Стальная рука Матери

      Солнце ещё не показалось над краем земли, но уже окрасило небо в нежно-розовый цвет и позолотило облака, когда Фуриоса проснулась. Минут десять она лежала без движения и просто прислушивалась к собственным ощущениям. Неприятно было признавать, но Макс прав – в рейд ей сегодня нельзя.       Чушь какая-то. Раньше она спокойно переносила и более тяжёлые ранения, а сейчас расклеилась, словно гаремная девчонка. Это жутко бесило. Хотелось сорвать злость на первом попавшемся бедолаге, и останавливало только понимание того, что такое поведение недостойно правителя Цитадели. Просто раньше она рассчитывала только на себя, а теперь появился человек, на которого она может положиться. Положиться – ладно, но нельзя же вовсе садиться на шею и при этом болтать ногами!.. Тащила же она все дела до сих пор.       Из-под теплого, невесть откуда взявшегося одеяла не хотелось выбираться в утренний холод пустыни. Впрочем… почему – невесть? Это одеяло притащил Макс. Темный лоскут из сна…       От простого проявления заботы, такой редкой в свихнувшемся мире, вдруг защипало глаза. Женщина сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и перевернулась с одного бока на другой.       На шорох обернулись два механика, пришедшие, пока она спала. Что-то спрятали. Похоже, опять играли в кости. Медиокры.       Она помнила этих механиков. Морсов почему-то называл их Винтик и Шпунтик. Так и прижилось. Ещё не старые близнецы, раньше бывшие варбоями и переведённые в гараж, когда одновременно начали кашлять кровью. Руки золотые, дисциплина чудовищная. Порой хотелось сбросить их со скалы, чтобы сами не мучились и других не донимали. Даже урезание пайка не действовало. Наказывать более жестко – нецелесообразно. Такими спецами не разбрасываются. Снимать с дежурства? Плохой пример для остальных. Тоже начнут отлынивать. Придётся разбивать неразлучную парочку и ставить их в пару с более ответственными людьми. Смертельно обидятся, правда. Может, потребовать от Канистры вправить им мозги? Давно пора.       Великая Мать, сколько же ещё таких идиотов в Цитадели?..       – Ма… Рокатански давно ушёл?       – Да не, – прохрипел Винтик. Или Шпунтик. Чёрт их разбёрет.       – Этот чувак не Дикобраз? – просипел второй близнец.       – Нет, – отрезала она, заворачивая протез в одеяло, чтобы было удобнее тащить.       – А похож, гля. Дикарь. И погоняло дикобразье.       – Да ну. Этот нормально шпрехает, не на ихней тарабарщине.       – И нас сожрать не пытался.       Оба загоготали, потом закашлялись. Синхронность Винтика и Шпунтика порой казалась пугающей.       Засунув свёрток под мышку и придерживая его левым локтем, Фуриоса подошла к сидящим по-турецки братьям, наклонилась и протянула руку ладонью кверху. Те удивлённо посмотрели на неё, но не шевельнулись. В конце концов, под тяжёлым взглядом Императора один не выдержал и выдавил сакраментальное:       – Чооо?       – Кости.       – Какие кости?       Вместо ответа она шевельнула пальцами. Второй сдался:       – А на хрена?       – Играть буду, – на полном серьезе ответила женщина. Первый с недовольным видом залез в карман и вытащил заветные кубики.       – Следующий.       – Ась? Чего?       – Запасной комплект. Живо.       Спрятав игрушки в кармане, Фуриоса сказала надувшимся близнецам:       – Когда смена закончится, заберёте у меня своё барахло.       В такие моменты она особенно сильно ненавидела Джо. Хотелось убивать его снова и снова. Потеряв в его лице божественного отца, ради похвалы которого можно сражаться и умирать, многие бывшие варбои превращались в капризных и эгоистичных детей. С молодняком было проще – она ещё до той битвы много общалась с ними, учила их не только драться, но и думать. Но эти закостеневшие, застрявшие в детстве сознания, заключённые в разрушающихся от полураспада телах… Порой Фуриосу подмывало сдаться и пустить всё на самотек, но вовремя вспоминала, что это приведет её на путь Джо и сделает теми же смертниками нынешних ребят. Император не могла позволить себе жертвовать судьбой следующих поколений из-за минутной душевной слабости.       Физическая же слабость вновь дала о себе знать, когда она спускалась по лестнице. Голова закружилась, и женщина чуть не полетела кувырком, но удержалась, вцепившись в поручень побелевшими пальцами. Переждав, пока прояснится в глазах, она двинулась дальше, радуясь, что гараж пока ещё безлюден и её недомогание никто не заметил.       Проходя мимо Военгрегат, она вдруг решила залезть в кабину возрождённого монстра. Бросив свёрток назад, она села на своё место, пока ещё лишённое руля, и уткнулась лбом в колени, шепча махине слова утешения.       Военгрегат, железный левиафан, её творение, её единственное дитя, преданное собственной матерью. Вновь мать предаёт её, будучи не в состоянии вывести свою дочь в первый рейд после воскрешения, отдавая руль мужчине. Он бывает груб, но всё же он не чужак, он уже правил ею. Его кровь обагрила бок дочери, его кровь бежит по венам матери. Мать просит своё дитя принять мужчину, сберечь себя и его.       Слева брякнуло. Она повернула голову и бросила взгляд на человека, стоявшего на подножке.       – Лекарства принёс, – показал он коробку с намалёванным на ней красным крестом.       – Зачем ты так со мной возишься?       В ответ он пожал плечами.       – А что… не надо?       – Не знаю. Это странно, – она отвернулась и пробормотала, – Чувствую себя уязвимой.       – Из-за воспаления. Скоро пройдёт.       – Такого раньше не было. Само заживало.       – Наверное, просто не обращала внимания.       – Может быть.       – Пойдём. Осмотрим рану, – мягким тоном, почему-то смутившим Фуриосу, сказал он.       Впрочем, из кабины она выбралась сама, не отдавая ему сверток с протезом и не обращая внимания на поданную руку. Всё-таки не настолько паршиво она себя чувствует.       Солнце стояло в зените, когда конвой отправился в Газтаун. Конвой… Одно название. Военгрегат, пара более-менее здоровых механиков, переквалифицированных в водителей и с десяток подростков, едва научившихся кидать гарпуны. Если какая-нибудь из банд решит попытать счастья и нападет на них – они не отобьются. Но выхода нет. Цитадели нужно топливо, а Газтауну – вода и пища.       Фуриоса стояла на площадке с барабанами и наблюдала за спуском её детища на твёрдую землю. Макс уже сидел в кабине – женщина успела пожелать ему удачи, передавая руль, до того хранившийся всё в том же сундуке с её личными вещами. Как бы ни старался он скрыть свои эмоции, ей было ясно как день – он нервничал. Пока махину опускали, он всё время крутился, перекладывал с места на место инструменты, рассматривал приборную панель и подстраивал под себя водительское кресло. Фуриоса сама переживала не меньше него – всё-таки намного проще и спокойней делать всё самой, – но, когда он вдруг выглянул из кабины и растерянно посмотрел на неё, она кивнула и ободряюще улыбнулась в ответ. Он вроде бы успокоился, собрался и завёл двигатель.       Макс справится. Он сам вызвался на это вопреки глубинному страху перед ответственностью. Такой человек как он, если берётся за дело, наизнанку вывернется, но сделает то, что должен. Фуриоса верит в него – иначе ей больше не во что верить.       Выезд был не таким шумным и ярким, как когда-то. Не было грома барабанов, никто не читал вдохновляющих речей, не славил императоров, не скрещивал пальцы в священный символ V8 и не кричал лозунги. Провожать их вышли лишь те, кто не был занят на стройке, да сама Фуриоса, до отчаяния чувствующая себя бесполезной.       Выбежали гарпунщики, быстро расселись по машинам – и конвой двинулся в путь. Уже на ходу Макс вновь высунулся из окна и махнул рукой на прощание, вслед за ним обернулись и замахали руками ребята, поехавшие с ним. Фуриоза тоже подняла руку, одолеваемая подозрением, что зарождается новая традиция.       Глядя, как оседают клубы пыли, поднятые колесами Военгрегат, Фуриоса поняла, что не знает, за кого больше беспокоится – за плохо обученных молокососов, за творение собственных рук или за человека, который много тысяч дней в одиночку выживал в Пустоши. Как глупо.       Они вернутся завтра вечером.