B R O K E N

Каждый раз, когда Эндра уходит, я ловлю себя на мысли, что безмерно рад этому. Ловлю себя на мысли, что не хочу видеть её, слышать её, говорить с ней. Уверен, Эндра — потрясающий человек, я был безмерно счастлив с ней, но сейчас всё сильно изменилось. Скорее, даже не сейчас, а в тот день, когда моя машина перевернулась. В тот день, когда мне пересадили это чёртово сердце. Я никому не говорю, и даже не собираюсь говорить о том, что стал видеть в своих снах девушку. Я не знаю её имени, не знаю ничего о ней, но твёрдо уверен, что знаком с ней всю свою жизнь. Она — идеальная для меня, мой эталон красоты. Такая непохожая на Эндру. Может ли сердце быть этому причиной? Как знать, быть может, вместе с чьим-то органом мне достались и чужие воспоминания, и чужие чувства, и чужая любовь? Что, если это сердце некогда принадлежало какому-то парню, и теперь та девушка — наверняка его любимая — страдает от боли утраты близкого человека? Я постоянно вижу её в своих снах, слышу её голос. Она редко разговаривает — в основном поёт. Она поёт, а я слушаю, и сердце так сладко замирает в моей груди, что это чувство сохраняется ещё долго после пробуждения. У этой девушки мелодичный голос, голубые глаза и светлые волосы. Она невысокого роста и немного полноватая — самую малость, но это безумно идёт ей. Она постоянно улыбается, даже когда я чувствую, что ей грустно. В моих снах всё такое настоящее, что кажется, будто я чувствую, как она берёт меня за руку, как целует, как что-то тихонько шепчет… С каждым разом я всё больше и больше схожу с ума, с каждым разом всё сложнее и сложнее просыпаться. Не хочу просыпаться, не хочу возвращаться в эти серые однообразные будни, наполненные слезами мамы и страданиями Эндры. Мой вредный доктор Чейз настаивает на более частых и продолжительных сеансах ремембертерапии, но мне этого не хочется. Не хочется вспоминать прожитое, не хочется возвращаться к прежней жизни. Уверен, она вовсе не плоха, но с каждым разом я всё больше понимаю, что мне не нужен никто другой кроме этой загадочной девушки из моих странных снов. Она — не мои воспоминания. Она — гораздо нечто более важное, значимое для меня, и знаю о ней тоже только я. Мысли о ней, её образ, мои чувства к ней не отображаются на приборе, потому что её никогда не было в моей жизни, а потому, я могу в полной мере прочувствовать, насладиться этими чужими воспоминаниями без страха быть разоблачённым и вероятности, что мне сотрут все воспоминания о ней. Да и можно ли назвать это воспоминанием? Быть может, этот навязчивый образ — не что иное, как результат аварии и потерянной памяти? Как знать, возможно, мой мозг пытается самостоятельно залатать эту огромную дыру в подсознании, рисуя образ идеальной для меня девушки? И вообще, что такого произошло в моём прошлом, что даже собственный мозг отказывается вспоминать об этом? Возможно, я слишком сгущаю краски, но, когда в один прекрасный день ты приходишь в себя, находясь на больничной койке, с чудовищным провалом в памяти, не узнаешь даже своего соулмейта, а по ночам видишь во сне чужую незнакомую девушку — согласитесь, приятного мало. Несколько раз я пытался узнать у мамы, чье же сердце стучит в моей груди, но она лишь отмалчивалась либо переводила разговор на другую тему. Понимаю, такое решение далось ей крайне нелегко, но она сделала это ради сохранения жизни единственного сына. От доктора всё равно не дождаться ответов — врачебная тайна, всё такое. Но с каждым днём мне всё больше хочется узнать, кто же эта таинственная незнакомка, и существует ли она на самом деле. А пока что мне остаётся лишь любоваться ею в своих снах и довольствоваться хотя бы этим. Чтобы память возвращалась быстрее, доктор Чейз наказал мне записывать каждый прожитый день, каждое случайно промелькнувшее в сознании ощущение, каждый сеанс ремембертерапии, чем я и занялся. Сегодня прекрасное утро. Никаких посетителей; процедуры уже закончились, и я нахожусь один в своей палате. Рука уже по привычке тянется к тумбочке, где лежит мой ежедневник. Слава Богу, я уже немного могу самостоятельно обслуживать себя. Даже этот ужасно отвратительный зонд был заменён на нормальное питание — конечно, не сразу, зато теперь я могу кушать сам, держа в руках столовые приборы. Это маленькое достижение очень радует. И пусть меня по-прежнему кормят непонятной жижей, я ем её самостоятельно. Задумавшись над тем, что же я сегодня видел во сне, да и видел ли вообще, машинально провожу по листу ручкой, делая лёгкий штрих. Потом ещё и ещё. Занятый непонятными мыслями мозг не сразу понимает, что же видят мои глаза, но на разлинованном листе ежедневника появляются до боли знакомые черты лица. Постепенно вырисовывается образ милой незнакомки из моих снов. Она поистине прекрасна — прекрасна настолько, что я любуюсь ею, невольно задержав дыхание. Сегодня я не делаю ни одной записи, только рисую. Не знал, что умею рисовать, но сейчас эта способность откровенно радует. На данный момент моё состояние таково, что я могу потихоньку передвигаться — не без помощи костылей, конечно, зато самостоятельно, а не на этом инвалидном кресле, в котором чувствую себя крайне унизительно. Могу покушать, могу обслужить себя. Самостоятельно помыться ещё не очень получается, но я стараюсь. В принципе, меня можно выписывать, однако доктор Чейз настаивает на том, чтобы я не покидал клинику раньше положенного, с чем я соглашаюсь. Куда мне идти? Возвращаться домой, к маме, не входит в мои планы, ведь я добровольно покинул родные стены три года назад — судя по моим воспоминаниям, и семь лет назад — если верить тому, что мне уже давно не семнадцать. Возвращаться к Эндре не хочется от слова «совсем» — она чужой человек для меня. Остаётся вариант вернуться в свою квартирку, но тут есть несколько проблем: во-первых, я помню своё самое первое жилище, а, по словам мамы и той же Эндры, я неоднократно потом менял его, и сейчас проживаю совершенно в другом районе. Во-вторых, я всё ещё чувствую себя на семнадцать, а ко мне периодически наведываются в гости незнакомые люди, говоря, что они — мои коллеги. Они приносят фрукты и соки, расспрашивают про моё состояние и искренне желают как можно скорее поправиться и вспомнить всё. Так что, третья причина — нежелание оказаться в незнакомом месте, окружённом незнакомыми людьми. Эндра уверяет, что смена обстановки благоприятно повлияет на меня, и что необходимо как можно скорее выбираться из больницы. Ненавижу обижать людей. Всегда готов пожертвовать собой, своим временем, лишь бы только не обидеть ненароком человека своим отказом. Ненавижу себя за это, но ничего не могу поделать — словно появляется какая-то чёртова ответственность за каждого человека, обратившегося ко мне за помощью, и, каждый раз начинаю чувствовать себя конченой сволочью, отказывая. Не то, чтобы меня волновало чужое мнение о себе, просто такой вот характер: думать о ближних больше, чем о себе. Не хочется обижать и ставшую чужой для меня Эндру, но это не тот случай, когда я соглашусь, о чём и говорю ей. Девушка поджимает губы и едва заметно кивает головой, словно соглашаясь, но я-то вижу эту тёмную печаль в её глазах и застывшие слёзы, что вот-вот готовы прорваться наружу. — Прости, но, думаю, сейчас не самое подходящее время для этого, — чувствуя себя чертовски виноватым перед этой красивой кареглазой девушкой, тихонько произношу я. Возможно, в другое время я взял бы её за руку, обнял, наконец… Но я — не тот, кем она узнала меня, не тот, кем полюбила. Сейчас я — самый обыкновенный подросток, который ещё ни разу в жизни не то что не переспал — не поцеловал ни одной девушки. Возможно, кому-то это покажется нелепым — оставаться девственником в свои неполные семнадцать, но мне плевать на мнение большинства. Это моя жизнь, и только я имею право распоряжаться ею, своим телом и своим членом тоже. Я не помню Эндру, не помню наших отношений, не помню вообще ничего из последних четырёх лет своей жизни, так почему же сейчас я должен возвращаться в чужой для меня дом и делить ложе с чужим для меня человеком? Наше время безвозвратно ушло. Наши часы остановились. Мы никогда не будем вместе вновь. Всему виной чужое сердце, что так ритмично стучит сейчас в моей груди.