Амстердам, цветы, демоны

      В десять часов утра Эверт сказал ему, что отойдёт минут на двадцать в магазин неподалёку — надо было забрать заказ. Когда его макушка скрылась за входными дверьми, Чес ощутил себя полноправным хозяином этого миленького магазинчика. Пока не было клиентов, он решил, зная популярность такого товара, составить пару букетов из роз, над которыми ухаживал последнюю неделю: кустики распустились, заалели и радовали чудесным тяжёлым ароматом. Чес аккуратно отстригал стебли специальным секатором и складывал их; в итоге составление обычного букета превратилось в творческое сочетание роз, белых, похожих на морскую закрученную раковину цветов каллы и сиреневых брызг мелкой гипсофилы. «Пять роз… хм, маловато. Добавлю ещё две, так выйдет лучше», — подумал Чес, критически оглядел букет ещё раз, добавил туда один стебель ажурного розового цветка и остался доволен. Только хотел поставить в ёмкость со специальным раствором, позволяющим цветам дольше не вянуть, как наткнулся взглядом на странную девушку, что появилась в магазине чрезмерно тихо — даже колокольчик над дверью не забренчал, обычно от любого мелкого движения он сразу разливался металлическим звоном на всё помещение. Чес на автомате поздоровался с ней; та неловко кивнула, а он не сумел отвести вопросительного взгляда.       Девушка выглядела совсем юной — не больше пятнадцати лет на вид — и озадаченной. У неё было чудесное миловидное личико с большой капризной верхней губой и неопределённого цвета глазами. У неё были, вероятно, очень короткие волосы (их не было видно, по крайней мере), спрятанные под серой кепкой, надетой задом наперёд; из одежды на ней Чес заметил коричневую кожаную куртку с цветочной вышивкой, совершенно лёгкий чёрный топ в обтяжку, мешковатые тёмно-зелёные брюки с широкими выпуклыми карманами. Потом он отвернулся, боясь смутить покупательницу, хотя больше всего любил рассматривать людей — неважно, какого пола и возраста, просто нравилось рассматривать и мельком изучать; а на такой работе через него за день проходило не меньше пару десятков. Девушка обошла все прилавки, пока Чес ставил цветы в ёмкость и поправлял их. Затем решился предложить помощь:       — Может быть, вам что-нибудь подсказать? — Девушка вздрогнула, как будто в помещении прогремел гром, повернулась к нему, дошла до кассы, где он был, и уставилась на только что собранный букет из роз неподалёку. Несмотря на совершенно мальчишескую одежду и стрижку, она казалась очень женственной и миленькой; вблизи Чес рассмотрел её глаза и изумился: безусловно, это линзы, но какой же это был чудесный сиреневый цвет! Девушка прокашлялась и указала на букет.       — Можно вот этот букет?       — Конечно! Пятнадцать евро. Сейчас перевяжу их…       — Да ненужно! — нетерпеливо сказала девушка и положила на кассу деньги. Чес кивнул, пробил чек и дал ей в руки букет. Пока он провозился с кассой, девушка постояла пару мгновений с букетом в обнимку, затем положила его на стойку; Чес подумал, что она, вероятно, что-то искала в карманах, но ахнул, уже без зазрения совести глянув на неё: она сняла кепку и оттуда на её плечи упала розоватая волна из мягких окрашенных длинных волос. Светло-розовый цвет, в тон розам; Чес подумал, что ей так гораздо лучше, чем прикидываться девчонкой с короткой стрижкой. Наконец, она водрузила кепку на место, улыбнулась ему, осмотрелась вокруг себя уже менее растерянно, поправила тёмный чокер на шее с блестящей розочкой и, схватив букет своих любимых цветов, зашагала было к выходу. Но остановилась и вытащила из кармана брюк какую-то яркую карточку.       — Ты отличный флорист. Спасибо. Приходи на фестиваль цветов. Только тебя и ждут, оказывается, — с этими словами она бросила на стойку фиолетовую карточку, формой похожую на облако, и быстро скрылась за дверью, аккуратно держа букет. Звякнули колокольчики, блеснул по кафельному полу молочно-золотой блик от солнца; «Хоть вышла она нормально…» — почему-то подумал Чес и встряхнул головой: вот же бывают странные люди, хоть списывай это на пятиминутную полудрёму. Затем он вспомнил про карточку и осторожно взял её в руки; напоминала она скорее приглашение на детский концерт, чем на фестиваль цветов. Одно слово посередине — «Приходи!» и адрес. Чес смутно догадывался, где находилось это место; конечно, никуда он не пойдёт, ни на какой фестиваль цветов, потому что он не был обожателем всей этой цветочной феерии. Но бумажку зачем-то запихнул в карман джинсов и благополучно забыл спустя десять минут, когда вошёл очередной клиент и надо было ему помочь. Но едва заметная нотка безумия, что проявлялась во всей той сцене с розововолосой девушкой, будоражила ему душу ещё долго. «Хотя бы флорист из меня хороший — уже прелестно!» — усмехался он про себя, составляя другие букеты с розами, меньшие по размеру с прошлым — хотелось попробовать что-нибудь иное, например, смешать розы с другими цветами…       Этим он и занимался до прихода Эверта, который похвалил его за отличный вкус и сказал, что с сегодняшнего дня на него ложится обязанность ухода не только за розами, но и за хризантемами и белыми в рыжую крапинку альстремериями. Чес с готовностью принялся слушать о них и частично помогал Эверту; таким образом, рабочая смена протекла совершенно спокойно и хорошо. После неё Чес отправился для начала домой, чтобы перекусить, а затем покорять Амстердам — надо было вновь взяться за прогулки, за странный гид, ведь, да простит его город, за прошлую неделю он побывал на двух улочках в центре, да и то ничего не запомнил, а книжка выглядела толстой, так что впереди было ещё много интересных мест! Надо продолжить с той страницы, на которой он бросил следовать советам гидам, а лишь читал его, как мудрёную сказку о великолепном волшебном городе, где каждый камень сулил счастье, а любой продавец мороженого мог без труда добавить в лакомство сладость летнего заката или свежесть февральской ночи над одним из здешних каналов — выбирай на свой вкус какой хочешь! И ведь не сразу дошло, что он, вообще-то, жил в таком городе, и все его чудеса были прямо под ногами, над макушкой, под рукой. Чес вытащил из кармана джинсов фиолетовое облачко визитки, которую ему дала девушка с розовыми волосами, и отметил ею страницу в гиде, с которой следовало читать, добравшись сначала до указанного жирным шрифтом места. Да-да, сначала — дойти, а уж потом читать, что там за секрет; конечно, Чес прочитал почти до половины, но ни черта не запомнил, поэтому начинал как будто сначала.       Для начала он вернулся на ту улицу, где повстречал фиолетовый велосипед, прошёл немного вперёд до пересечения с широким проспектом и остановился. Теперь надо было налево, где, по словам гида, находилось углубление в кирпичном доме, а опознавательный знаком служило круглое окошко вместе с рыжей фреской, изображающей святых за каким-то застольем. А если всё-таки короче, то это было между домами номер 53 и 55; это был вход в музей непризнанных художников и некоторые фотографии так впечатлили Чеса, что он решил незамедлительно побывать там. Как говорилось в книжке, дверь открыта в любое время и вход бесплатный, но на деле Чес столкнулся с запертой чёрной дверью и полной тишиной на его стуки и звонки. Расстроившись, он вышел из тёмных сводов и присел на ступеньки; раскрыл книгу и с недовольным видом принялся читать дальше: «Если дверь всё же оказалась закрыта, то, вероятно, вам повезёт в чём-то более крупном, поэтому двигаемся дальше!».       Тогда Чес решил выполнить список ста обязательных для залезания крыш хотя бы на одну двадцать пятую — да и к тому же, первая половина давалась с подробным объяснением, как туда попасть. «Если вы думаете, что в центре довольно сложно залезть на крышу какого-нибудь старого здания, то это не так: сложнее это сделать в современной части города. 1. Улица Марникс. Самое лёгкое задание из всех последующих, но именно почему-то начать с него довольно сложно. Хотя начать в любом деле, по-моему, довольно непросто… Так вот, на улице Марникс вам следует после театра пройти немного прямо, потом найти кирпично-серое красивое здание с деревянными дверьми и цилиндрическими крытыми балкончиками — оно будет сразу после стеклянного современного здания театра. Когда найдёте, входите во второй по счёту подъезд и поднимайтесь по лестнице на последний этаж». Чес вздохнул, но таки отправился на поиск улицы Марникс, до которой ему пришлось ехать на трамвае. Дом увидал сразу же, хотя подобные ему, только в других цветах и в другой лепнине, стояли подряд — девятнадцатый век, люди строили, как могли, ничего не поделать.       «Когда вы доберётесь до последнего этажа, попробуйте подёргать дверцу на чердак — в ста процентах случаев она будет открыта». Чес добрался по железной лестнице до чёрной дверцы в потолке и хмыкнул: паническая боязнь, что ему опять не откроется какое-нибудь чудо Амстердама, так обещанное велосипедисткой, так и орало ему, что плевать на сто процентов успеха, в твоём случае они будут сотней процентов неуспеха. Но Чес похлопал себя по щекам, сказал себе, что какие-то пустяки не должны так быстро ломать его и с такой силой толкнул дверцу, что, ему показалось, будь она и вправду закрыта на сорок замков, она бы всё равно откинулась вверх с поломанными щеколдами. Чес торжествующе забрался на пыльный низкий чердак — его голова касалась потолка; вокруг, кроме служебного хламья коммунальных служб, валялись тусклые медные рамы для картин, от огромных, в рост Чеса, до самых крошечных. В дальнем углу виднелся серый холщовый вывернутый мешок с деревянными, стеклянными и каменными фигурками толстых людей, собак, котов, драконов, красных чешуйчатых рыбок и ангелов с обломанными крыльями — часть этого добра разлетелась по полу в разные стороны. Бледный сизый свет проникал через высокое чердачное окно, а сверху слышалось воркование голубей. Чес пока не спешил на крышу, а включил фонарик на своём телефоне и стал светить во все тёмные углы. И там оказалось много интересного. Среди длинных прохудившихся шлангов и грязных тряпок лежали длинные порванные цепочки с потёртыми кулонами, внутри которых были вложены полуистлевшие фотографии чьих-то возлюбленных, а сбоку выгравированы буквы от кого кому и обязательно с любовью. Чёрт его знал, что теперь со всеми этими десятками возлюбленных: живы ли, вместе ли, разошлись, а может, вообще умерли и не обязательно вдвоём в один день, потому что некоторые фотографии были аж чёрно-белыми и едва отображали лица. Зато это кладбище их начинающейся любви было здесь, на пыльном деревянном полу чердака. Чес так и не понял, что его изумило, но он долго сидел на корточках, рассматривая мужчин и женщин в кулонах, пока ноги не заныли от боли.       «И зачем тогда вся бесконечная суета с любовью, если она заканчивается вот так?» — подумал, так и не нашёл ответа и пошёл исследовать дальше. Впрочем, кулоны эти оказались самым интересными предметами здесь, потому что дальше во всех углах валялись потрескавшиеся блюдца, подгоревшие чайники с чёрными доньями, витиеватые ложки из дорогих сервизов, помутневшие новогодние шарики, на которых были нарисованы снежные долины, олени, ёлки и горы подарков. Потом отыскалась большая, по пояс, коробка, где были неаккуратно сложены мотки разноцветной мишуры на любой вкус: с новогодними ленточками, с натуральными еловыми шишками, очень маленькие, чрезмерно большие, украшенные снежинками, сплетённые из бумаги собственноручно. Чес очень не хотел копаться в этой коробке — потому что мишуру, скорее всего, использовали для украшения подъезда, а он, получается, будет копаться в чужих вещах. Но очнулся в тот момент, когда добрался до дна коробки и отыскал там новогоднюю открытку. Раскрыл её, надеясь увидеть поздравление, но вместо этого прочёл: «Мы все в цветочном аду, даже морозы ничего не спасают. А у тебя как дела?». «Ничего себе, какой откровенный бред! Надеюсь, цветочный ад у этого человека закончился в психушке», — бросил обратно так быстро, словно у него в руках была ядовитая змея, а не обычная открытка. Затем неаккуратно набросал сверху мишуры, подумал, что там только и место этому бредовому заявлению. И больше не стал копаться нигде, испугавшись за своё психическое состояние, и так некогда пришедшее в негодность.       «После того, как вы вдоволь полазали по чердаку (удержаться невозможно, это автору известно, да и для каждого человека он разный), ползите на крышу через люк. Там будьте предельно осторожны и не подходите близко к краю, чтобы ненароком не поскользнуться и не упасть». Чеса насторожили слова, что для каждого человека чердак был разный («Может, это автор гида писал такие слова на открытке? Вполне похоже!»), но таки полез дальше, толкнув люк и подтянувшись на руках. В лицо ударил хлёсткий ветер, шарф пафосно развеялся на ветру. Чес сделал пару шажков по серой черепице и усмехнулся: дико банальное удовольствие — лазать по крышам, но как в детстве, так и сейчас это не переставало приносить глупейшей радости. Пренебрегая совету гида не подходить к краю близко, Чес уселся рядом с большой голубятней, которая была правее всех; рядом начиналась плоская крыша стеклянного театра Деламар. Он не боялся, что люди с улицы заметят его, потому что надо было хотя бы пару мгновений посидеть здесь и закрепить победу, закрепить поставленную неровной рукой галочку рядом с названием улицы в списке, выполненном на одну сотую. Но ведь уже — маленькое достижение!       Чес заметил краем глаза мелкое движение рядом с собой и повернул голову направо, где была крыша театра Деламар. Зрелище, поначалу казавшееся иллюзией прохудившегося рассудка, вскоре наполнилось логичным объяснением, и Чес даже выдохнул. На краю крыши театра сидел ангел с тёмно-пепельными крыльями и неспешно курил; это был парень, совсем ещё даже мальчишка, не больше четырнадцати лет, слишком прелестный для крепкого смоляного дыма, что выпускали его пухлые девчачьи губы. Он напоминал Чесу мальчишку Тадзио из старого фильма и одноимённой книги «Смерть в Венеции»: до дрожи красив и до убийства опьянителен. В каком-то смысле, встретив такого в реальности, можно было вполне понять Густава фон Ашенбаха, умершего навряд ли из-за болезни… Чес встряхнул головой и в ту же секунду решил: это просто актёр, вышедший покурить на крышу. Даже вон куртку не стал набрасывать, сидел в одних брюках и светлой рубашке — ясное дело, что скоро вернётся внутрь! Меж тем мнимый «Тадзио» повернул голову в его сторону и смерил своим пристальным взглядом. Чес не знал, что на него нашло, но с его губ вырвалось излишне громкое для такого небольшого расстояния:       — Что, нынче снова играете оперу «Иисус Христос — суперзвезда»? — проговорил и заткнулся, подумав: «И где там такие миловидные ангелы? Разве что в массовке…». «Тадзио» сделал несколько медленных глубоких затяжек, потом выбросил сигарету прямо вниз, на улицу, и встал. Чесу казалось, что он уже ничего ему не ответит, но, разворачиваясь, крылатый мальчишка бросил ему слегка хрипловатым голосом:       — Вся эта жизнь — одна грёбаная рок-опера. И только безмозглые идиоты хотят быть Иисусами, чёрт бы их подрал! — сказал и зашагал к другому краю крыши — видимо, там был выход на чердак. Чес задумался, улыбнулся, решил, что этому «Тадзио» хорошо бы пошло быть ангелом — на самом деле, в реальности ангелы и правда курят, ругаются ещё покрепче и марают свои чистейшие крылья. Просто из-за нервной работы, ничего личного. Чес не знал, почему не хотел думать, что этот парень был настоящим ангелом, хотя сам он видел ангелов в жизни и даже не свихнулся. А здесь… то ли настолько не хотел возвращаться к прошлой жизни, то ли вся мистика давно опостылела, что вызывала лишь нервный смешок. В общем, как всегда: либо одно из двух, либо всё вместе.       Чес встал и хотел было направиться к выходу, но тут заметил, хоть и умолял себя не смотреть на крышу театра, что никакого люка в той стороне, куда ушёл «Тадзио», не было. Чес переместился на крышу театра, обошёл её всю и отыскал выход только вдалеке от места, где были они с ангелом, да и то он находился ближе к краю, что выходил на улицу Марникс. Душа покрылась лёгкой наледью; он подбежал к краю, к которому ушёл «Тадзио» и который выходил во двор: внизу никого, поблизости — тоже. Но ему точно показалось, что крылатый мальчишка пошёл сюда и скрылся где-то здесь… Чес обескураженно отпрянул от края крыши и рванул домой, будто был чем-то напуган.       Сердце перестало оглушать уши своим судорожным биением только в трамвае. Чес тяжко вдыхал-выдыхал и пытался забыть произошедшее, но как тут забудешь встречу с серокрылым ангелом… вероятно, вполне настоящим. «Если это то самое чудо, что обещала мне велосипедистка, то я больше не хочу никаких чудес, правда!». Чес вжался в сидение и подумал: хорошо, что он не пошёл смотреть афишу театра Деламар. Иначе бы точно убедился, что встретился с ангелом. Зачем-то вспомнил его слова про жизнь, похожую на рок-оперу, и на глупых людей, которые хотели быть Иисусами. Теперь эти слова не вызывали улыбку, а заставили нахмуриться. Чес понял: он и сам ведь когда-то был таким пожертвовавшим собой ради других добряком. Точнее, если бы подох, то, вероятно, стал бы им, но всё же не подох, как видите. Да и ради других — это, конечно, обман полнейший, потому что эти «другие» были одним человеком, Джоном Константином. Ради которого он отправился в могущую стать его последним подвигом битву и мнимым чудом выжил. Изумительная глупость!       «Сейчас, правда, я уже точно не стану безмозглым идиотом, по словам „Тадзио“. До ангельской сущности после смерти, мне, пожалуй, далеко, а за некие грехи мне могут ещё и срок в Аду впахать. Так что не…» — подумал Чес, рассмеялся в голос, напугав женщину, севшую рядом с ним, и вскочил с места, выпрыгивая через закрывающие дверцы — чуть не пропустил свою остановку. На сегодня приключений по удивительному Амстердаму ему было достаточно; подумав, он свернул в противоположную от дома сторону и направился в ближайший книжный магазин, который был, по факту, никаким не ближайшим. Чесу захотелось купить нормальный гид, с обычной человеческой информацией о достопримечательностях, с краткой исторической справкой и списком дешёвых кафешек. А не вот этот вот квест под названием «Поиск твоей личной шизофрении и, заодно, ближайшей психбольницы».       Крошечный книжный магазинчик нашёлся раньше, на улице Клерк, полной всяких лавок и мастерских. В этом магазине пахло пережаренным кофе, старыми книгами, древесиной и жёлтыми плюмериями, что росли здесь в таком количестве, в каком, казалось, не было здесь книг. Керамические горшочки с выпуклыми смешными чёртиками были расставлены повсюду, и Чес постоянно цеплялся пальто за стебли мелких золотистых цветков. Пожилой мужчина за прилавком посоветовал ему недорогой гид на голландском языке, и Чес, полистав его, понял, что это-то ему и требовалось для полнейшего счастья. Расплачиваясь, он рискнул спросить продавца, знал ли тот что-нибудь о его безумном путеводителе по городу, и достал свою неприметную книжонку. Тот долго рассматривал её, в итоге покачал головой и ответил, что это было похоже отдельный, специальный экземпляр, не предполагавший массовую прибыль. Чес тяжко выдохнул: надо же было ему так ошибиться, схватив первый попавшийся гид в захолустном книжном Лос-Анджелеса! Точнее, может быть, он и не совсем ошибся — он пока об этом не знал. Временами казалось, что это так, но иногда думалось, он был самым счастливейшим из всех, потому что заполучил этот гид, который скучными пасмурными вечерами можно было читать как мифы о городе вокруг. Только ни в коем случае их не проверять.       Решившись на какую-то по счёту попытку съездить в Старый город и полюбоваться уже спокойно архитектурой, Чес незамедлительно направился к трамвайной остановке и помчался через мосты над узкими живописными каналами в центр. По дороге читал справки в гиде и одновременно пытался взглядом охватить всю ширину и высоту громоздких и величественных зданий. Чего стоил один Королевский дворец…       В конце прогулки, захватившей только половину центра, он перестал чувствовать ноги и безвольно упал в ближайшем кафе и заказал кофе, хотя, безусловно, выпитый после полудня кофе делал его бессонным ночью. Но тут уж было всё равно… он не мог устоять перед соблазном выпить чудесный ореховый латте со взбитыми сливками, припорошёнными шоколадом. Потом встал и решил завершить свою прогулку походом в какую-нибудь ближайшую церковь — не то чтобы был верующим, но надеялся, что жутчайшие глюки будут обходить его за кварталы, если он побывает в святом месте. Очень кстати рядом оказалась базилика Святого Николаса — одна из красивейших церквей в Амстердаме. Две большие широкие башенки с крестами наверху, окно-розетка с сизым стеклом, тёплый цвет камня, главный купол алтаря позади, каменная фигура в длинных одеждах над окном-розеткой и непрекращающееся чувство, что чьи-то и невзгоды, и радости начинались прямо тут. Достаточно толкнуть дубовую дверь и позволить маленькому священному духу, обитавшему в каждой церкви, тепло занести себя внутрь, заставить до истомы вдохнуть сладко бальзамический пряный аромат ладана с лимонной ноткой греха и усадить на дубовую скамью. А потом сгорать от ржавых отблесков тысячей свеч и взмывать вверх, к расписным объёмным сводам. По крайней мере, Чес не заметил, как уселся на скамью и теперь разглядывал убранство; он попал на вечерню и был счастлив послушать размеренные пения разномастного хора. В такие моменты всегда безвозвратно казалось, что когда-то давным-давно был здесь, только в другом обличье и в другом веке — приходил сюда, расстроенный ремесленник, и жаловался Господу на себя и на всех в мире. А потом, безусловно, умер слишком рано от чумы или холеры. «Да церковь-то сносит голову похлеще гида», — изумившись своим мгновенным ощущениям, подумал Чес и улыбнулся.       Впрочем, базилика была как базилика: немного витражей, исписанные стены сценами из жизни Христа, много позолоты на сводах, подсвечниках, алтаре, бархатные красные занавеси, запах хризантем, букетик которых стоял прямо позади Чеса на мраморном постаменте перед скамьями, и шуршание коричневых старых Библий в руках у прихожан. Наверное, крылатый «Тадзио» любил прилетать сюда, чтобы в покурить в группе таких же, как он, немножечко падших ангелов, очиститься от небольшого греха и полететь с чистой душой в Рим к папе на исповедь. Почему именно здесь было хорошо очищаться и курить, Чес не знал, но думал, что тёплое сумрачное освещение и малолюдность тому способствовали сильно. Хотя, конечно, откуда ему знать — сам ангелом не был, да и не светила ему такая участь…       Следующие три дня прошли спокойно, но на четвёртый произошло такое, чего Чес не мог бы спрогнозировать даже в бредовом сне. И это — почти под конец недели, когда казалось, что всё самое страшное давно позади… Эверт опять оставил его одного в магазине, только в этот раз уже на целый час. Чес думал, что в этот грёбаный час в магазине должен был случиться Великий потоп, Страшный Суд, изгнания дьявола и, в конце концов, лавка с цветами должна исчезнуть навсегда с лица Земли вместе с ним. Но ничего такого не произошло: клиенты приходили самые обычные, цветы покупали красивые, никто не появлялся в лавке, не звякнув входной дверью, и всё в таком духе. Чес выдохнул, без сил упал на стул и получил сообщение от Эверта: «Через пять минут буду!». В пять минут навряд ли мог уложиться сразу и потоп, и суд, и изгнание, и исчезновение, поэтому Чес почти успокоился и принялся поливать свои хризантемы и альстремерии. В этот момент колокольчики над дверью протяжно звякнули, и их мягкий перезвон слишком сладко отозвался в сердце Чеса. Такое ничем не объяснимое состояние, когда руки начинают непроизвольно дрожать, а голова наполняется безумными приторными мыслями, как цветок — пыльцой. Чес повернул голову, чтобы поздороваться с клиентом, и потерял себя слишком пафосно и окончательно, чтобы что-нибудь говорить вслух, при этом сумев утопиться в Великом потопе, поджариться на Страшном Суде, вогнать в себя по ошибке целого Люцифера и исчезнуть вместе со своими прекрасными цветами навсегда. А на деле только пустая лейка из рук чуть не упала — это-то и привело в разум.       — Привет… — проговорил Джон и сделал пару шагов по магазину. Чесу думалось, что он навряд ли настоящий, но вскоре это ужасное чувство прошло, потому что банально стало радостно и хорошо. Это был Джон и он приехал сюда за каким-то делом, по случайности наткнулся на этот магазин и увидел в витрине его, Чеса. Разве не чудо ли? Спасибо велосипедистке.       — Привет, — глухо ответил Чес и, отвернувшись к своим хризантемам, скрыл улыбку — ведь причём тут его улыбка, вообще лишняя деталь, которую было незачем знать Джону.       — Сначала подумал, что кулон ошибся и ты не работаешь здесь. Никогда не замечал у тебя страсти к цветам. А тут такое дело… — Джон остановился рядом со стойкой кассы и слишком ощутимо посмотрел на него — Чес почувствовал это даже не глядя на него. Затем медленно повернулся к нему, смотрел слишком долго, потому что почти две недели, с одной стороны, как будто изменили бывшего напарника, а с другой, как будто бы и ничего не поменяли. Странное дело.       — Как так кулон смог подсказать тебе? — Чес обрёл дар речи, отставил в сторону пустую лейку, поправил запутавшиеся стебли альстремерий и подошёл поближе к Джону — как всегда, слишком близко нельзя было, их разделяла на этот раз стойка, но каждый раз так безумно хотелось…       — Кулон обладает слабой энергетикой, поэтому найти тебя оказалось не то чтобы слишком легко, но я как-то сумел. Я здесь вообще по делам… сам понимаешь, какими они у меня могут быть, — они оба одновременно усмехнулись, а Джон меж тем стал разглядывать убранство их магазина. — Я тут даже не совсем законно нахожусь… в стране.       — Как это произошло? — изумился Чес, а сам жадно впитывал этот образ, пока он был здесь, на расстоянии руки, и можно было, слегка превозмогая дикое неверие в происходящее, наслаждаться моментом.       — Я переместился сюда при помощи ритуала. Дичайшего рода ритуал, я чуть не поседел. Но, надеюсь, обратно в Лос-Анджелес переместиться удастся менее болезненно.       — Слишком серьёзное у тебя дело, так? — Джон кивнул и усмехнулся, покачал головой и почесал затылок.       — Долго рассказывать ведь. Я ещё и сам не знаю, к чему это приведёт. Всё слишком туманно. Вот уж не подумал бы, что нечистая сила захочет, чтобы мы вновь встретились. И что она нас и сведёт… — Чесу стало неумолимо горько, потому что если для причины их встречи Джону нужны были только разбушевавшиеся в Амстердаме демоны, то все прошлые воспоминания становились какими-то смешными и нелепыми. Впрочем, разве он ожидал другого? Разве не знал, что Джон был таким? Конечно, был, и конечно Чес всё это давно знал. Удивляло лишь собственное искреннее изумление каждый грёбаный раз. Но к этому можно было привыкнуть; а равнодушие Джона можно было простить — оно было между ними всегда, чего уж тут… Просто Чес стал глупо надеяться, как во время любого чуда, когда настроение неожиданно поднимается: может, в этот раз-то всё наладится и между ними вдруг проскользнёт какая-то тёплая нота?       — С тобой не приключалось чего-нибудь из ряда вон выходящего?       — Из ряда вон выходящего — нет, — сразу отчеканил Чес, но потом вспомнил про велосипедистку, странную розововолосую девушку и ангела на крыше. А ещё — удивительный чердак и его безумный гид по Амстердаму в уникальном экземпляре. Но вдруг решил: это всё можно списать на совпадения, а ангела — ну, что ангелы, они летали и будут летать по всему миру, появляясь в разных местах и разным людям время от времени, потому что им иногда бывало скучно. Да и чердак, если прикинуть, вовсе не был удивительным, а этот гид можно списать на хорошо завуалированный сборник мифов — выпускали же такие, вон на любой полке можно найти, только по менее туристическим городам…       Джон глядел на него пронзительно, почти сумел вычертить в его душе своими карими глазами заостренный символ, а потом только хмыкнул.       — Ну и хорошо. Тогда можно мне букет из жёлтеньких гортензий? — Чес изумился: надо же, как быстро Джон успевал обзаводиться подружками. Когда он отвернулся, составляя букет, что-то слишком чувствительно стало колоть в груди — так резко, что перехватило дыхание, а руки начали дрожать слишком предательски. «Он даже на себя не похож — никогда бы не подумал, что он будет кому-то дарить цветы…» — зачем думал об этом, глупенький, с горечью на губах, и сам не знал, но упорно думал и глотал что-то объёмно едкое — главное, чтобы оно никуда не вышло, а взорвалось в пределах его души. Душе уже не привыкать.       — Не нужно добавить роз? Они бы сюда отлично пошли, — собственный голос звучал уверенно и спокойно, фраза вышла сама собой. Руки дрожали, оплетая золотистую ленточку вокруг стеблей, а Джон между тем отсчитал деньги и сказал:       — Нет, не нужны. И ленточку не надо. Сколько их там штук? Больше пяти?       — Да… — Чес положил перед Джоном готовый аккуратный букетик, сосчитал деньги, распечатал чек, но Джон его не взял. Он направился к выходу, тряся из стороны в сторону тысячами солнц, и Чес не сумел сдержаться, выпалил, одной рукой взявшись за стойку, второй сжав свой чёрный фартук:       — Удачи с девушкой. Если она любит не банальные розы, а гортензии, стало быть, она довольно серьёзна.       — Ох, если бы, — как-то зло рассмеявшись, бросил ему через плечо Джон и толкнул стеклянную дверь. Чес провожал его взглядом до поворота, который проглотил его, и выдохнул, упав на стул и откинувшись назад. Только сейчас к мыслям подступило знатное удивление и слишком мерзкая, обманчивая теплота — от этого всего он бежал из Лос-Анджелеса, а оно вновь накрыло его в лице Джона. Вроде бы, ужасно, а вроде и хорошо. Внутри что-то звонко, но сладко обломилось, и ровно как страшило Чеса, так и радовало. Джон в доступной близости приводил его рассудок в полнейший беспорядок, а кое-как оправившуюся душу поджигал на солнечно-громовом костре, при этом смачно поливая её сверкающим едким бензином. Это было нечто странное и вместе с тем хорошее.       Но почему-то болезненная улыбка не сходила с губ. «Как будто этого и ждал, ей-богу», — думал во весь остаток дня и очень надеялся, что когда-нибудь в его душе прояснится многое. А пока лишь кусочные обрывки какой-то более осмысленной жизни, пепел сгорающих важных эмоций и ворсинки светлых мыслей летали где-то поблизости рядом с ним, давая ему наткнуться на себя, обжечься или уколоться, ахнуть и что-то понять на несколько мгновений. Потому что когда-нибудь их дурацкое количество перерастёт в огромную качественную силу, которая прихлопнет его на обратном пути домой.       Едва собирая себя по остаткам, дорабатывая смену с дрожащими руками и безумными тихими усмешками, Чес безмятежно думал: «А всё-таки хорошо, что он приехал. Пускай эта встреча и будет единственной, что произошла между нами, но всё же… ». Он не хотел думать это вслух, потому что такие мысли обычно кажутся жуткими и неправдивыми, но неосознанно мы их проговариваем; он не хотел думать это вслух, но если бы подумал, то это наверняка вышло бы как-то так: «По крайней мере, у меня теперь есть надежда, что мы можем когда-нибудь встретиться, пусть и случайно, пусть и бесполезно. Ничто никогда так сильно не воодушевляла меня, как надежда». Ровно как ничто никогда так сильно не убивало его — следовало бы добавить, но Чес бы тогда сошёл с ума. Уж лучше так — пока надежда сладко убаюкивала его и давала силы.       Вернувшись домой, он без сил рухнул на диван, как будто бы весь день каждому встречному отдавал по кусочку своих моральных сил. Или по капле… в чём там нынче моральные измерялись, м? Ничего не способствовало лучшему восстановлению, чем ничегонеделание и ленивый переход от кровати к холодильнику. А потом от холодильника — к ближайшему супермаркету. Довольно выверенная схема, если ещё учесть полный сериалов ноутбук. Однако ж полнейшая измотанность никак не повлияла на сон: Чес чувствовал себя устало весь день, зато, как только голова опустилась на подушку, силы и энергия радостно вернулись к нему. И он был бы рад их принять, будь на часах время обеда, но не пол-одиннадцатого же… Старый проверенный метод — лежать на спине и делать глубокие вдохи-выдохи, при этом расслабив всё — оказался безуспешен в его случае, потому что мысли будоражили всякие малопонятные и слишком не важные факты, но все разом они превращались в гудящий рой, который периодами просвистывал у него в голове. Чес старался сказать себе: ну же, всё, хватит, старина, то, что Джон обитает теперь ненадолго в Амстердаме, совершенно ничего не значит. И если ты вырвал исчёрканный его душой листок из своей души — его туда никаким клеем не приклеить. Так что оставалось принять это как обычное событие, но… Чес рассмеялся, повернувшись на бок: никогда ему не удавалось заснуть после того, что жгло душу судорожным тревожным огнём и разъедало лёгкие смачным кислым дымом. Внутри, казалось, была огромная свежая рана, но от её присутствия не было уж так плохо — как будто даже лучше с привкусом гибели.       «Я и правда не знаю, что со мной. Что же это так полыхает во мне? То, что я не сказал Джону в прошлом, или мои несбывшиеся надежды?» — наконец честно спросил себя Чес, развернувшись лицом к потолку и достав из-под подушки телефон. Белые цифры резанули по глазам, сказав, что сейчас без пяти минут полночь. Чес вздохнул, решил: тем лучше, завтра весь прохожу не выспавшимся, а потом как упаду замертво и высплюсь. «Просто день такой невезучий… и я в том числе… невезучий и впечатлительный». Даже как-то успокоился и стал с равнодушием смотреть перед собой в потолок, как будто дал себе официальное разрешение не спать — и можно было выдохнуть от облегчения. Полежал ещё немного, от безделья полистал новости в телефоне, привыкнув к яркому свету; наконец, встал с кровати и подошёл к барной стойке. Нащупал на стене включатель, и тусклые лампочки над ним загорелись — всегда их считал бесполезными, ведь под потолком висела мощная люстра с ярчайшими лампами, но сейчас эти круглые плоские фонарики были совсем к месту: значит, они были созданы для бессонных ночей, а он-то и не знал, дурак!       Чес уселся на высокий стул, придвинул к себе графин с водой и стал пить прямо из горла — жадно, будто только что вышел не из кровати, а из пустыни. Затем включил телевизор, где шли ночные новости про экономику Амстердама, и вовремя надел на себя кулон, чтобы понять немецкоподобный говор — хотя, собственно, для чего, экономическими новостями не увлекался, но в его случае было лучше уж понимать язык, чем не понимать. После этого, хмуро ухмыльнувшись, заметил страннейшую вещь, которую не замечал с начала своей бессонницы — те самые разноцветные огоньки на полу, которые он увидел на прошлой неделе. «Стало быть, это какая-то гирлянда, которую зачем-то включают по ночам. Видимо, рано или поздно она развивает бессонницу. Как у меня, например. Хотя после того раза я на неё не смотрел. А может, одного раза было достаточно?» — Чес искренне улыбнулся своим мыслям и решил тут же: раз всё равно не спится, можно выйти во двор и проверить наконец, что это были за штуки и почему днём они такие незаметные. Но, безусловно, ни шага куда-то в сторону, потому что тяга к прогулкам могла завести его далеко в центр Амстердама, и сейчас это было не самой лучшей идеей.       Он быстро натянул брюки, приятно тёплую кофту и своё серое пальто. Обмотался шарфом и, прихватив телефон с кошельком, выскочил за дверь. Вообще говоря, из Чеса любитель пошататься по ночным улицам никакой, но если даже не пробовать, то какой вообще тогда был смысл во всём этом? Поэтому он решил попробовать, но, как только вышел за порог, ахнул от изумления и остановился, закрыв дверь. Его подъезд слишком быстро превратился в сказочную феерию: стены остались прежнего серого цвета, но них расцвели с помощью красок шикарные ромашки и мелкие фиолетовые цветочки, названия которых Чес не помнил. Он провёл ладонью по стеблю такого цветка, ощутил шероховатости краски и понял: нет, это ни черта не глюк, это правда кто-то за вечер превратил их скучный европейский подъезд в галерею Уффици. Чес сделал пару шажков вперёд, затем дошёл до лестничной площадки.       Вместо обычных светильников со стен свисали небольшие гроздья стеклянных ландышей с яркими лампочками посередине, а около лифта стояли массивные серые каменные горшки, в которых росли высокие веероподобные пальмы. Створки лифта были также разрисованы пушистыми шапками клеверов. Чес изумился неподдельно, аккуратно переступал со ступеньки на ступеньку, боясь растянуться на полпроёма, зазевавшись на что-нибудь, и сам не понял, как так быстро сумел оказаться внизу. Там, через арку, увешанную цветочной гирляндой, он вышел во двор и буквально замер на месте: там стояли огромные горшки с цитрусовыми деревьями, на которых висели апельсины, лимоны, а посередине стояла беседка — совершенно настоящая, но ведь явно переносная, потому что иначе как… Она была белого цвета, полукруглой формы, а её крышу и столбики оплетали яркие жёлтые гирлянды. Внутри на низких деревянных столиках стояли красно-фиолетовые горшки с геранью, а на скамейках лежали пухлые холщовые подушки с принтом перьев, котов и различных комбинаций слова «fuck» с другими. Чес жадно вдохнул апельсиновый аромат и подошёл к беседке ближе; оказывается, над входом в неё висела деревянная ажурная табличка с намалёванными синей краской словами на голландском: «Эта ночь будет волшебной!». Чес подумал: вероятно, сегодня был какой-то местный праздник, отмечающийся ночью, а он был и не в курсе… Впрочем, днём о нём ничего не говорило, странно даже, что Эверт не упомянул. Хотя вполне законное с его стороны решение: вдруг это был праздник для местных, а он всё же приезжий, хоть и с отличным знанием языка…       Он вошёл в беседку, плюхнулся на скамью и поднял голову наверх: изнутри крыша беседки была выкрашена в тёмный фиолетовый, подпудрена красноватым блеском, а сверху неоновыми брызгами были добавлены миллиарды звёзд, некие далёкие созвездия и галактики, до которых лететь — жизни не хватит, да и найдётся ли там счастье, зато наблюдать за ними — сущее наслаждение. Потом Чес перевёл взгляд на столик перед собой и увидал раскиданные в хаотичном порядке небольшие фиолетовые бумажки; пригляделся, взял одну в руки и изумился: надо же, в точности та визитка, которую дала ему девушка с розовыми волосами — значит, именно сегодня ему удалось не заснуть в разгар праздника! Правда, опять странно было, что Эверт ничего не знал об этом, да и никто в магазине вообще; хотя, может быть, и знали, но не посчитали нужным сказать — решил так для себя в конце концов и засунул визитку в карман.       Когда вышел из беседки, сразу же поглядел наверх: вот, оказывается, откуда были огоньки — по балконам были развешаны сверкающие фонарики. Удивительно, что они никому мешали — ни сейчас, ни позже, — но ещё удивительнее, что вокруг не было ни души, а с улицы не доходил ни единый звук. Как будто этот фестиваль праздновали лишь избранные! Чес усмехнулся, подумал — очень необычные вещи происходили нынче — и тут же оказался на улице, хотя зарёкся не выходить дальше двора. Но тут уж было не до тревожных дум о безопасности — потому что вот что творилось вокруг — чудо, не иначе!       Улица превратилась в разукрашенный, светящийся тёплым цветом изнутри коридор, только открытый, который, казалось, вскоре приведёт к большому богатому холлу. На кирпичных стенах домов вились акварельные васильки и ажурные розоватые лютики, а с каждого балкона спускались ветви петуний и лозы плюща. На тех частях дома, которые не были заняты ползучими мягкими растениями и рисунками, были вывешены картины в посеребрённых рамах с пасторальными пейзажами и далёкими блестящими равнинами. Всё это выглядело нелепо, вычурно, глаза разбегались, а вместо мыслей в голове плясали радужные солнечные зайчики. Под крышами домов висели гирлянды из больших фонарей с разноцветными лампочками, обрамлёнными какими-то побрякушками и стекляшками. Ночная улица окраины Амстердама преобразилась так, словно маленькое божество города, не старше семи лет явно, прошлось здесь, размахивая руками и приговаривая: «Здесь должно быть больше цветов, света, фонариков, чудесных картин и шёлковых ленточек! Больше, больше!». Потому что взрослому такая абсурдность прийти не могла вообще никак.       Чес понял, что ступал в направлении центра, не сразу, но, очнувшись, не мог себя заставить развернуться и уйти домой; в итоге продолжил идти, спотыкаясь о редкие бордюры, и, приоткрыв рот, вертел головой по сторонам.       Двери подъездов были сплошь оранжевого или жёлтого цветов — и как их все успели перекрасить, только ведь вечером всё было нормально. Да уж, если подумать, то каким образом разукрасили все эти дома такими качественными полевыми цветочками — вопрос, кажется, слишком серьёзный и слишком не умещающийся в рамки этих сверкающих улиц. И вот эти плющи с петуниями — разве что их привезли откуда-то и красиво спустили с балконов. Но вся эта суета очень навряд ли могла уместиться в жалкие несколько часов… Чес смотрел на всё это с изумлением, но с изумлением не столько приятным, сколь остывающим кровь в жилах — в этой красоте было что-то неуловимо устрашавшее и приторно обманывающее. Да и сам он отнюдь не хотел идти ночью в центр, но шёл — влекомый неосознанно кем-то или чем-то.       Вместо табличек с названиями улиц висели проволоки, согнутые в номера домов, по которым выросли вьюны, посаженные в маленьких прикреплённых к стенам горшочках. А рядом был прибит или кусок дерева с намалёванными реками и ангелами, или часть клетчатой ткани, или бумажное, нарисованное маленьким ребёнком солнце, или старый фотоаппарат. Вместо велосипедов стояли уютные двухместные повозки, которые приводились в движение тоже благодаря педалям, а снаружи они были обмотаны нескончаемыми гирляндами и сзади вместо номера висела кадка с мелкими пыльными цветочками. К низким редким деревцам были привязаны шары всех размеров, цветов и рисунков, так что на дереве, казалось, было больше шариков, чем листьев. Дорожные знаки были плотно увешаны бумажной розовой мишурой, так что трудно теперь было определить, что же значил каждый из них до этого безумия. На каждом встречном припаркованном автомобиле к антенне или к дверной ручке или ещё куда-нибудь, куда было возможно, кто-то привязал шёлковые, с крапинками блёсток, зелёные, фиолетовые, синие и карамельные ленты, такие длинные и плавно развевающиеся на ветру. И при этом — ни одного человека вокруг, даже ни одного шороха или говора.       Чес подумал: если бы он был ребёнком, который очень любит цветы, то он бы, пожалуй, именно так и представлял себе идеальный город. Но он не был ребёнком и, что характерно, не любил цветы. Поэтому все эти неожиданно витражные окна у захолустных магазинчиков на первых этажах, остановки, оформленные под восточные шатры из плотной богатой ткани с золочёными светильниками внутри, почтовые ящики, будто примерившие на себя весь спектр фонов начинающего фотошоп-мастера, и разноцветные голуби, порхающие с крыши на крышу, вызывали лишь обескураженность, смущение и сильное сомнение в психическом здоровье оформителя, если он не был ребёнком, конечно. Неожиданно сзади послышался рёв автобуса; Чес обернулся и ловким движением юркнул с проезжей части на пешеходную, прижавшись к стене и только там осознав масштаб всей трагедии. Вместо обыкновенного сине-белого автобуса с рыжими электронными цифрами на табло проехала слишком дикая штуковина на колёсах, что её даже описать было невозможно. Это был корпус автобуса, неизвестно как обрамлённый телом пластмассового жёлтого дракона с красными чешуйкам; над кабиной водителя — голова с разинутой пастью и злыми глазами, около четырёх колёс — лапы, и сзади хвост с треугольником на конце. По бокам — окна, и в них виднелись люди и слишком много яркого света; этот весь драконоподобный агрегат остановился у ближайшей остановки-шатра, немного постоял и, изрыгнув натуральное пламя изо рта, вновь двинулся в путь. Чес стоял с открытым ртом и был так изумлён, что забыл рассмотреть в подробностях людей, находившихся там. В последний момент смог уловить, что все они были одеты как-то вычурно: кто с длинными зелёными перьями в волосах, кто в красном платье с кринолином и в широких картонных наушниках сверху, кто в волчьем костюме, а кто-то вообще одним париком из длинных волос, сотканных из листьев, прикрывал своё тело… После этого Чес стоял, прижавшись к оплётшему стену винограду, и думал: что лучше — чтобы это было в реальности или его глюком? Так и не решив, он двинулся дальше.       Но дальше, как известно, хуже: дурацкое умопомешательство организатора этого фестиваля только крепчало ближе к центру, превращаясь в дичайшую смесь цветочного апокалипсиса и чересчур красочного сна. Цветы, цветы и цветы вокруг; воздух жадно наполнялся их сладостью и почти стекал в рот приторной нектарной струёй, а в голове теперь вместо мыслей летали только нежные лепестки. Слишком тошнотворно и взбудоражено чувствовал себя Чес, чтобы попытаться хотя бы на секунду подумать: как почти весь город сумел преобразиться за один вечер в такую сумасшедшую психушку из полевых вьюнов, если организаторы захватили даже такие окраины, как его улица?.. Это было той самой ледяной ниточкой, разрубавшей в его голове все мнимые медовые лепестки.       Ближе к центру на улицах стали появляться люди — довольно нарядные, но не вычурные, как те, в автобусе. Зато почти у всякого в волосах виднелась какого-нибудь яркого цвета прядь; прилично было людей с цветными волосами, хотя этим было не удивить. Но всё равно — их казалось подозрительно многовато. «Может, это и есть те самые избранные? Тогда я крупно от них отличаюсь!» — тихо усмехнулся Чес, продвигаясь по мостику через канал; удивительно, но даже по воде плавали жемчужные кувшинки. Наконец, он ощутил себя измотанным и уселся на ближайшую ступеньку ближайшего здания и со злостью отодвинул очередной горшок с мимозами в сторону — так надоели эти цветы, что сил не было! Над Амстердамом взрывались фейерверки, нарядные люди ходили с целыми пачками бенгальских огней и зажигалками, трясли этими маленькими искрящимися солнцами и выбрасывали обожжённые палочки в урны. А Чес сидел и думал, что зря вышел, потому что голова уже болела от приторных, выбивающих все нормальные мысли запахов, а всё вокруг не переставало казаться сном какого-то наркомана, не иначе. Чес подумывал уже пойти восвояси, как, доставая из кармана телефон, нечаянно выронил оттуда фиолетовую визитку и поднял её. «Мы совсем рядом» — гласили маленькие буковки на обратной стороне, которых Чес заметил не сразу, но, если уж признаться по-честному, визитку в первый раз он просмотрел мельком.       «Они совсем рядом… Это и плохо. Мне нужно подальше от вас», — обречённо подумал он и вздохнул. Из соседней двери послышалась классическая музыка и скрип стульев; видимо, проходил какой-то концерт, правда, в совершенно обычном доме, даже вывески никакой о том, что здесь находился зал, не было. Чес уже не удивился бы, если концерт проходил в обычном подъезде — потому что сейчас подъезды были даже красивее концертных залов. Полностью потеряв рассудок за сладкими запахами и яркими линиями, Чес решил: надо попробовать зайти туда, ведь если вход свободный, он сможет немного очнуться и освежиться, а затем отправиться домой, чтобы крепко заснуть, ведь часовая стрелка приближалась к единице. Он встал и сделал пару шагов до подъезда; размалёванная тяжёлая дверь с железной ручкой в виде розы была приоткрыта; внутри было светло и просторно, а ещё многолюдно, но место выглядело и правда как небольшой концертный зал — несколько рядов стульев, маленький оркестр, горы печенья и пакетиков душистого чая в углу. Никто не проверял билеты, поэтому Чес аккуратно уселся на ближайший стул с краю, предварительно взяв печенье со стола, и принялся оглядываться.       Обычный скромный зал, стены были выкрашены в золотистый, потолок — в белый, висела блестящая люстра с яркими лампочками, пол был паркетным, не цветочным, слава Богу, и это уже радовало. Лишь по стенам были развешаны праздничные растяжки, цветы, мишура. Хорошо, что только так. Затем Чес хотел было обратить внимание на концерт, но тут заметил яркое пятно рядом с собой на стуле; натурально ужаснулся, однако взял себя в руки и поднял бумажку. Это была визитка, ровно такая же, как и у него в кармане. «Боже, вы и правда оказались ближе, чем можно было предполагать…» — усмехнулся и попытался шквалом тихого шёпота «Это просто случайность» убедить себя в том, что мир вокруг не сошёл с ума. Просто случайность. Может, и сумасшедшая, но случайность; обвинять в сумасшествии весь мир было бы опасно, так что уж лучше вдалбливать себе в голову это.       Чес откинулся без сил на спинку стула и шумно выдохнул. Зазвучавшая скрипка привела его в чувство, но как-то хило. Он провёл рукой по лбу, проверив температуру, пожалел, что лоб был холоден, как только вытащенная изо льда на солнце бутылка виски, и решил: надо срочно домой. А потом рассказать Джону. Уже стало неважно, что насчёт этого интересного персонажа в душе Чеса всё было ещё в полнейшем хаосе — в данном случае только Джон мог выслушать этот тревожный бред, отпоить спиртным и сказать: всё нормально, просто нынче потусторонний мир слегка вылез наружу своими кишками, я вправлю их. В такие моменты Джон всерьёз становился другим, позволявшим лёгкое откровение себе и своему собеседнику; жаль, что состояние было редким и коротким — Чес, безусловно, с опаской косясь на своё психздоровье, всё же желал, чтобы уж, раз так, в его жизни случалось побольше мистических безумий. Ну, хотел — получай, даже расписываться не надо, цветы всё равно не понимают подписей и их важности…       Оглядываясь по сторонам, Чес заметил много парней и девушек с разноцветными волосами: рядом сидел юноша с синей шевелюрой, впереди трясла своими красновато-жёлтыми прядями девушка, а сбоку сидела пацанка с короткой сиреневой стрижкой. «Я всё же понял: это фестиваль не цветов, а цветноволосых. Может, не ахти какое популярное событие, но, пожалуй, Джону об этом рассказать стоит», — решил так и стремительно встал с места, чтобы пулей вылететь отсюда, как парень с синими волосами, что сидел рядом, неожиданно бросил ему:       — Очень жаль, что уходишь. Она рассказала нам о тебе и о том, какой ты хороший флорист. Было бы здорово, если бы ты пришёл сюда снова.       Чес очнулся, запыхавшись от бега, только когда скатился по двери своей комнаты, и сейчас сидел на пороге, слушая своё глухое чокнувшееся сердце и глубокое дыхание. Он убежал от парня, понадеявшись, что сзади него стоял тот, кому были адресованы эти слова, и не перешёл на шаг ни разу, а теперь ощущал, как на том свете в Раю ему уже давали ангельский титул за самую глупую и смешную смерть в мире. Но, наверное, он не был бы лучшим даже в этом… Чес долго сидел на полу, в пальто, замотанный в шарф, и несколько раз проверял, что его дверь закрыта — как будто кому-нибудь он мог понадобится или кто-то отследил его квартиру! Но паника уже вовсю расползлась по его телу, холодя кончики пальцев и поднимая волосы дыбом. Когда он отдышался, то, придерживаясь за стену, привстал на ноги, стянул пальто, шарф, бросил это на полпути к кровати и, не раздевшись до конца, упал под тёплое одеяло. Ни о чём не хотел думать — мысли вселяли только ужас и панику, поэтому провалился в глубокий спокойный сон сразу же. И был вполне доволен этим — вот оно, оказывается, и было средство от бессонницы.       Услыхав звонок будильника, Чес думал, что будет всю рабочую смену жить от чашки кофе до чашки кофе, но, присев на кровати во вчерашней одежде, не ощущал себя не выспавшимся. Решил, что последствия ночного гуляния настигнут его на работе, и поплёлся умываться и переодеваться, заодно прихватив по пути выброшенное во вчерашней агонии пальто и повесив его на крючок. Уже сидя за барным столиком и попивая кофе, он хмыкнул и задумался: странно, что чувства усталости не было так, будто он вчера лёг в одиннадцать и крепко заснул. И вовсе не просыпался среди полуночи и не гулял около часа. Однако ж отрицать прогулку и говорить себе, что это приснилось, было нереально: проснулся он в одежде, а пальто безобразно валялось на полу. Нет-нет, всё сходилось: он взаправду гулял ночью и…       Чес вышел из дома пораньше, но его грызло неприятное чувство: как будто вот стоило ему сейчас вытащить ключ из скважины и обернуться, как никаких рисунков не будет на стенах подъезда, ровно как пропадёт красота и снаружи. И ведь было совершенно ужасно думать, что это успели сделать за жалкие несколько часов! Чес, прикрыв глаза, развернулся и медленно приподнял веки, затем громко рассмеялся и рванул вниз по лестнице, беглым взглядом стараясь охватить всё, чтобы найти маленький клочок, который бы говорил о вчерашнем празднестве. Но — ничегошеньки; типичные серые коридоры, мутные светильники, никаких гирлянд, никаких цветов, никаких больших глиняных горшков с пальмами. Чес, сбегая по лестнице вниз, проводил ладонями по стенам, пытаясь найти хоть маленький нестёртый клочок, хоть один штрих, но нет: стены были гладкими, равномерно серыми и надсмехающимися над ним. Во внутреннем дворике было совершенно пусто, только прежняя коротко подстриженная лужайка и информационный стенд в углу составляли ему компанию. Гирлянды были все убраны, но, в общем говоря, преображение внутреннего двора ещё можно было как-то обосновать, но рисунки в коридоре, который появились только к ночи и исчезли утром, словно их и не было, казались слишком алогичной вещью. Чес, может быть, и не знал чего-то про современные краски, однако на ощупь они были совсем как настоящие, какие можно было лишь только отскрести, чтобы от них избавиться; даже если и представить, что где-то в мире существовали смываемые краски, очень дико представлялось, что несколько тысяч человек были задействованы на окрашивание всех подъездов в Амстердаме, а ещё и на раскрашивание домов. Вспомнив о них, Чес выбежал на улицу и расстроено покачал головой: да, и здесь всё было, как прежде, ни одна мелочь ни говорила о том, какая феерия здесь была.       Сомневаясь в собственной адекватности и кусая губы от обиды, что всё происходящее было ему слишком непонятно, Чес поплёлся на работу и пребывал в самом скверном состоянии духа. Ещё значительнее портило настроение воспоминание о парне, который вчера ночью сказал (Чес очень надеялся, что не ему), будто знает его как отличного флориста от неё — некой девушки, вероятно. И в памяти всплывала лишь одна девушка, которая сказала ему нечто подобное совсем недавно и как раз отдала ему фиолетовую визитку… Всё сходилось ужасно, паршиво и нелепо; Чес не хотел думать об этом и почти убедил себя в том, что ему всё-таки показалось, будто парень разговаривал с ним. Да и много ли глюков, случайностей и несовпадений могло произойти в эту ночь?       Однако всю красоту с улиц могли убрать к утру лишь вопреки здравому смыслу, не иначе; вокруг был только утренний пасмурный Амстердам, наполненный спешащими на работу людьми, которые думали: «Наконец пятница — можно будет вечером так погулять!». И только Чес в угрюмом расположении духа зашёл в магазин, поздоровался с Эвертом и не стал спрашивать ни о каком фестивале: побоялся, что его умопомешательство таким образом только утвердится. Эверт заметил его мрачность и предложил выпить по кофе, пока клиентов ещё не было. Чес сослался на плохой сон и с удовольствием согласился на кофе, тем временем сходив в служебную комнату и переодевшись. После ароматного капучино с молочно-золотистой пенкой, что подарила им кофе-машина, жизнь перестала казаться отвратительной и непонятной, и решение этой сложной проблемы, оказалось, Чес знал ещё вчера, просто сегодня забыл. Это был Джон. Оставалось только отыскать его как-нибудь — впрочем, задача не из простых, но и не сверхъестественная. Так что работаться стало гораздо лучше.       Несмотря на вчерашнюю тошноту от одного вида цветов, нынче они не раздражали, а свои собственные альстремерии и хризантемы даже умиляли — за недельку они прилично распустились, поднялись и стали яркими. В понедельник уже можно было составлять прекрасные букеты из них! Чес улыбался, думая об этом, и столь неожиданным образом высокие хмурые облака превратились в серебряные навесы над этим чудесным городом — иначе говоря, Чесу просто стало лучше.