in regards to hate

Этим вечером я убежал, потому что одна только мысль об ужине с ними вызывает у меня желание блевать. Я улечу завтра. Было хорошей идеей взять обратный билет с открытой датой — может быть глубоко внутри я знал, что что-нибудь пойдет не так. Не то чтобы я планировал остаться в Японии надолго, но я точно не хотел уезжать так же, как и приехал — один. Я пропускаю надлежащий прием пищи и покупаю вместо этого футболку (я хотел купить такую еще в Санкт-Петербурге), а потом иду за бананово-клубничным молочным коктейлем, потому что когда я вернусь, я могу сказать до свидания своей свободе и вернусь к спартанскому режиму. Тренировки на льду, уроки балета, тренировки на выносливость, снова тренировки, я уже упоминал тренировки? О, и тренировки, конечно. Я хочу остаться здесь, есть кацудон, стать жирным, и… Куда делся день? Я возвращаюсь домой, — «домой», — почти в десять вечера, и ко времени, когда я все обдумал и решил, что не стоит заморачиваться с поиском отеля на ночь, уже полдесятого. Все, что мне нужно, это проникнуть в дом через заднюю дверь, прокрасться в комнату и исчезнуть. Пуф. Но очевидно, что какой-то обезьянолицый японский бог ненавидит меня, потому что когда я вошел на территорию онсена, я увидел сидящего на крыльце Виктора, в пижаме, держащего дымящуюся кружку чая. Я мельком увидел выражение его лица, пока он поворачивался, и, хотя моей первой реакцией было желание немедленно ударить его по лицу каким-нибудь тупым предметом, я заметил, что он выглядит как-то… по-другому. И я имею в виду не его обычное самодовольство. Я не говорю, что у него всегда одинаковое выражение лица, но даже если я не очень хорошо понимаю этого человека, я могу поклясться, что это новая версия Виктора, которую я никогда не видел раньше. И да, это хорошо. Какова бы ни была причина того, что он выглядел расстроенным, он заслужил это за то, как обошелся со мной. Я пытаюсь задавить зарождающуюся надежду и, ухмыляясь, подхожу все ближе и ближе к крыльцу, делая вид, что не замечаю его. — Юра, — я ненавижу «Юрио», но он заставил меня привыкнуть к этому тупому прозвищу, и мое настоящее имя странно звучит, сказанное его голосом, — почему ты так поздно? Его слова не звучат слишком уж покровительственно, лишь немного, но я не нахожу это раздражающим, потому что я не хочу когда-нибудь снова услышать его якобы-изменяющие-жизнь советы. О, почему я лгу самому себе. На самом деле в течении трех часов я мог думать только о том, как я проебал всю свою карьеру фигуриста из-за своего мнимого высокомерия, и как я хочу, чтобы Виктор чертов Никифоров выбрал меня вместо другого Юри. А может быть, я — другой Юри в его глазах. — Не твое дело, — не было никакой причины грубить сейчас, — хочу и гуляю. — Я вижу, — просто, безразлично, ему действительно не интересно, что я хочу сказать или сделать, а может быть он просто хочет отплатить мне за мою грубость. Я снова готов вспыхнуть, весь целебный эффект от покупки бесполезного дерьма и вредной еды исчез в мгновение ока. Он разрушил меня. И я хочу, чтобы он хотя бы поцеловал меня в ответ, чтобы я чувствовал себя менее глупо посреди этой боли. Вдруг Виктор засмеялся. — Что? — Ты выглядишь так, будто хочешь воткнуть мне в глаз вилку, — вот он, спокойный, вернувшийся к обычному себе, не слишком беспокоящийся о том, что происходит со мной, потому что кто вообще думает об Юрии Плисецком. — О чем ты сейчас думал? — Ты действительно ничего не знаешь обо мне. Я думал абсолютно о других вещах. — Хорошо, — снова теплая улыбка, — потому что я надеюсь, что ты не слишком ненавидишь меня за все это. Правда такова, что я не могу его ненавидеть, потому что осознаю, что я был виноват в произошедшем, или по крайней мере мог сделать все чуть менее неприятным, но я никогда не признаю этого, не перед ним. Но я ненавижу то, что теперь я мгновенно реагирую на все, что он делает, потому что я чертовски боюсь разочаровать его еще больше. Почему меня это вообще волнует? Нет, стоп. — Почему тебя это вообще волнует? — так лучше, выкуси, ублюдок, — вообще-то тебе всегда было плевать на меня, так почему сейчас тебя заботит то, что я думаю о тебе? Да, Виктор, не спеши, осмысли это, ты, должно быть, не привык к тому, что тебя кто-то ненавидит, но нет, я даже не могу закончить свою мысль, как он отвечает: — Потому что ты напоминаешь мне себя в твоем возрасте. Даже не пытаясь подумать, я сажусь рядом с ним. Затем я вспоминаю, что он считает меня мерзким, поэтому я опускаю голову и глубже зарываюсь в свою толстовку. Я не знаю, как справиться с этим, потому что я тоже не привык к тому, что не нравлюсь кому-то. Может быть, он не любит меня потому, что мы слишком похожи. — Я буду танцевать под Агапэ. Я выиграю Горячие Источники на льду, и ты вернешься домой со мной. И потом я выиграю финал Гран-при и… — Я уже сказал, что не буду тренировать тебя, вне зависимости от того, кто выиграет соревнования. Кажется, я снова попался в его ловушку. — … И потом я выиграю финал Гран-при и ты будешь жалеть, что отказался от меня, — продолжаю, потому что я уже не могу ничего исправить. — Тебе следует завязать с фигурным катанием, раз ты не можешь соответствовать его требованиям, — он только что повторил то, что я сказал Юри, когда впервые встретил его в туалете? Мое горло сдавило так, что я не мог произнести ни слова, так что я просто выблевал их: — Я могу, — он действительно хочет уничтожить меня или что? — я смогу и я покажу тебе, а когда ты это поймешь, то будешь просить прощения, — что бы ни случилось, не плачь, ради бога, только не плачь. — Ты вне конкуренции, Юри. — Я все равно буду танцевать под Агапэ, и сделаю это настолько идеально, что ты никогда не сможешь простить себя. — Я думал, ты ненавидишь Агапэ? — Так и есть, — я уже не говорю, я почти рычу, — но я сделаю это, потому что ты должен понять, что я могу выучить что угодно и превзойти твои ожидания, и… и… — воздух, мне нужен воздух, — и ты изменишь свое решение, сдержишь свое обещание и все будет в порядке… — Вернись домой, и Яков будет учить тебя когда угодно. — Но я хочу тебя! — почему мой голос звучит так раздражающе, — я хочу тебя, поэтому я могу выиграть и … — Видишь ли, разница между тобой и Юри в том, что ты не вкладываешь ни капли любви. Ты просто хочешь победить. Призы. Успех. Деньги. Признание. Слава. — Это неправильно? — я снова в замешательстве, я снова кричу, я снова теряю остатки самоконтроля. — Нет. Не совсем, — серебро его волос сверкает с каждым движением его головы. — Но я хочу учить кого-то, кто восхищается мной, а не моей славой. Что я должен ответить на это? — Когда я смотрю, как катается Юри, я мог представить все случаи, когда он проигрывал и продолжал борьбу. Всю боль и страдания, через которые он прошел, чтобы добиться того, что имеет. Я чувствую его любовь к фигурному катанию и благодарность мне. Я чувствую любовь. Юри, Юри, всегда Юри. — Когда я смотрю, как катаешься ты… Все, что я чувствую, это жадность. Поднимается легкий ветер, сдувающий волосы с моего лица. Хотел бы я, чтобы также исчезло все, что давит на меня. Всякий раз, когда я смотрю на Виктора, я сразу вспоминаю нашу первую встречу на льду: ругань Якова за исполнение сложного сальхова, яркие глаза Виктора, наше обещание и то, насколько был захвачен моим выступлением, что он смог увидеть во мне частичку себя. С тех пор он ни разу не смотрел на меня так. — Ты выглядел таким счастливым тогда. Когда впервые увидел, как я катаюсь. — Я и был счастлив, Юра. Я очень хорошо это помню. — Почему ты грустил до этого? — До этого? Когда? — Когда сидел с чаем, — несколько столетий назад, — ты выглядел печально. — Ты шпионишь за мной, Юрио? — над чем ты смеешься, придурок. — Что… Нет! Я просто был здесь и увидел тебя, вот и все. — Конечно, конечно. Ты более проницателен, чем я думал. — Я же сказал, что ты ничего обо мне не знаешь. — Болит? Внезапно я чувствую его теплую ладонь на своей щеке, и мне требуется много времени на то, чтобы воссоздать целую картину, пока я наконец не вспоминаю, что он ударил меня несколько часов назад. На самом деле все остальное причиняет мне куда больше боли, и, честно говоря, я специально забыл об этой пощечине. — Нет, — мотаю головой. Почему-то мне кажется более естественным говорить на нашем родном языке, когда мы рядом, когда я устал от него, когда мне грустно, когда я шепчу, когда я почти не думаю. — Я счастлив, — он счастлив. Он выглядит счастливым. — Ты поэтому грустил? — у меня появляется надежда, ведь если он сожалеет и из-за этого изменил свое решение о моих тренировках, я даже смогу простить его и остаться. Но Виктор не отвечает вслух, оставляя вместо этого легкий поцелуй на моей щеке. И за несколько секунд мои мысли меняются от «что за хуйня?» до «блять, да!» Я распахнул глаза так широко, что они немного слезятся. Выкуси, Кацудон! Я ненавижу то, насколько он красив, его кожа совершенная, гладкая, как мрамор. Я надеюсь, я буду хоть немного похожим на него, когда я повзрослею, и я хотел бы просто быть чуть старше. Если бы мне тоже было двадцать три. — Юрочка, — каждая клетка моего тела нагревается, когда он говорит прямо мне в ухо, — ты действительно хочешь знать? — Иначе я бы не спрашивал, — я горжусь тем, как по-взрослому и собранно сказал это, в то время как мой желудок, кажется, переворачивается сейчас. — Тогда давай заключим пари. Только между нами, — я не хочу. — Если ты сможешь завтра хорошо откатать Агапэ, я расскажу тебе, почему я грустил, — я не хочу, чтобы он вел себя также с кем-то, кроме меня. — Я думал, ты… — И если ты победишь Юри, я исполню свое обещание. — Ты действительно поедешь со мной, если я выиграю? — Да. Скажи до свидания своему бедному маленькому сердечку, Кацуки Юри.