B R O K E N

Осознание того факта, что я остался жив, почему-то не греет мою душу, а порождает лишь дополнительные вопросы. Пожалуй, эта ночь будет самой долгой в моей жизни. Закрыв глаза, я пытаюсь сконцентрироваться, поймать хоть какую-нибудь адекватную мысль, вспомнить хоть какую-то деталь своей жизни, предшествующую аварии. Но этого не происходит. Память услужливо подсовывает мне мой семнадцатый день рождения, первый купленный лично мной мотоцикл, чьи-то лица, голоса, ощущения… Я морщусь, сжимаю кулаки, пытаюсь сосредоточиться, но ничего не выходит. Резко раскрыв глаза, я решаюсь ещё раз взглянуть на шрам, словно это хоть как-нибудь сможет помочь найти ответ. В палате относительно светло — неярко горит настольная лампа, так что я вполне смогу осуществить задуманное. Голова всё ещё кружится, но я стараюсь не обращать на это внимания. Вновь протягиваю руку и вдруг замечаю на ней… Что? Это татуировки??? Какого хрена??? Весь рукав — от запястья до плеча — набит различными изображениями, и меня это откровенно пугает. У меня никогда не было татуировок. Нигде. Никаких. Переведя взгляд на вторую руку, вижу ту же картину — с той лишь разницей, что на ней татуировки доходят только до локтя. Они что, в больнице мне их набили? Подняв обе руки, опутанные проводами датчиков и прозрачными трубочками капельниц, с удивлением рассматриваю их. Глаза быстро устают от разглядывания мелких черно-белых изображений, да и чувствуется усталость. Я устал держать руки в таком положении, хотя прошло не более минуты. Что вообще со мной творится? Перед глазами мушки, больно глотать, быстро устал от такого пустяка, как поднятие руки… Это меня пугает. Чужое сердце, словно моё собственное, реагирует на состояние учащённым биением, и это жутко нервирует, раздражает, бесит — готов назвать это отвратительное чувство как угодно, лишь бы только не слышать чёткого ритма под рёбрами. Это ужасно. Я не хочу думать о том, что внутри меня находится сердце мертвеца, ведь наверняка его владелец уже давно умер. Мне пробило грудную клетку… Значит, моё собственное сердце было разорвано собственными рёбрами? Я убил самого себя? Абсурдные мысли продолжают гулять в голове, но почему-то в данный момент они кажутся такими нужными! Я успел умереть, но меня спасли. Возможно, мне довелось даже побывать на том свете — как знать? Обидно, если это так, ведь я даже ничего не помню. Машинально провожу ладонью по лицу, заставляя непослушную руку двигаться хоть немного, и вскрикиваю от неожиданности, обнаружив на нём длинный шрам — от левого виска, бровь, нос и правую щеку, заканчивающийся в районе правой скулы. Становится ещё страшнее. Сердце предательски замирает перед тем, как убыстрить свой темп — так, что вновь темнеет в глазах и затрудняется дыхание. Нет-нет-нет, всё, что угодно, только не паника! Только держи себя в руках, только не кричи! Глубоко — насколько позволяют лёгкие — дышу, стараясь успокоиться. Что бы там ни произошло, должно быть, мне нереально повезло, раз я остался жив. Судя по словам медсестры и по шрамам, обнаруженным мною лично, меня разве что не собирали по частям. Хотя как знать, возможно, было и такое. Боязливо пытаюсь пошевелить ногами, мысленно готовясь к тому, что их может не быть, но — о чудо! — пусть и не сразу, но начинаю чувствовать свои конечности. Должно быть, нужно воздать хвалу Господу за то, что я остался цел и невредим.  — Спасибо тебе, — шепчу едва слышно, положив руку на грудь и осторожно, с некоторым облегчением, выдыхая, — спасибо. Переутомившись эмоционально и устав физически, я незаметно для себя погрузился в странный сон. Наверное, уже настало утро, раз ко мне в палату буквально ввалилось несколько человек, среди которых я не узнал ни одного знакомого лица. Молодой парень в белоснежном до рези в глазах халате сначала проверяет показания приборов, затем садится около меня и деловитым тоном справляется о моём состоянии. Он высокий, хорошо сложен и довольно симпатичен, но почему-то вызывает отторжение. Отвернувшись, говорю, что не хочу с ним разговаривать, но противный доктор, словно не слыша меня, начинает трогать мой лоб, а затем берёт за руку, невзирая на слабые попытки сопротивления.  — Оставь свои замашки для своих девочек, дружок, и слушайся меня, — сурово произносит он, на что мне остаётся только безысходно вздохнуть. Я бессилен перед ним. Бессилен в прямом смысле этого слова — нет сил пошевелиться, нет сил спорить. Продолжая осматривать меня, вредный доктор поочерёдно начинает разминать сначала кисти рук, а затем и мои стопы. Киваю в знак одобрения, показывая, что мне это нравится. Он продолжает задавать вопросы, но я лишь односложно отвечаю, не желая вести диалог. До жути интересно, что делают остальные вошедшие, но крайне неохота поворачивать голову. Кровь начинает усиленно циркулировать по телу, отчего меня накрывает волной тепла, и я не хочу ничего делать, ничего думать, говорить — хочу лишь лежать так, с закрытыми глазами, лежать до бесконечности и получать удовольствие от манипуляций доктора с моим телом.  — Кушать хочешь? — спрашивает он, и я, прислушавшись к своему организму, вновь киваю головой. Подкрепиться бы не мешало. Вмиг воображение начинает подсовывать мне весьма реалистичные гамбургеры с колой и картошку фри с пряным соусом, но вряд ли в больнице кормят подобным. Уже менее вредный доктор что-то тихо говорит одному из присутствующих, и спустя несколько минут на постель присаживается крепкий мускулистый санитар, который кладёт руки на мои предплечья, слегка давя на них. Уже знакомая мне медсестра подходит ближе, держа в руках тонкую прозрачную трубочку. Осознав, что они намереваются сделать, в ужасе пытаюсь дёрнуться и встать, но получается это из рук вон плохо. Я слишком слаб. Медсестра, сочувственно глядя на меня, ловко просовывает кончик трубочки в мою ноздрю, пока санитар и доктор держат мою голову и руки.  — Глотай! — командует врач, и я, поняв, что сопротивляться нет никакого смысла, послушно сглатываю. Неприятный привкус резины появляется во рту, когда трубочка проходит дальше в пищевод. — Вот и хорошо, — продолжает она, и меня отпускают. Какая-то непонятная то ли жидкость, то ли смесь, очень медленно ползёт в мою сторону по трубочке. Еда. Дело плохо, раз меня кормят через зонд. Постепенно начинаю ощущать, как это нечто потихоньку заполняет мой желудок.  — Итак, расскажи, что ты помнишь? — вновь присаживаясь на стул, ласково приговаривает доктор Чейз. Уверен, что это — именно он, а иначе зачем ему так возиться со мной?  — Ну… Я помню, как гулял по набережной. Потом позвонила мама. Мы снова поругались, она никак не могла смириться с тем, что я живу отдельно от неё. Ещё помню, что ходил в кино, — морщусь, пытаясь вспомнить название фильма. — А, там короче что-то про роботов. Ну, такие, большие, выше человека. Там ещё робот был, он только японский понимал, — продолжаю вспоминать, а доктор Чейз только кивает головой, записывая мои слова. — Всё так плохо, да? Ну, со мной? — решаюсь задать волнующий меня вопрос, но, как и следовало ожидать, ответа не услышал.  — Пока что могу сказать, что дела твои не так плохи. Если сравнивать со вчерашним днём, то они просто отличные! — бодро говорит он, поднимаясь со стула.  — В смысле? А что было со мной вчера? — обеспокоенно спрашиваю я, но доктор Чейз лишь улыбается напоследок:  — Ещё вчера ты, дружочек, был в глубокой коме. А сегодня уже пришёл в себя. Я зайду позже. Николь будет с тобой, если вдруг что-то вспомнишь — она меня позовёт. А пока отдыхай, набирайся сил и вон, — он взглядом указывает на зонд, — кушай. Сегодня у нас, кажется, овощное рагу. Если можно так сказать, — он широко улыбается и уходит из палаты вместе с санитаром. Возвращение к нормальной жизни стало долгим и мучительно сложным. Меня кормили через зонд, стали учить заново выполнять элементарные вещи — садиться, вставать, ходить, нормально говорить, восстанавливая голос, самостоятельно есть, наконец… Это поистине ужасно: возвращаться в жизнь, осознавая себя настоящим безвольным овощем.  — Джей, — даже не пытаясь скрыть слёзы, шепчет мама, глядя на меня, и в этих печальных глазах я вижу такую боль, словно я уже умер для неё, — сыночек… Не знаю, сколько прошло после того, как я пришёл в себя, когда мне сообщили, что я могу видеться с близкими. И вот теперь передо мной сидит мама, прижимая ко рту носовой платок, чтобы хоть как-то заглушить свои рыдания, которые так сильно действуют на нервы.  — Мама, перестань, — в который раз досадливо говорю ей, стараясь не показаться чересчур грубым, — ты так плачешь, как будто я умер.  — Не дай Бог! — испуганно шепчет она, и в её глазах мелькает тень испуга. Сегодня всё как всегда. Опять приходит мама, опять я вижу её слёзы, опять пустые разговоры… Я не помню последние четыре года своей жизни, не помню, откуда у меня все эти татуировки, не знаю, что за девушка сейчас сидит напротив меня, плача не меньше моей мамы. В первый раз, когда она появилась здесь, то сразу же набросилась на меня с объятьями и поцелуями, рыдая. Признаться честно, было несколько странно слышать признания в любви от незнакомой девушки, которая, к тому же, ещё и старше тебя, ведь я ощущал себя на семнадцать, но никак не на двадцать один. Целых четыре года… Оказывается, у меня есть своё скромненькое жильё — не то, что я помню, а другое, гораздо лучше, работа и любимая девушка. Причём я умею водить машину и работаю таксистом, а моя избранница — соулмейт. Её зовут Эндра, и у неё карие глаза и тёмные волосы. Интересно, по какому принципу распределяются соулмейты? Насколько я помню, меня всегда привлекали блондинки. А ещё Эндра высокая — почти как я, и это мне тоже не нравится. Девушка должна быть ниже тебя — чтобы можно было обнять её, прижать к себе, дать ей в полном объёме прочувствовать свою заботу о ней, показать свою защиту. Маленькие девушки очень милые. Они хорошенькие, скромные и так забавно смущаются, стоит лишь сделать им комплимент. Их приятно обнимать и в шутку делать вид, что ты облокачиваешься на такую вот малышку, потому что она ниже тебя. А если низкая девушка ещё и слегка полноватая, то это просто джек-пот для меня. Да что для меня — для любого нормального парня, хоть немного склонного проявлять неосознанную заботу, потому что о таких и хочется заботиться. Эндра каждый день рассказывает обо мне, о нашей с ней первой встрече, о жизни вместе, об увлечениях, показывает фотографии и видео, на которых изображён я — совсем не такой, каким себя помню, а гораздо возмужавший и повзрослевший. Рассказывает о некоторых из моих тату, объясняет их значение. Она говорит, что мы проводили вместе каждую ночь на протяжении двух лет, а я даже толком не могу запомнить её имя. Она свято верит в то, что однажды я вспомню её, вспомню обо всём и вернусь к ней. Но этого никогда не произойдёт. Не знаю, были ли когда-нибудь подобные случаи в нашем мире, но с тех пор, как мне пересадили сердце, часы на моём запястье остановились. Мы с Эндрой больше не являемся соулмейтами. Мы чужие люди. Но она продолжает надеяться, что я вспомню всё, и мы снова будем вместе. Она любит меня, а я думаю лишь о том, что был бы безумно рад, если бы в один из прекрасных дней она не пришла ко мне в палату. Эндра не в моём вкусе. Совсем не в моём. Она вся такая элегантная, женственная и красивая, и этот образ никак не сочетается с моим внешним видом, ведь я всегда выглядел как заправской хулиган. Есть ещё одна деталь, которая вселяет надежду в меня и терзает Эндру: часы на её запястье остановились тоже. По её словам, это произошло в тот день, когда мне пересадили сердце. Поражаюсь её настойчивости: так много времени прошло с того дня, а Эндра до сих пор надеется на воссоединение. Мама тоже хочет этого, я знаю. Ей эта незнакомая для меня девушка по душе, чего не сказать про меня. Я не знаю её, не люблю её, не хочу быть с ней. Каждый раз Эндра уходит в слезах, понимая, что и на этот раз я ничего не вспомнил. Прошло уже несколько сеансов ремембертерапии, когда меня погружали в глубокий сон и отправляли в путешествие по собственным воспоминаниям, но каждый раз я словно оказываюсь в полной темноте, совершенно один, стоит лишь только приблизиться к последнему запомнившемуся мне дню. Наверное, я безнадёжен, но вредный доктор Чейз каждый раз подбодряет меня, говоря, что ещё не настало время для пробуждения моих воспоминаний, которые зачем-то были спрятаны от меня самого. Он надеется, что память однажды всё же вернётся ко мне, а я надеюсь, что этого никогда не произойдёт. Как знать, быть может я, сам того не замечая, подсознательно блокирую свои воспоминания, не позволяя им выбраться наружу?