Вокруг темнота и глухота, темнота и глухота, но темнота небесконечна, только нужно из неё выкарабкаться и знать, куда ползти сквозь неё, а никто не может сказать, куда надо ползти, и если поползёшь не туда, то попадёшь в колодец; это ещё не колодец, а понятие, для которого нет слова, место, куда падают, падают, падают, и тело становится громоздким, и всё растёт, оно больше, чем пределы колодца, но не касается, они отодвигаются быстрее, чтобы пропустить его в бездну. И он не знает, что это значит, хотя должен знать, иначе не выбраться из темноты… Кир Булычёв, «Чужая память».
Как долго я был в отключке? Что, чёрт возьми, произошло? Резко подскакиваю и тут же ударяюсь головой о раскрытую дверцу холодильника, который уже давно пищит, потому что остался открытым, а дверной звонок даёт понять, что мама уже здесь. Видимо, пролежал я долго. Захлопнув дверцу, спешу к входной двери, почёсывая голову. Я опять видел эту девушку. И слышал её голос. И она спрашивала, люблю ли я авокадо. — Джей, сынок, с тобой всё хорошо? — едва переступив порог, встревоженно интересуется мама, и её обеспокоенный взгляд блуждает по мне, останавливаясь на уровень чуть ниже моих глаз, — да у тебя кровь идёт из носа! Машинально провожу рукой, вытирая уже успевшую запечься кровь, и киваю, показывая, что всё в порядке. Мама продолжает говорить и говорить, задавать вопросы, но я лишь молча иду на кухню и сажусь на одно из мест. Сейчас меня волнует не то, почему я потерял сознание, и даже не то, как давно я лежу, а совсем другое. — Мам, скажи, а я люблю авокадо? — мамины глаза округляются, но это неважно. Важнее — ответ, которого так жду. — Авокадо? Ты хочешь авокадо? — мама присаживается рядышком и берёт меня за руку, испачканную моей собственной кровью, но я отрицательно качаю головой. — Нет, не любишь. Эндра всегда была любителем экзотических фруктов, но не ты. Ты что-то вспомнил? — заботливо говорит она, на что получает молчаливое «нет». Пару минут мы проводим в относительном молчании. Прикрыв глаза, я наслаждаюсь образом увиденной в отключке девушки, пока мама роется в своей необъятных размеров сумочке. — Ну ма-ам, — закатив глаза, недовольно возмущаюсь, когда она вытаскивает альбом с фотографиями, которые мы просматривали вместе уже бессчётное количество раз, но мама настаивает, говоря, что противный доктор Чейз прописал мне, помимо всего прочего, прибегать и к старым добрым методам восстановления памяти. И вновь мы смотрим снимки, на которых изображён мой фейс — довольный и не очень, в профиль и анфас — в общем, во всех доступных ракурсах. Я, мы с Эндрой, Эндра, мама, Эндра с мамой, со мной, снова я, опять с Эндрой… Везде одно и то же. Мама комментирует, рассказывая подробности, я киваю, сделав заинтересованное лицо, но мысленно витаю где-то далеко отсюда — на небольшом зелёном склоне, где бежит от меня по зелёной траве красивая девушка в коротком светлом платье и красных кедах. У неё серые глаза и венок из полевых цветов на голове, а ещё она громко и заразительно смеётся. — Мам, ты не знаешь случайно, была ли среди моих знакомых одна девушка? — перебиваю монотонный рассказ своим вопросом, желая найти разгадку своих снов. — Ну, она такая… — неопределённо машу руками, пытаясь объяснить. Мама недоуменно смотрит на меня, не понимая, к чему я клоню. — Она… Ну… — вздыхаю, осознавая, что придётся показать ей свои рисунки той незнакомки, но решаюсь пока повременить с этим. — Она невысокая, пухленькая такая. Волосы светлые… И ещё она поёт. Вот так, — на секунду задумавшись, хмурю лоб, пытаясь вспомнить слова, услышанные во сне, и неуверенно начинаю напевать отрывки слов, оставшиеся в памяти. — Насколько мне известно, среди твоих знакомых не было певиц, — качает головой мама, — может быть, лучше спросить у Эндры? А вдруг ты что-то вспомнил? Я сообщу доктору Чейзу, — она начинает суетиться, искать свой телефон, но мне крайне не хочется, чтобы об этой девушке кто-то знал. — Мам, не надо. Наверное, просто приснилось, не бери в голову, — стараюсь говорить как можно беззаботнее, чтобы убедить её, но по виду понимаю, что мама мне не верит. Мысленно ругаю себя за чрезмерную болтливость. Нужно быть осмотрительнее впредь. Перевожу тему, и ближайшие пару часов мы просто вспоминаем детство, говорим о пустяках. Мама между делом спрашивает про Эндру, но я старательно заминаю эту тему. При одном только воспоминании о сегодняшнем казусе я начинаю заливаться краской стыда и смущения, словно пятнадцатилетняя дурнушка, которой впервые в жизни сделали настоящий комплимент. Перед маминым уходом я целую её в лоб, на что она удивлённо глядит на меня, говоря, что я не делал этого уже несколько лет. Она забирает с собой ключи Эндры, объясняя это тем, что будет иногда заходить, чтобы проверить, всё ли у меня в порядке. Рассеянно киваю головой, изрядно утомившись сегодняшним днём. Мне не привыкать жить самостоятельно, однако нельзя же оставить без внимания случившуюся аварию. Я многого не знаю о себе. Судя по поведению окружающих, я сильно изменился — правда, пока неясно, в какую сторону. Остаток вечера провожу, слоняясь по квартире. Мне правда здесь нравится — этакий комфортабельный минимализм. На компьютерном столе нахожу сотовый, который, как и следовало ожидать, полностью разряжен. Что ж, если этот девайс принадлежал мне в жизни до аварии, думаю, я найду там много интересного. Зарядное устройство нашлось в верхнем ящичке прикроватной тумбочки. Завалившись на постель, сую штепсель в розетку, попутно подключая к проводу телефон. Через несколько секунд экран вспыхивает, освещая в полумраке моё лицо, замершее в предвкушении. Сотни пропущенных вызовов от подписанных контактов и неизвестных номеров, примерно такое же количество непрочитанных сообщений. Некто Калеб интересуется, когда я верну ему починенную мной магнитолу (не знал, что умею чинить их), какой-то Стив — наверное, мой друг, потому что с ним у меня целая переписка — множество раз писал о своём отдыхе, делясь впечатлениями, ещё пара не особо интересных сообщений от незнакомых — судя по неподписанным номерам — людей, которые интересовались моим состоянием. Очевидно, у них не было номеров Эндры или моей мамы, раз они писали мне в надежде, что кто-нибудь из моих близких ответит. Эндра писала, что хочет устроить сюрприз этим вечером — сообщение датировано днём, в который, как мне сказали, произошла авария. Других новых сообщений от неё не было. Ради интереса решаю прочитать нашу с ней переписку, но уже после пятого или шестого сообщения прекращаю занятие, скривив лицо так, словно только что съел целый лимон. Ванильно-сопливые сообщения, перемешанные с пошлыми словечками, едва не стекают с экрана розовой патокой. Неужто я писал такое? Поверить не могу, что за четыре года смог стать таким ловеласом. Это не особо радует, честно говоря. Листаю фотографии. Я с Эндрой, я один, селфи с каким-то парнем, куча фоток различных машин, я за рулём, какие-то компании, среди которых мелькает мой фейс, снова мы с Эндрой — стоим, лежим, сидим, целуемся… Очень странное ощущение — смотреть на свою жизнь со стороны, понимая, что ты уже прожил её, но, в то же время, чувствовать себя гораздо младше, полагая, что вся жизнь ещё впереди. Не хочу продолжать эту, чужую для меня, жизнь, хочу жить по-своему. Захожу в папку видео, но большинство роликов — на одну тему. Наше с Эндрой home video. С омерзением отшвыриваю от себя телефон, желая сплюнуть и как можно скорее помыть руки. Срань Господня, неужели я был до такой степени придурком, что снимал на камеру, как занимался сексом с этой горячей брюнеточкой? Неужели за эти четыре года мои мозги совсем съехали набекрень? Уже в ванной мою руки и полощу рот после увиденного, отчаянно отплёвываясь. Мысленно даю себе слово, что снесу со всем чертям собачьим абсолютно всё, что только хранит в себе тот телефон, и вдруг у меня создаётся чёткое ощущение чьего-то пристального взгляда. Словно кто-то стоит около меня и внимательно смотрит в мою сторону. Такое уже бывало в больнице, но тогда я сослал это на шоковое состояние после выхода из комы. На мгновение замерев, очень-очень медленно поднимаю голову, чувствуя, как сердце в груди начинает бешено колотиться об рёбра, словно желая вырваться из плена чужой грудной клетки. Дыхание перехватывает, а в глазах темнеет, когда я вижу вместо своего отражения в зеркале совершенно незнакомую мне девушку. Позабыв все предостережения относительно своих голосовых связок, кричу так, что оглушаю сам себя. Страх парализует все конечности, так, что невозможно сделать и шагу. Девушка в отражении, словно живя своей жизнью, продолжает улыбаться. Я кричу, кричу, тратя весь запас воздуха в лёгких. Она вдруг становится серьёзной и перестаёт улыбаться, строго глядя на меня своими голубыми глазами, и я вдруг замолкаю, оборвавшись на высокой ноте. Скажите мне, это сон? Она призрак? Игра воображения? Оптический обман? Иллюзия? Что, чёрт возьми, происходит? Намертво вцепившись руками в края фаянсовой раковины, часто и хрипло дышу, чувствуя, как по лбу медленно стекают небольшие капельки пота — первый признак того, что мне действительно очень страшно. Будучи человеком, которого почти невозможно напугать какой-нибудь мистикой, я сейчас мелко дрожу всем телом, отчётливо понимая, что впервые в жизни мне страшно по-настоящему. Секунды словно замирают, растягиваясь на часы, сердце продолжает бешено стучать, а я дышу, как загнанное в тупик животное, на которое устроили травлю, продолжая смотреть в зеркало. Голубые глаза гипнотизируют, заставляя подчиниться себе, и я протягиваю руку вперёд, желая коснуться своего (своего ли?) отражения, и я понимаю, что этого хочу не я — так велит мне сделать эта девушка из зеркала. Рука дрожит, продолжая тянуться, а я задерживаю дыхание, будучи не в состоянии пересилить себя и сбежать отсюда. Голубоглазая с некоторым интересом наблюдает за происходящим, следя за движением моей руки. Ещё немного, ещё самая малость… Меня бросает в жар, в горле сухо, и кружится голова от перенапряжения. Судорожно и шумно выдыхаю, когда пальцы касаются холодной поверхности гладкого зеркала. Девушка за стеклом с ужасом расширяет глаза и раскрывает рот в немом крике. Она кричит беззвучно, но этот звонкий голос оглушительной волной обрушивается на меня, раздаваясь внутри моей головы, и я падаю на кафельный пол, погружаясь в темноту и ударяясь виском об раковину, не в силах контролировать своё безвольно обмякшее тело.***
— Пожалуйста, прости меня. Прости, это я во всём виновата. Я не хотела, я правда не хотела, чтобы всё так получилось, я просто… Прости меня, умоляю! — жгучие слёзы капают на сложенные вместе руки, на шею, лицо, волосы, а девушка плачет и плачет — громко, надрывно и безутешно, целует похолодевшие губы, уже закрытые чьей-то рукой глаза, красивые пальцы, не в силах смириться с потерей самого близкого человека. Печать безмятежности лёгким касанием отобразилась на красивом лице, которому больше не суждено выражать свои эмоции. Множество приглушённых голосов, лёгкий шум и напряжённость витают в воздухе, придавая и без того угнетающей атмосфере ощущение неизбежности. Светловолосая девушка продолжает плакать и биться в истерике, когда кто-то из медперсонала застёгивает молнию мешка, в котором лежит бездыханное тело. Звуки вмиг становятся тише, и всё разом погружается в приятную мглу. И никто не знает, не может знать, что все эти моменты продолжают восприниматься, что сердце очень слабо, но всё же стучит, что человек не до конца ещё покинул этот бренный мир — это случится чуть позже, уже в карете скорой помощи, где рядом с полиэтиленовым мешком будут сидеть незадачливые санитары, не сумевшие прощупать едва пробивающийся пульс. Его ещё возможно было спасти. Возможно было, но чуда не произошло. Человек, который мог остаться в живых, умер, навечно запомнив последние мгновенья своей жизни именно такими — в духоте, темноте, слыша скорбный плач своей половинки, шум мотора «скорой» и тихие переговоры тех самых санитаров.