матушки Добровиды: «Нельзя поднимать руку на свою ладу! С каждым ударом убиваешь ты любовь и становишься дальше от света Лалады». Крепко запала Ильге в душу её провинность, а потому решила она и вовсе обходить хмельное стороной.       Она перебралась жить на Север к Бране: хоть договорённость о наследстве на родительский дом оставалась в силе, но с тех пор появилась в её семье ещё одна сестрица. У матушки Добровиды не было молока, и кормить стала родительница-кошка. Решила Ильга, что дом останется младшей сестрёнке, а она сама переселится к супруге.       И зажили они в целом ладно и складно. Ильга помогала по хозяйству, но не бросала и своего столярного ремесла, придя в семью матушки Земели ещё одной добытчицей. Дом светловолосых оружейниц стоял на Ближнем Севере, где кое-что вызревало, и они держали небольшой огород, а также сеяли жито. Летом, когда Брана уходила на промысел, ещё одни рабочие руки в хозяйстве были очень кстати. Ягодка, сперва заочно невзлюбившая будущую родственницу, теперь души в ней не чаяла: за что бы рыжеволосая кошка ни бралась, всё в её руках спорилось. Дом Ильга украсила новой деревянной утварью: сделала лавки с искусным кружевом резьбы, заменила все столы, повесила новые ставни и наличники — любо-дорого глядеть. Посуду она тоже обновила, будучи и в ложкарном деле мастерицей. С Ягодкой она ладила, полюбив её, как родную сестрицу.       Счастье прочно поселилось в сердце Браны. Жили они с Ильгой весело, а если и ссорились, то не всерьёз, а следуя поговорке: «Милые бранятся — только тешатся». Потехи да шутки ради они могли и бока друг другу намять, вопящим кошачьим клубком по земле покататься, а потом в пылу страсти бурно помириться — с поцелуями и ласками. Вот только столкнулись молодые супруги с одной загвоздкой: кому из них деток рожать? Брана считала, что ей как охотнице-китобою дитя вынашивать будет неудобно.       — Ничего, пропустишь одно лето, — возражала Ильга.       — А кто мясо добывать станет, а, рыженький мой? — пыталась отвертеться светловолосая охотница.       — Добывать есть кому и без тебя, — убеждала супруга. — Ничего страшного не случится, ежели ты одно лето на промысел не выйдешь. А кормить, так уж и быть, я стану, чтоб тебе поскорее к охоте вернуться.       Сама она деторождению противилась: не представляла себя с большим животом, а может, боялась чего-то. Время шло, а супруги никак не могли прийти в этом вопросе к согласию.       — Уж не тяните с этим, детушки, — говорила матушка Земеля. — Истекает время моё, хочу я успеть на внучек поглядеть, пока Тихая Роща меня к себе не призвала.       — Матушка, да ты ещё сто лет проживёшь, зачем тебе в Тихую Рощу? — возражала ей Брана.       Но и она чувствовала: правду говорила матушка Земеля — близился срок, немного осталось родительнице земными делами заниматься. Что-то этакое, неописуемо-тихорощенское витало в воздухе — какая-то неуловимая грусть, овеянная хвойным духом и пропитанная медово-земляничным теплом. Но наставала очередная охотничья пора, и Брана устремлялась к морю — промышлять кита, и дело снова откладывалось; возвращалась она с охоты — а Ильга, уже соглашавшаяся было на зачатие, оказывается, снова передумала. Так и дотянули они: в один и тот же год встретила свою суженую сестрица Ягодка и отошла на вечный покой матушка Земеля. Дождалась она дочкиной свадьбы, отгуляла на ней, а спустя короткое время сказала:       — Всё, детушки, пора мне.       Спохватились Брана с Ильгой, что не порадовали главу семейства внучками, да поздно было. Всей роднёй провожали они матушку Земелю: и Ягодка со своей молодой супругой-кошкой пришла, и родные Ильги уход своей родственницы на покой присутствием почтили. Еле сдерживала слёзы новобрачная, а родительница утешала:       — Ничего, ничего, мои родные, не тужите. Я и в Тихой Роще вас услышу, приходите ко мне, когда затоскуете — свидимся, тоска и отпустит.       Ни словом не попрекнула она Брану с Ильгой, но супруги чувствовали: сожалеет родительница о том, что не пришлось ей малюток понянчить, побаюкать, на ушко помурлыкать. Охватила её фигуру зелёная сеть жилок, поглотил её тело сосновый ствол, и застыло лицо, превратившись в древесный лик, исполненный ничем не омрачаемого, величественного покоя; янтарные глаза Ильги наполнились слезами, и Брана, крепко обнимая супругу, шептала:       — Тш-ш, родная моя, нельзя... Нельзя плакать. Успокойся, рыжик мой... На вот, земляники покушай.       И она, сорвав несколько душистых сладких ягод, росших у них прямо под ногами, поднесла ко рту Ильги.       Ягодка теперь жила с супругой, но, беспокоясь о своих родных кошках, едва ли не каждый день наведывалась, чтобы сделать что-нибудь для них — обед состряпать, бельё заштопать или постирать-убрать. Тихомира сказала ей:       — Полно, сестрёнка, не нужно себя у своей семьи отрывать. Ты с супругой теперь быть должна, а не на нас спину гнуть. Там теперь твой дом, а мы как-нибудь уж сами справимся.       Заходила в гости и матушка Добровида, и часто — не с пустыми руками, а с вкусными гостинцами, которые приходились весьма кстати: все три кошки съестное готовить умели по-холостяцки, только что-нибудь самое немудрящее. Тихомира много в кузне трудилась, Ильга работала по своему столярному ремеслу, а Брана к кухонным делам с детства не была приучена и в тонкостях стряпни не слишком много смыслила. Но именно она более остальных располагала свободным временем — отработав лето на промысле, целых девять месяцев в году могла хоть петь, хоть плясать, хоть в потолок плевать. Ну, и время от времени на рыбалку ходить, чтоб совсем-то уж бока не отлежать на печке.       — Стало быть, сестрица, тебе и кашеварить, пока мы с твоей супругой заняты, — сказала Тихомира.       Только мясо с рыбой и умела Брана поджарить, а когда становилось ей лень возиться, то и сырыми их могла съесть без особых прихотей. Но вечно сырым питаться ведь не станешь! Матушка Добровида, заходя в гости, показывала ей, как тесто ставить, как пироги в печь сажать, как кашу да кисель сварить.       — Ты, дитятко, от печки прочь не беги, а на ус мотай, покуда я живая, — говорила она. — Будешь мастерица на все руки: и кита добыть, и калач испечь. А рубашки новые я вам сама буду шить, так уж и быть. А как меня не станет, так сестрицы-девы в помощи не откажут. Не стесняйтесь только просить, а то знаю я вас, гордячек...       Сердце Браны вздрагивало: ещё свежа была в нём память о тихорощенском покое, навсегда забравшем матушку Земелю.       — Ох, матушка Добровида, не говори ты так: «Как меня не станет», — просила она сквозь комок в горле. — Теперь уж обе мои родительницы к Лаладе ушли, хоть ты меня не покидай! Как родная ты мне...       Присев у её ног, склоняла Брана голову к ней на колени, а та ласково перебирала, гладила и ворошила её светлые волосы, приговаривая, точно ребёнку:       — Вейся-расти, волосок золотой-серебряный, гуще льна, гуще травушки! Лети прочь, тоска-кручинушка, не печаль, не томи нашу Бранушку! Не тужи, дитятко, поживу я ещё. У меня ещё младшая дочурка не выросла, в лета не вошла, на ноги не встала.       Улыбка звенела в её голосе, добрая и светлая, как луч солнца над Тихой Рощей. Детством веяло от её слов и от ласки её трудолюбивых лёгких рук, и Брана погружалась в затянутую солёной влажной дымкой истому, как в тёплое молоко.       — У тебя не матушка, а сокровище, — говорила она супруге.       — Я знаю, — улыбалась та.       А потом и Тихомира из дому отлучилась: её позвала к себе мастерица Твердяна Черносмола для очень важного дела — восстановления вещего меча княгини Лесияры. Кузню она оставила на учениц и подмастерьев, а Бране с Ильгой наказала хозяйство вести.       — Ну, родные мои, будьте тут умницами. Когда вернусь — не знаю, задача нам с Твердяной предстоит не из простых.       Брана с Ильгой остались вдвоём. Слухи о грядущей войне ходили уже давно; сломанный меч Лесияры, отлучка Тихомиры — всё это, складываясь вместе, витало в воздухе призраком с вороньими крыльями и хищной пастью. Долго ли ещё светить мирному солнцу? Никто не знал.       Брана с другими кошками-китобоями вернулась с добычей в становье: как говорится, ничто не предвещало беды... Однако на причале, грозно скрестив руки на груди, её ждала Ильга. Корзинка со съестным стояла рядом, но взгляд супруги поверг охотницу в пучину беспокойных мурашек.       — Гляди-ка, половина твоя, — подмигивали Бране сёстры по ремеслу. — Хмурая, как туча! Что, набедокурила, Бранушка, э?       Они предвкушали зрелище семейных разборок, а Брана не разделяла их веселья. От гневного облика Ильги у неё похолодела спина и затряслись поджилки, но она, стараясь не подавать виду, с беззаботной улыбкой выскочила из струга на причал.       — Здравствуй, Иленька! Ну что, как у нас дома дела?       Ильга смотрела на неё сквозь зловещий прищур; губы её были сжаты, ноздри трепетали — недобрый знак!..       — Дела? Дела, ты спрашиваешь?! — процедила она. — Ну, сейчас ты у меня узнаешь, какие у нас дела!       Бране пришлось обратиться в бегство. С перепугу забыв, что умеет перемещаться через проходы, она дала стрекача вдоль берега, а Ильга — за ней. Разгневанная рыжая кошка, сорвав с себя кушак и размахивая им в воздухе, время от времени старалась достать им Брану. Всё становье хохотало и улюлюкало, наблюдая эти «догонялки».       — Иля, Иля, ты чего?! — вопила охотница, улепётывая.       Ответ заставил её ноги подкоситься...       — Беременная я, вот чего! — прорычала Ильга ей вслед.       Колени Браны вмиг ослабели, и она упала, ссадив себе о прибрежную гальку ладони. Тут-то супруга её и настигла.       — Вот тебе «дела»! Получай! — И она хлестала Брану кушаком.       Ткань била мягко, совсем не больно: Ильга скорее лишь пар выпускала, чем дралась всерьёз. Охотница даже не защищалась — она была готова принять сколько угодно ударов, лишь бы услышать это снова...       — Иля! Иленька, повтори — что ты сказала?!       — Ты ещё и глухая тетеря? — проревела Ильга, тяжело переводя дыхание.       От «догонялок» она разрумянилась, янтарные очи сверкали молниями, точёные ноздри по-звериному раздувались — одним словом, красавица, и Брана от восхищения обняла бы её колени, если б не опасалась получить пинка.       — Иленька... Ты — правда?.. — Брана осторожно подползла и осмелилась протянуть руку к животу супруги.       И получила шлепок кушаком, а потом ещё десяток.       — Я тебя просила делать мне дитё?! Просила?! — восклицала Ильга. — Я ещё не готова! Не собралась с духом, чтоб... чтоб зачать! А ты, вот так, даже моего мнения не спросив, взяла и... обрюхатила меня! Засранка!       — Иленька, котенька, золотце моё рыженькое! — только и смогла выговорить Брана.       Продравшись сквозь град ударов, она всё-таки обняла Ильгу. Та царапалась, кусалась, шипела, а потом... заплакала. Бране пришлось окутать её потоком ласковых слов и любовных прозвищ (и «рыжик-пыжик» там был, и «кися», и «мордочка», и «хвостик-пушистик», и всё прочее, самое ласково-дурацкое и смешное), покрыть её рдеющие неровными пятнами румянца щёки быстрыми чмоками, попутно гладя и перебирая медные прядки волос.       — Иля, родная моя, ну что ты! Как будто я нарочно... Так уж получилось! — шептала охотница, унимая возбуждённую дрожь супруги объятиями. — Значит, судьбе так угодно. Ничто не бывает просто так, моё солнышко. Раз завелось дитятко — значит, готова ты. Мы готовы.       Ильга шмыгнула, всхлипнула, вытерла мокрые глаза и нос.       — Ладно, пошли... Ужин тебе принесла. Там, в корзине... На причале остался. Если твои сестрицы его ещё не слопали.       — Ты ж моё сердечко родное! — мурлыкнула Брана от такой заботы, но Ильга отмахнулась от поцелуя.       Брана улыбалась. В этом была вся её Иля: гнев гневом, но охотница-добытчица должна быть накормленной. Да, пусть потрёпанной, оттасканной за уши и исхлёстанной кушаком, но сытой. Чтоб были силы для охоты, конечно. Но как же это вышло, как дитя случилось? Видно, однажды в пылу страсти недоглядели, зашли далеко... Да уж, дальше некуда!       И вот будущие родительницы шли по становью: Брана гордо вышагивала впереди, Ильга мягко и кошачьи-бесшумно ступала следом за ней. Охотницы, не слышавшие их разговора, провожали Брану вопросительными, сочувственно-шутливыми взглядами — мол, ну что, как твои дела, бедолага? Белокурая кошка, показав в сторону супруги большим пальцем и растянув улыбку до ушей, обрадовала их новостью:       — Она беременная!       И получила сзади возмущённый тычок под лопатку.       — Не обязательно всем подряд рассказывать! — глуховато и всё ещё сердито проговорила Ильга.       Корзинка с ужином стояла нетронутой там, где и была оставлена. Работа по разделке туши уже началась, и Ильга поморщилась:       — Тошнит меня от вида крови...       Брана заботливо устроила её в рыбацкой постройке поближе к очагу, укрыла ей плечи плащом, подстелила свёрнутый спальный мешок, чтоб супруга сидела не на голом холодном полу, а на мягкой оленьей шкуре. Уже разносили первые бруски посыпанного солью китового жира, и Ильга потянулась к блюду.       — Ты же не любишь жир, — удивилась Брана.       — Захотелось что-то, — ответила та. — От мяса воротит, а вот жира — хочу, прямо умираю. Так и поняла, что со мной что-то... кхм, не то. — И она скосила всё ещё мерцающий укоризной взгляд в сторону виновницы своего состояния.       Брана, подсев к ней с корзинкой поближе, принялась доставать и раскладывать перед собой ужин.       — Жира хочешь? Значит, северянка у тебя под сердцем растёт настоящая! — засмеялась она. И спросила: — А какой уж срок?       Охотница с жадным любопытством и нежностью вглядываясь в очертания живота Ильги, но под свободным, распоясанным кафтаном ничего нельзя было рассмотреть.       — Матушка Добровида говорит, что должен быть четвёртый месяц, не меньше. — И Ильга впилась зубами в кусок жира.       Она всё ещё дулась. Поглядев на Брану, с невинным видом уминающую за обе щеки кашу, она фыркнула, цокнула языком.       — Вот наглая морда, а? Натворила дел — и трескает себе, как ни в чём не бывало!       Брана, ойкнув с набитым ртом, спохватилась и придвинула к Ильге лепёшки с мёдом:       — Иленька, тебе надо кушать. Ты же теперь не только себя кормишь...       Та, поглощая уже второй брусок жира, отмахнулась:       — Ешь сама, я-то дома наемся в любое время. А тебе для охоты силы нужны.       — Иля, да что сейчас может быть важнее дитятка? — Охваченная мурчащей нежностью, Брана не удержалась, чтобы не потискать супругу за плечи и не расчмокать всё её лицо.       Но та пресекала чрезмерные любовные порывы, отворачиваясь и отстраняя Брану. Впрочем, охотница была уверена, что Ильга лишь напускает на себя укоризненный вид: надо ведь построить из себя обиженную, как же без этого? Но даже хмурое, дующееся лицо её любимого рыжика умиляло Брану, ноги сами пускались в пляс, как неугомонные пружинки, хотелось бегать и кричать на весь свет о том, что у них будет дитя. Радость распирала изнутри, искала себе выход, и Брана нашла способ выразить чувства: вскочила и прошлась по лачуге колесом, чем привлекла к себе смеющиеся взгляды китобоев, отдыхавших рядом и лакомившихся жиром.       — Эк тебя разобрало-расколдобило! — ухмылялись кошки.       Разобрало Брану и вправду здорово — от счастья привалившего. На месте ей не сиделось: хоть пляши, хоть волчком вертись, хоть китовую тушу одной рукой подымай... Глядя на её ужимки, «обиженная» Ильга всё ж не удержалась от усмешки, которую, правда, тут же стёрла с лица. Всему своё время: радость будет потом, а сейчас — обида, коль уж решила она так.       — Ну, улыбнись ты, засмейся, родная! — нежно ткнулась ей в щёку носом Брана. — Рада ведь тоже, небось...       Но Ильга ещё какое-то время ходила с кислой миной, дулась, на ласку и заигрывания супруги не отвечала или огрызалась. Но Брана уж вдоль и поперёк знала непростой, заковыристый норов своей разлюбезной Иленьки и не принимала близко к сердцу её бзики. Пообижается — и отойдёт, оттает, как земля по весне, никуда не денется. А родные и соседи, узнав о скором прибавлении в их семействе, наперебой предлагали Ильге помощь в тяжёлых работах по хозяйству, да и в мелочах старались удружить, пока супруга-охотница на промысле. Гордая рыжая кошка нередко отказывалась:       — Что я, слабая, что ли, или хворая какая-то?       Приходилось матушке Добровиде с Браной убеждать её, что это не проявление слабости, а необходимость.       — Иленька, беречь тебе надо дитятко.       И всё-таки большой мощью и крепостью наделила Лалада своих дочерей. Ильга и ремесло своё не бросала, трудилась в полную силу, и на огороде работала, и в поле, да ещё и старалась сама что-то состряпать, хоть матушка Добровида и хлопотала — и готовые гостинцы из дома приносила, и на их с Браной кухне хозяйничала. Но то и дело поблёскивали горделиво глаза Ильги, янтарными молниями в них было написано: «Я сильная, я сама всё на своих плечах вынесу». И впрямь сильные её плечи многое сносили, но к концу дня выглядела она утомлённой. Неизменно носила она Бране завтраки в становье, а часто и вечером заглядывала, заботясь, чтоб вдобавок к китовому мясу на ужин у супруги было ещё что-нибудь лакомое и сытное.       — Иленька, лучик мой рыженький, ты там смотри — береги себя и дитятко, — беспокоилась Брана. — А то я тут места себе не нахожу, хоть охоту бросай да домой возвращайся.       Осенью кончен был промысел. Вернулась Брана домой — а там всё ладно: и каша в печке пыхтит, и дом чистый, и в хозяйстве порядок. Матушка Добровида уж нашила Ильге рубашек с прорезями для кормления, и детские вещи были готовы, и пелёнок целая стопка лежала, и даже плетёная люлька под вышитой занавеской ждала в углу заветного часа.       — Ну, я вижу, у нас всё хорошо, — улыбнулась Брана, щекоча ласковым дыханием и поцелуями лицо супруги.       Ильга ходила в кафтане без пояса: подросший живот уж не позволял его затянуть. Прикладывая к нему ухо и ощущая движения крохи, Брана смеялась и мурлыкала. А если дитя начинало сильно ворочаться в утробе и не давало родительнице спать, мурчание тоже помогало угомонить расшалившееся чадо.       Когда витавшая в воздухе военная угроза разразилась нашествием навиев, Ильга уже донашивала на последних месяцах. Полог туч закрыл солнце, и настала жуткая тьма, в которой блестело и бряцало белогорское оружие, сталкиваясь со смертоносными навьими клинками. О том, чтобы беременная Ильга отправлялась воевать, и речи не шло, а Брана рванулась было в бой, но супруга вцепилась в неё мёртвой хваткой.       — Нет, не пущу! Страшное что-то творится, никогда ещё такая беда Белые горы не постигала, никогда такого врага не видывали наши края! — говорила Ильга с жаром и застывшей в глазах болью. — Гибнут дочери Лалады... Война ещё едва началась, а уже сколько вдов по всей земле плачет! Ты хочешь и меня вдовой оставить, а дитя наше — сиротой?! Нет, никуда ты не пойдёшь!       — Иленька, но ведь не могу же я отсиживаться, пока все воюют, — пыталась возражать Брана. — Нехорошо это, неправильно. Ежели я могу что-то сделать, я должна это сделать!       Она всё ж нашла способ внести свой вклад в защиту родной земли: пошла в отряд кошек-снабженцев, которые обеспечивали северных воительниц — «медведиц» — съестными припасами. Не зря Брана училась готовить, сгодилось ей здесь это умение. Довелось ей увидеть знаменитых «медведиц» в бою, и это зрелище сметало все мысли и чувства, подобно мощному вихрю. Богатырши носили белогорскую кольчугу особой северной ковки, чешуйчатую, с пластинами на груди и спине, броня прикрывала их бёдра и голени, а также руки, но не сплошь, оставляя свободу для движений. Шлемы их украшали козырьки в виде медвежьей верхней челюсти с клыками. В их вооружение входили топоры, секиры, укороченные тяжёлые копья, а также мечи. Но основной упор эти кошки-витязи делали именно на тяжёлое рубящее оружие, коим они владели со смертоносным совершенством. Крепка была броня навиев, но и она не выдерживала таких ударов, летели с плеч головы воинов-псов, хлестала ручьями кровь клыкастого врага. Но и кошки несли большие потери: навьи клинки из твёрдой хмари уносили их жизни, даже небольшая царапина могла стать смертельной.       Служба Браны допускала частые отлучки домой, снабженцы трудились посменно: два дня работали — день отдыхали. Ильга встречала охотницу неустанной мольбой:       — Прошу тебя, будь осторожнее! Не высовывайся, не лезь, куда не следует... Ты нам нужна живая и здоровая!       — Знаю, знаю, моя родная, — успокаивала супругу Брана. — Оттого и не взялась за оружие — только потому что ты попросила. Но я не могу бездействовать, золотце моё. Я обязана делать всё, что от меня зависит. Как ты кормишь меня на охоте, чтоб у меня хватало сил, так и я теперь кормлю наших защитниц.       Многим семьям война принесла горе, ударила она и по их родне. Сестрица Ягодка, не успев толком вкусить семейной жизни, овдовела: её супруга погибла в бою с навиями. Вернувшись на очередной выходной, Брана застала сестру у них с Ильгой дома. Ещё не переступив порог, охотница содрогнулась от жалобного стона-причитания:       — Ох, Мировеюшка, как же так?.. Хоть бы дитятко мне под сердцем оставила, кровиночку свою, на память о себе...       Никогда ещё Брана не слышала в голосе своей сестрёнки, всегда весёлой и ласковой, столько боли и скорби, столько вдовьей обездоленности и надлома. Ягодка, сидя на полу, опиралась грудью и руками на лавку, а Ильга, немного неуклюжая из-за своего большого живота, обнимала её за плечи.       — Ну-ну, Ягодка... Ты не одна, голубушка, мы с тобой.       Брана кинулась к сестрице, подняла с пола, усадила на лавку и крепко обняла, целуя.       — Родненькая моя... Мы рядом, мы тебя не оставим, — зашептала она. — А уж наши «медведицы» за Мировеюшку отомстят врагу, ох как отомстят! На кусочки его изрубят, топорами своими в кашу превратят, точно тебе говорю!..       — Ничего не осталось мне от лады моей, — сипло проговорила Ягодка, до пустоты и тусклости выплаканными глазами глядя в пространство. — Взял её костёр погребальный, некуда мне будет прийти в День Поминовения... Не прильнуть к стволу сосновому, не поглядеть в лицо родимое. И чрево моё пустое, не успели мы зачать дитятко! Ни клочка волос, ни кровинки, ничего... Всё они отняли у меня, навии эти проклятые! Ничего не оставили от лады! Ничего, Бранушка... Ни-че-го...       Не знала Брана, чем утешить сестру, стонавшую у неё в объятиях. Много, ох, много таких вдовушек плакало по всей Белогорской земле! Да и не только в ней.       Не успела Ягодка отплакать, отпричитать, как последовал новый удар: пришла весть о гибели старших сестёр-кошек Ильги.       — Да что же это такое? Что же это творится? — сухими и бескровными от горя губами бормотала та.       А у Браны только одна мысль была: как бы с их дитятком чего худого не случилось в утробе. «Уймись, хватит отнимать у нас наших родных!» — беззвучно и гневно кричала её душа этому беспощадному, прожорливому чудовищу — военной беде. Но чудовищу всё было мало. И вот — порог их дома переступила сама мастерица Твердяна.       — Не с добрыми я вестями пришла, — молвила она, снимая шапку, и её гладкая голова заблестела в отсвете масляных ламп, а косица размоталась и упала на грудь. — Брана, твоя сестрица Тихомира пала в бою. Завтра хороним её... Приходите проститься с нею.       Зубы Браны стиснулись, но ни рыка, ни стона не вырвалось у неё. Онемела душа от боли потерь и, казалось, утратила способность чувствовать. Ильга, тоже огорошенная услышанным, но взявшая себя в руки, тем временем угощала Твердяну всем, что было приготовлено к обеду. Брана опустилась на лавку у стола, пальцами вцепившись себе в волосы.       — Не могу плакать я, — глухо проговорила она. — Будто льдом меня сковало...       — Так бывает, — молвила оружейница. — Когда слишком много боли обрушится на душу, она застывает. Но это пройдёт, Бранушка. Оттает душа, оживёт сердце. Тем более, что ему есть ради кого биться. — И синеглазая кошка с чуть приметной улыбкой посмотрела в сторону Ильги, которой было уж тяжко носить своё девятимесячное чрево.       Бране казалось: не бывать этому. Не оживёт сердце, не засмеются её уста... Пусто и мёртво было в душе, когда она смотрела на ревущее пламя костра, которое пожирало тело Тихомиры... Но едва закрылись навек очи сестрицы, как открылись навстречу миру новые, пока ещё несмышлёные глазёнки. Вот только не свет они увидели, а тьму... Встрепенулось, ожило сердце Браны, сжалось от тревоги: ночью после похорон Тихомиры их с Ильгой дитя запросилось наружу. Раненым зверем ревела Ильга в бане, а женщины во главе с матушкой Крылинкой принимали у неё роды. Они заслонили рыжую кошку собой, и Брана не видела, что творилось за их спинами, когда она просунула голову внутрь, сама не своя от беспокойства.       — Иленька, ты нарочно так ревёшь, чтоб меня попугать? Ну, хватит горло-то драть, а то я ведь помру тут сейчас со страху, — дрогнувшим голосом обратилась Брана к могучей широкой спине матушки Крылинки, из-за которой виднелись только раскинутые в стороны ноги Ильги.       — А ты сама попробуй — выноси да роди! — рявкнул ей в ответ страшный, неузнаваемо звериный голос супруги. — В следующий раз ты будешь рожать... Посмотрю я тогда на тебя!       Этот неласковый ответ успокоил Брану, сердце забилось легче, ровнее, душа понемногу согревалась. Ильга огрызалась — значит, всё шло хорошо...       И окончательно оттаяла скованная панцирем горя душа, когда на руках у Браны тонюсеньким котёночьим голоском запищала малютка — та самая, из-за которой они с Ильгой так долго спорили и не могли решить, кому из них производить её на свет. Волосёнки на её головке были медно-рыжими, а глазки — цвета мышиного горошка.       — Уж прости, что мы так долго тянули с твоим рождением, — мурлыкнула Брана, грея дыханием лобик дочки — весь мокрый, в родовой смазке. И заурчала утробным смешком: — Теперь у меня два огонёчка рыженьких!       Молока у Ильги было даже слишком много, хватило бы и на двоих. Она кормила маленькую Огнянку сквозь прорезь на рубашке, а Брана, пристроившись рядом, прислушивалась к тому, как счастье струится в ней тёплым током — с каждым ударом сердца.       — Не зря наши сестрицы головы свои в бою сложили, — шепнула она супруге, целуя её в висок. — Они отдали свои жизни за её жизнь.       Ягодка не была на похоронах Тихомиры: она ещё не оправилась от предыдущего удара, и о гибели сестры ей пока не говорили. Брана с Ильгой вернулись домой уже втроём, и матушка, а теперь ещё и бабушка Добровида окутала их семью своей мудрой заботой, ненавязчивой и всегда своевременной. А вскоре рассеялась завеса туч, и землю залил яркий свет — свет близкой победы над навиями.       — Дочка-кошка у нас есть, — сказала Ильга в перерыве между мурлыканьем, которым она баюкала накормленную Огнянку. — Девочку бы вот теперь ещё... Да только где её взять? Обе мы с тобою кошки и белогорских дев выкормить не сможем.       — Не успела одного родить, а уже о втором дитятке думаешь? — засмеялась Брана — тихонько, чтоб не разбудить дочурку. — Ну... Поживём — увидим.       Когда потерпевшее поражение навье войско провожали к проходу между мирами, Брана подобрала в Светлореченском княжестве белокурую девочку лет пяти. Малышка брела босиком по грязной, раскисшей дороге, одетая в какие-то серые, дырявые отрепья. Она не помнила ни своего имени, ни семьи. Горячо ёкнуло сердце Браны при виде этой светлой головки: ну просто вылитая её дочка, её плоть и кровь, будто она сама её выносила и родила! И тоже синеглазая, только не мышиный горошек цвел в её очах, а колокольчик.       — Ты чего, голубушка? Потерялась?.. Ну-ну... Не бойся, я тебя в обиду не дам. — И Брана подхватила девчушку на руки, а та обняла её за шею, вцепилась и прижалась, зябко дрожа.       Охотница накормила бедняжку, отмыла и раздобыла для неё одёжку. Согретая светом Лалады, маленькая бродяжка вспомнила, что её родителей больше нет в живых, а звать её Любишей.       — Пойдёшь к нам в Белые горы жить? — с улыбкой спросила Брана, баюкая найдёныша на коленях. — У нас с супругой недавно дочка родилась — кошка. Матушка Ильга уже о сестричке для неё думает.       Через две седмицы колечко было готово. До этого дня сиротку приходилось держать в снабженческом отряде. Там она была под присмотром кошек, всегда сытая и согретая — ещё бы не быть сытой, рядом со съестными припасами-то!.. Тихим, ясным весенним вечером Брана внесла спящую Любишу в свой дом. С Огнянкой нянчилась бабушка Добровида, а Ильгу белокурая северянка нашла на заднем дворе: та расчищала остатки тающего снега, чтоб двор лужами не залило.       — А это ещё кто? — вскинула Ильга брови, выпрямившись и опершись на лопату.       — Это Любиша, — сказала Брана. — Наша дочка. Ты девочку хотела? Вот... Девочка.       — Да уж вижу, что не мальчик! — пробормотала супруга, озадаченно всматриваясь в лицо крепко спящей сиротки. — Ты где её взяла?       — Это неважно, — улыбнулась охотница. — Одна она осталась на целом свете. Нам нужна сестрица для Огнянки, а ей — семья. Думаю, всё складывается в самый раз.       — Ты во что её одела, боль моя?! Она ж озябнет! — спохватилась Ильга. — Это же Север! Думать надо, прежде чем дитё сюда тащить!       Бросив лопату, она закутала Любишу в свой кафтан и понесла в дом, а Брана, улыбаясь, шла следом. На пороге она обернулась и окинула посветлевшим взглядом двор и вечернее небо над ним.

* * *

      У подножья тихорощенской сосны рвали землянику две сестрицы: старшая, Любиша, и младшая, Огнянка. Юная кошечка срывала ягодки вместе со стебельками, складывала в пучки и протягивала сестре.       — Ну, хоть в Тихой Роще матушка Земеля поглядит на своих внучек, — шепнула Брана Ильге.       Неподалёку прогуливались Ягодка со своей новой наречённой избранницей — кошкой-вдовой, чья причёска говорила о её принадлежности к лону Огуни, только работала она не с металлом и самоцветами, а с камнем. А матушка Добровида, собрав вокруг себя других внучек, вполголоса рассказывала:       — Когда Лалада ступила на эту землю, из неё забили горячие родники. Тёплой стала земля, и теперь даже самый лютый зимний холод над нею не властен.       Брана носила кафтан без пояса: уж не завяжешь его на таком-то животе! Они с Ильгой поджидали ещё одну сестрицу для Огнянки и Любиши; охотница, нося дитя под сердцем, не выходила в море на струге вместе с прочими китобоями, только помогала разделывать туши и убирать мясо на хранение. Перепоручит ли она кормление дочки супруге или займётся этим сама, она ещё не решила, но одно она знала точно: море умеет ждать. И принимает тех, кто возвращается, какой бы долгой ни была разлука.