Амстердам, цветы, демоны

Ничто так не сближает, как совместное творчество, совместный поиск, совместные неудачи и находки, когда два совершенно разных и чужих человека вдруг как бы сливаются в единое целое, начинают чувствовать и понимать друг друга так точно и так мгновенно, как никогда не чувствовали и не понимали своих близких. «Пушки привезли» Юрий Вяземский ©.

      Джон открыл дверь в подъезд, а Чес затаил дыхание, потому что сейчас решалось: безумство было одноразовым или нет? Его собственным или общим? Он увидел подъезд и выдохнул — с облегчением или с отчаянием, так и не понял. Всё было точно так же, как… и в прошлый раз: те же разрисованные стены, цветочные лампочки, гирлянды. Чес мгновенно перевёл взгляд на Джона и схватил его за рукав; ему стало тревожно и неприятно от одной лишь мысли, что это всё происходило в его голове; целый красочный мир — пожалуй, слишком для его разума. Джон внимательно посмотрел на него и напряжённо кивнул; Чесу очень не хотелось, чтобы тот врал из-за него и подыгрывал его безрассудству. Но с другой стороны, Джон так не мог…       — Я вижу, Чес… не беспокойся, — наконец проговорил он и свободной от цепкой хватки за рукав ладонью провёл по стене, по лепесткам большого василька, и задумался. — Верь мне. Так… кажется, будто ты не одинок в своём состоянии, которое кажется безумным. Я себя чувствую также, Чес. Но я вижу, что если мы и сойдём с ума, то вместе, — он улыбнулся, не тепло, скорее, саркастично, но он умел только так, и нужно было отдать ему должное хотя бы за это.       — Ты… я верю, да, — Чес выдохнул и уставился на жёсткий электрический свет от ажурных светильников у них над головами. — Но… ты ещё не можешь сказать, что это?       — Это точно не иллюзия. Но я пока вообще без понятия, как так вышло. Ничего не поменялось с прошлого раза, так? — Чес кивнул, убрал пальцы от шерстяного рукава пальто и кивнул головой в сторону лестничной площадки. Надо было идти, но ноги приросли плотной коркой льда к кафелю; видимо, это страх выбрался изнутри и аккуратно завоёвывал реальность, как это сделало цветочное безумие. Джон сделал шаг вперёд и вопросительно глянул на него; Чес ощущал холодный синий сквозняк, что свистел в его не заплатанных прорехах в душе, которые оставили неправильные люди в неправильные моменты. Видимо, безумие было создано, чтобы воспалять моменты, которые отравили нас когда-то. Чес ощущал это: цветочки и гирлянды больше не изумляли, а страшили. Он не мог сдвинуться с места. Джон некоторое время смотрел на него, затем медленно протянул руку, мелко кивнул и шёпотом сказал: — Я знаю, что ты чувствуешь. Может быть, потом и буду смеяться на этим, но возьми меня за руку. Тебе сейчас это необходимее, чем мне — мой характер.       «Доверие, — думал Чес, протягивая дрожащую руку и касаясь шершавой прохладной ладони, — интересная штука, отчаянная, смешная и неведомая. Сначала ты думаешь, что делаешь глупую мелочь, когда… — Джон сделал шаг и потянул его к себе; Чес поддался, его дыхание было перехвачено чем-то сильным и хлёстким, — когда проявляешь доверие. А потом оказывается — ты сделал слишком много. И это не та мелочь, с которой ты начинал. Это другое». Странные мысли витали спиралями в голове, порхали бестактными звёздами и горели колкими снежинками. Чес медленно шагал за Джоном, ощущая его ладонь, которую он сжал крепко, и представлял, как они смешны сейчас, среди этого незаконного еженощного фестиваля. И — он заметил это не сразу — тяжёлый сумрачный страх отступил от него, развеялся с этим прикосновением. Что-то самозабвенно разрушилось в их разумах с этим прикосновением, но вместе с тем нечто создалось буквально из нечего, вопреки всем законам, в их душах, порванных, покалеченных, выжженных, и это нечто если не зашило, залечило, обдало холодной водой их, то хотя бы заглушило боль. Чес вдруг понял, когда они спускались по ступенькам, касаясь свободными руками стен и увитых гирляндами перил, что всё, произошедшее и показавшееся напрасным в прошлом, имело значение, было серьёзным и жизненным. Ничего не случилось зря. Всё было правильно. Все его глупые попытки приблизиться к этому человеку; глубокие, тихие страдания — не без них, но сегодня всё казалось слишком правильным. Джон был прежним, но в нём засиял совсем иной оттенок.       «Я отдал тебе совсем другое. Не касание и не тревогу», — блеснуло в голове, когда они остановились; Джон глянул на него, как будто смог понять это, но, как только он посмотрел за него, на внутренний дворик, это липкое чувство пропало. Чес решил: никаких больше бессознательных мыслей на сегодня, надо учиться себя контролировать.       — Там… тоже всё, как прежде? — кивнув назад, спросил Джон. Чес с трудом повернул голову, увидел белую беседку, кадки с цитрусовыми деревьями и плотную завесу из изумрудов гирлянд. Сегодня они мигали только зелёным.       — В беседке… крыша изнутри изрисована космосом. Очень здорово… — вдруг вспомнил Чес и ухмыльнулся.       — Нет, пожалуй, мы не будем смотреть, держась за руки, на звёзды. Пусть даже и нарисованные, — фыркнул Джон и потянул его в сторону выхода; Чес хрипло рассмеялся и стал показывать на рисунки свода над ними: цветы, полностью составленные из разноцветных треугольников. Абстракционистам достался совсем маленький кусочек, видимо. Но Джон только хмурился, а как только они вышли на улицу, он ахнул с неприятным удивлением и покачал головой. Правда, Чеса теперь это тоже не восторгало; наоборот, тягучая, пасмурная эмоция подбиралась к нему, но всё никак не могла подобраться, поэтому ходила вокруг да около. Джон его спасал, и Чес не ощущал себя покинутым и ненормальным.       — Это никто не развешивал, Чес, — вдруг выдал тихо Джон, остановившись. — Потому что пока ты спал, во дворе не было слышно ни шороха. И с улицы тоже. Но это и не иллюзия. Даже не очень хорошая иллюзия. Даже не из того рода иллюзий, в которых люди живут годами. Это другое… я не знаю, что именно.       — А ещё вот именно на окраинах почти никого нет. И ходят странные автобусы, я вроде говорил. И только ближе к центру появляются люди, нарядные, но не причудливые, — добавил Чес, ощущая порыв студёного лавандового ветра, и сильнее укутался в пальто.       — Ты не доходил до центра, я правильно помню? — спросил Джон, а его пальцы крепче сжались на ладони. — Тогда нам нужно дойти туда. Или не туда, а ещё куда-нибудь. Потому что где-то должно существовать такое место, которое прояснит многое. Поэтому сначала идём до центра. Можно до Дамрака, только пойдём рядом с железнодорожными путями. Не хочу вилять по узким улочкам, где теперь уж и неизвестно, кто может обитать.       Джон потянул его в обратную сторону, назад; дорога прямёхонько вела к парку, в котором были белые фигуры и в котором Чес глупо испугался безголовой. Там по набережной можно было дойти до поворота, а рядом с ним начинались железные пути — они и должны были вывести к красивому зданию вокзала, где Чес отыскал салфетку с нарисованным сном. Ему жуть как не хотелось идти куда-то, особенно в центр — от этого начинало пронзительно гудеть в душе, но он верил Джону, верил даже как-то слишком безропотно для человека, обманывавшегося раз из раза, а теперь вдруг решившего поверить уже ушедшему из его жизни персонажу. Улица была яркой, разукрашенной, переливающейся всеми цветами в мире, но вместе с тем она немного удручала, потому что сейчас несомненно было одно: происходило нечто странное, нечто, вероятно, ужасное и даже убийственное. Но, пока Джон держал его за руку, всё можно было вытерпеть и вынести; Чес бросал редкие взгляды на взволнованный профиль напарника и вздыхал, потому что от этой неистовой зависимости было плохо и хорошо: хорошо, что тревога уходила, а плохо — всё же без Джона невозможно было пережить что-либо из цветочной мистики.       На улице было пустынно и чрезвычайно для этой пустоты нарядно. Когда в начале улицы показалось оранжевое марево, Джон юркнул в боковую улицу и углубление подъезда так быстро, что Чес не успел понять, что случилось. В крытом подъезде их не было видно с улицы; Джон прислонился к оранжево-жёлтым, увитым акварельными вьюнами ящикам с почтой и отвёл их сцепленные руки назад, чтобы Чес почти прижимался к нему — как будто если бы они просто стояли там, их бы заметили, а вот сейчас точно нет. Чес понял, что это за марево — автобус-дракон, скорее всего, и негромко сказал об этом Джону. В сумраке его глаза блестели бледным строгим блеском, а скулы выпирали слишком остро.       — Я… и не подумал бы, что это тот самый автобус. Меня всё напрягает в этом мире. Потому что я не знаю этот мир и его законы.       Шум двигателя приблизился, и Джон аккуратно выглянул из их укрытия, чтобы посмотреть на это чудо; Чес на всякий случай выглянул в месте с ним и, так как оказался рядом с его ухом, прошептал: «Попытайся разглядеть людей внутри». Наконец, эта огненно-рыжая феерия, пыхтя и переливаясь медным блеском, промчалась мимо них хвостом солнечной кометы. Спустя несколько мгновений Джон вышел из подъезда и тем самым заставил выйти Чеса.       — Слушай… ты же говорил, что в городе люди не такие вычурные, как эти? — Чес кивнул. — Но ты в тот раз… ты сильно отличался. И мы нынче будем отличаться. Этого нельзя допустить. Понимаешь? Странно, что я не подумал об этом раньше.       — Я не умею плести венки и, откровенно говоря, обладаю отвратной фантазией. Как нам стать похожими на тех людей? — Джон меж тем расцепил их пальцы и пошёл вперёд, приказывая следовать за ним.       — По твоим рассказам, у этих людей была яркая лишь одна деталь. Венки плести не будем, но, посмотри, поручные средства у нас прямо под руками, — они вышли на улицу и Джон указал почему-то на автомобили. — Смотри, везде привязаны разноцветные ленты. А рядом с домами валяются красные и розовые перья разукрашенных голубей.       — А у меня в кармане пальто есть скрепки! — Чес совсем позабыл о безумии вокруг, потому что его вытеснило безумие другого рода — которое происходило сейчас и вселяло будоражившую радость. — Можно прикрепить перья к лентам, а ленты обвязать вокруг голов. Наверное, будем похожи на странноватых индейцев, но, по крайней мере, не отличимся от остальных.       Джон усмехнулся, представив себе зрелище, и кивнул. Они пошли меж припаркованных автомобилей и поснимали с них ленты, затем нашли на тротуаре разноцветные перья, выбрали самые большие, отряхнули от пыли и, усевшись на крыльцо, принялись мастерить свои новые образы. Чес взял две ленты — салатовую и оранжевую, прикрепил к ним с помощью скрепок ядовито-розовое перо и обвязал две ленты вокруг головы, сделав на затылке два банта. Джон выбрал синие и красные ленты и фиолетовое перо. Скрепки не сильно держали перья и могли вывалиться, но сами перья продержались бы без них, потому что были туго прижаты к голове лентами. Получилось слишком забавно, так что, надев свои пёстрые короны, они громко рассмеялись, увидав друг друга. Последним штрихом были цветы шиповника, вставленные Чесом им во внешние нагрудные карманы пальто.       Волнение и паника отступили тогда, но Чес ощущал: стоило случиться чему-то резкому и насмешливому, и в его руке окажется ладонь Джона вновь. Без неё и сейчас было как-то неуютно, но всё время держаться за руки казалось бредовым и постыдным, ведь это был всё-таки Джон, а не милая глупенькая подружка-одноклассница. И всем своим видом Джон говорил: я позволяю тебе слишком много, поэтому не наглей; если будешь наглеть и пытаться проникнуть глубже, быстро наткнёшься на ледяной осколок, который сделает тебе ещё одну прореху в твоей ветхой душе. Поэтому Чес действовал осторожно; доверие шаг за шагом — их новый, пока непривычный, но общий девиз. И Чесу нравилось это до лёгкого, щекочущего чувства в животе.       На набережной было людно, все спешили перебраться через мост, на тротуаре которого были нарисованы жемчужные цветы жасмина; на другой стороне был парк, и оттуда слышался гул, скрипичная музыка и смех, а небо над ним рассекали тысячи световых лучей и пышные фейерверки. Здесь люди были совсем обычными, лишь слегка нарядными: у кого-то разноцветные волосы, у кого-то ноги до колен обвязаны синими лентами, у кого-то была маска тигра, а кто-то вообще волочил за собой двухметровый пыльный шлейф, как у невесты, только это был мужчина в чёрном костюме и он был один. В общем, много такого подобного, и они с Джоном никак не отличались со своими цветастыми лентами и перьями.       Ни одна машина ни ездила по дорогам, все чинно стояли, увешанные длинными лентами и шарами, а велосипеды, катавшие на другой стороне дороги, были как отдельный вид искусства: с неоновыми подсветками, облепленные мишурой и пластиковыми фигурами всяких существ, полностью увитые цветами и забитые до отказа яблоками и грушами. На каждый такой Чес засматривался и долго провожал его взглядом. По узкой речке плавали рябые катера с тканевыми смешными плакатами, а дома по правую сторону были сплошь увешаны букетами, картинами и рисунками. Чес разглядывал мрачный парк и, кажется, увидал людей в белых пышных одеждах, которые неспешно ходили по берегу озера; дошло не сразу, кого так сильно напоминали эти люди — светлые мраморные статуи! Чес отнюдь не хотел думать об этом, но ему казалось, что статуи ожили и теперь ходили среди обычных людей, здороваясь с ними и обсуждая последние новости, а ещё сплетничая о чьих-то тайнах, подслушанных днём у малолетних сидящих тут парочек. Конечно, этой ночью уже мало что могло удивить — по крайней мере, так казалось, но Чесу становилось и впрямь жутко от этих мыслей. Они прошли пару домов, на той стороне реки сновали люди и белые статуи, от которых Чес тут же отводил взгляд; наконец, его глаза совершенно нечаянно зацепились за даму — тоже бывшую статую или одетую под статую (а сами статуи убрали — о, как же хотелось верить в это логическое обоснование). Только что-то в ней было странное: как будто она сильно вжимала голову в плечи; она подошла к кромке реки, и Чес издал хриплый звук, который мог бы стать криком, если бы не перекрывший глотку ужас. Эта была та самая статуя без головы, от которой он убежал в прошлый раз из парка.       Джону оказалось нетрудно проследить за его взглядом и услыхать его ужас, прочувствовать его так же остро, как и он. Чес поднял взгляд на небо, рассекаемое световыми лучами, сделал глубокий вздох; шаг его непроизвольно ускорился, а к руке прикоснулась ладонь Джона, не сильно сжав его пальцы.       — Я понял, что тебя волнует. Будем надеяться, что это лишь наряженные люди…       — Я был в этом парке и видел эти статуи. Теперь статуй нет, зато есть эти люди. Со всем этим происходящим легко поверить, что это ожили статуи. Но я видел одну безголовую статую, от которой зачем-то убежал. И теперь… Пусть это будут грёбанные декорации, ладно? — Чес судорожно выдохнул, забыл про все жуткие строгие правила и сжал ладонь Джона крепче, потому что чересчур хотел этого. Хотел вновь ощутить себя не одиноким, не безумным. Джон кивнул, посмотрел на него не тепло, не дружески, но понимающе, как будто знал обо всех пугающих демонах в его голове и разрешал вести себя глупо и безрассудно. Да и к тому же, он, можно сказать, сам начал это. Глупо перебрасывать это друг на друга, но Чес ощущал радость, когда думал об этом.       Они дошли до широкого перекрёстка и перешли через мост. После прямоугольного, с полукруглым пристроем, разрисованного цветочно-готическими граффити здания им нужно было свернуть налево, а потом снова прямо, чтобы идти рядом с ж/д путями. В здании горел яркий тёплый свет, через большие окна были видны широкие танцевальные залы, на стенах которых горели гирлянды, а к потолку была подвешена огромная картонная бабочка. Было очень много людей, целая толпа стояла где-то позади, а впереди них изящно танцевали девочки и мальчики, похожие на девочек, весьма юного возраста, одетые в лёгкие римские туники, а на их головах виднелись роскошные венки из настоящих цветов. Они легко скользили по коричневому паркету, синхронно подпрыгивали, изящно вытягивали ноги и приседали, хлопая ладошками над головами. Они танцевали в строгих рядах по несколько человек: сначала мальчик, потом девочка, и даже никто не перепутал шаги и не оказался на чужом месте. У них были недлинные волосы, только по туникам можно было отличить мальчика от девочки, особенно издалека; Чеса слишком захватило это зрелище, он даже замедлил шаг. Так пожалел, что подойти ближе стало бы непонятно для Джона. Пускай музыки не было слышно, танцоры двигались чарующе.       Когда они уже сворачивали, произошло кое-что слишком абсурдное; Чес списал это на усталость, но какая тут была усталость, конечно, когда нервы были натянуты в струнку. Дети сделали заключительное па и неожиданно высоко подпрыгнули; настолько высоко, что пропали из вида, потому что за происходящим Чес мог наблюдать только через крохотное окошко. Спустя секунду он увидал восторженные лица зрителей, их аплодисменты и кучу бледно-лиловых цветов, которые полетели с потолка. Но дети так и не приземлились после своего излишне высокого прыжка. Ни через секунду, ни через пять секунд. Им с Джоном надо было уже сворачивать вновь, а Чес всё ещё оборачивался назад в надежде увидать детей. Но ничего такого: из здания, которое на самом деле было памятником-аркой с такими пристроями по бокам, стали выходить зрители большой шумной и пёстрой толпой. Чес готов был поклясться, что потолки там были самые обычные, заштукатуренные, ровные… и если дети подпрыгнули и разлетелись на тысячи цветов, тогда…       Не представляя, как можно держать такое в голове, Чес рассказал это Джону, сбиваясь и едва стараясь успокоить волнение в голосе. Джон ухмыльнулся и покачал головой.       — Я советую тебе не заглядывать в чужие окна. Потому что там происходят такие вещи, о которых нам лучше не знать — для нашего же психического здоровья. Поэтому просто забудь и не пытайся найти логическое оправдание. Это совсем другой мир. Это другая сторона Амстердама, и мы даже не факт, что сможем узнать, почему ночью он прорывается к нам и отчего его видно и зачем он вообще такой нужен…       Чес понимал: лучше и правда не заглядывать, но после этих слов украдкой смотрел наверх, на этажи домов рядом и, наверное, впервые в жизни переставал верить, что происходящее — реальность. В окне второго этажа за окнами всё было доверху залито водой, голубой, почти светящейся так, что можно было разглядеть всё внутри. Обычная квартира, только в воде плавали по ней красочные рыбы и медузы, на кончиках которых отчего-то находились цветы. В другом доме на другом этаже тоже горел свет и сидела молодая девушка, похожая на малость повзрослевшую Матильду из фильма «Леон», с золотистыми сверкающими глазами. Красной губной помадой она рисовала на стекле цветы, насекомых, птиц — слишком быстро и искусно, прорисовывая мизерные детали. И рисунки, будучи тут же законченными, отрывались от стекла и падали ей в руки либо улетали, если могли. Чес пригляделся: по комнате летали красные голуби, чайки, корольки, махаоны и мотыльки, а подоконник был весь усыпан ажурными цветками. В следующем окне было темно, зато там был весь космос, с луной, солнцем и звёздами, а ещё редкими кометами; из другого окна человека, одетого в рыцарские доспехи, тошнило прямо на улицу цветками мака. Чес подумал: его самого скоро будет тошнить примерно также. А это бедняга, видимо, попутал что-то в заклинании, перепрыгнул в другой мир и узнал, какие слащавые пьесы слагали о нём и его якобы любовных похождениях. Его можно было понять — как тут такое вытерпишь!       Потом, ощутив лёгкое головокружение, Чес перестал смотреть по сторонам, разве что на крытые железнодорожные пути, по которым время от времени громыхали поезда — и лучше было не знать, как выглядели эти вагоны, потому что тогда, вероятно, можно было полностью прощаться со своей психикой.       На этой улице было тихо и спокойно, людей гуляло мало, а все странные звуки, которые так и тянули голову подняться и посмотреть, что же это, заглушали частые поезда и мерный стук колёс о рельсы. Они шли с Джоном быстро, молчали и редко перекидывались понимающими взглядами. Сладкий воздух жёг лёгкие, а мысли превратились в целые копны душистых синих васильков; Чесу казалось: если бы он гулял тут один, сам бы давно вспорхнул каким-нибудь наивным дурацким мотыльком и скрылся за кремово-черничными облаками навсегда. Но его оставлял на земле Джон — вот так вот по-нелепому, за руку, но это оказалось единственной причиной не становиться попутным светло-розовым ветром, который дул с одиноких, обвитых шиповником станций одинокого, опутанного чьей-то мечтой города. И вот не надо было сейчас спрашивать у него, откуда такие эфемерные, бессмысленные слова в голове — он и сам не знал. Просто это иногда возникало, и на Чеса будто накатывала сильная высокая волна. Удивительное чувство, не отпускавшее с начала приезда сюда, а может, оно возникло и раньше…       Наконец, вдалеке стала виднеться базилика, в которую Чес недавно заходил, а, кажется, единственно нетронутый указатель в этом городе говорил, что скоро будет поворот на улицу Дамрак. Чес вспомнил, как вышел на этот перекрёсток, когда бежал за девицей с велосипедом. И ещё жутко расстроился, что пошёл против советов гида и увидал эту красоту раньше положенного. Теперь уж было всё равно; как-то резко стало плевать, что он жил в одном из красивейших городов Европы. Потому что когда этот город сводил тебя с ума, становилось тошно и безумно.       Они вышли на перекрёсток, полный смачных запахов и ярких, улыбающихся людей. Чес не узнавал это место: вместо блинной висела вывески некого магазина «удирающих слишком быстро мечтаний» — ведь если даже напиться вусмерть, никогда такого не выдумаешь, а тут такое во всю стену крупным зелёным шрифтом. Дома были вновь похожи на попугаев, а их фигурная лепнина имела все цвета, кроме светлого и кремового, и выглядело это скорее ужасно, чем красиво. В канале Дамрака плавали жёлтые и красные лодки с неизменными принтами каких-то вьюнов по всему остову. В каждом окне здешних домов горел свет и в каждом из них был особенный мир, который мог свихнуть с ума, поэтому Чес не смотрел туда. Мимо них пролетали велосипеды, за которыми тянулся шлейф из осенних листьев, скреплённых вместе, и велосипеды, в корзинах которых лежали мягкие, расшитые кисейными цветами подушки и завёрнутые в холщовую ткань коробки с зелёными венками сверху. На самом деле, каждый проезжающий велосипед вместе с его хозяином был произведением искусства, но если запоминать каждый, памяти могло просто не хватить.       Джон остановился в раздумье, смотря на эту гудящую и смеющуюся толпу, на этот карнавал бешенства и вычурности, а Чес поглядел вперёд, на базилику святого Николая, и выдохнул даже с каким-то облегчением: хорошо, что церковь не тронули, ни одного цветка на ней не было, всё так же, как и днём. Это успокоило и придало сил, как будто наконец-то нашёлся объект в городе, на который можно было равняться в его бесстрашии и стойкости. Всё же теперь сомнения не вызывало то, что происходящее было результатом шалости чересчур обнаглевшей тёмной силы.       — Ты… только посмотри на это… — вдруг сдавленно проговорил Джон, и Чесу отнюдь не хотелось смотреть туда, куда указывал его напарник, потому что если от этого голос сдавливало Джону, то что тогда будет с ним? Но Чес всё же проследил за взглядом Джона и глянул на улицу Дамрак, а затем в её конец, и сердце его неприятно и протяжно сжалось, выставив шипы, которые вонзились в грудь. В конце улицы вместо колеса обозрения и аттракционов, которые вообще-то появлялись лишь весной и летом, на площади Дам стояли диковинные штуковины: одна из них и впрямь была похожа на колесо обозрения, только будто вместо всех железных механизмов там были лианы, а вместо кабин — огромные, уж точно искусственные цветы, из которых светили то ли прожекторы, то ли тонкие лучи. Это всё вращалось чуть быстрее обычного колеса и выглядело непривычно и устрашающе. Чес знал: скорее всего, им придётся идти туда. Джон искал нечто особенное, что выделялось бы на фоне остальных; только вот смогут ли они найти ответы, при этом не потеряв головы? Рядом со странным колесом виднелось большое скопление то ли канатов, то ли лиан, подвешенных к балкам, в которых путались и падали куда-то вниз люди. Обдаваемые неоновыми лучами прожекторов, они напоминали светлячков, которые влетали в дом, полный запаха от фумигатора, и сразу падали на пол, ещё горя, но уже умирая. Чес не знал, куда падали люди, но и не хотел это узнать, потому что они могли превращаться в россыпь изумрудных листьев или шёлковых перьев, а ему сполна хватило пропавших в прыжке детей.       Джон направился туда, осторожно ведя его за собой, иногда резко сбавлял шаг, и Чес влетал в его спину и думал, что, честно говоря, навсегда бы остался прижатым вот так к тёплому телу, а эта вся нервотрёпка была ему и не нужна. Джон явно редкими многозначительными взглядами сожалел, что выходило так, что испортился отдых Чеса от мистики, но… это было известно Чесу ещё со времён двух томиков по экзорцизму, тех самых, что неразрешённая проблема в потустороннем мире постепенно разрастается и в конце концов может понадобится тот, кто обладает невероятной силой, потому что силы, которые можно было приложить в начале, уже недостаточно. А уж куда эта проблема могла вывести — и не сосчитать путей, но всякая боль или трагедия в этом мире делались из-за неполадок на границе меж реальностью и мистикой. И что сулило это цветочное бешеное торжество Амстердаму наяву — предполагать сложно и страшно.       Чудесные старинные дома, увитые с основания до крыши цветами и плющом, уже не вызывали прежнего восторга; Чес думал, что уже и днём навряд ли будет любоваться ими. Всё это мелкое нагромождение разношёрстных зданий с разными стилями было и впрямь похоже на заросшую дикими красивыми цветами долину — как знать, может, тот, кто решил превратить это место в живой смеющийся Ад, и не прогадал нисколько. Одна из чудесных улиц Амстердама теперь заставляла Чеса отводить взгляд и ни в коем случае не вслушиваться в разговоры из ближайших открытых дверей подъездов, откуда неслось тепло, запахи кардамона, смеси трав и листьев салата. По наклонным крышам домов бегали люди, одетые в чертей, и кидали на прохожих горсти мягких жёлтых лепестков; с любого балкона можно было услыхать музыку, а по рельсам скользили трамваи, неведомым образом обвитые красным стройным бересклетом и пожелтевшим виноградом, и внутри них всё было сплошь уставлено горшками в виде лиц каких-то людей с пёстрыми вытянутыми аквилегиями. Даже места в трамвае не было для людей — те, придерживая свои широкие длинные одежды, жались по углам, боясь задеть хоть один алый или лазурный цветочек. И провода, за которые цеплялись трамваи, были окрашены в самые радужные вырвиглазные тона.       Чес старался смотреть только под ноги, изредка поднимал глаза наверх, потому что знал — он уже был на грани схождения с ума. Джон всё это время молчал и лишь тянул его за собой, крепко сжав его руку. Чес держался, не сходил с ума и вовсю благодарил этого странного, свалившегося на него с грозовых небес человека. Человека, из-за которого он не так давно кусал губы до крови и позволял себе напиваться. Ведь вспомнишь — и помыслить о таком страшно, но оно уже было и это оказалось одной из самых ужасных секретов Чеса, которые бы он с радостью унёс с собой в могилу. Потому что было стыдно и физически плохо, когда он думал о прошлом; во всём был виноват, безусловно, сам, но в какие времена от этого легчало? И нынче он снова боялся открыться, ведь открывался он болезненно и надолго, а Джон этого не замечал и отодвигал его, поднимая вокруг столько пыли, что открытая душа от неё стала давно уж чёрной. Но сегодня и во все следующие дни, под эгидой доверия и в окружении психанутого мирка, Чесу некому было больше доверить свою измученную душу, своё подбитое сердце, свои отравленные мысли и свой дымчато-едкий страх. Никому. Никак. Только Джон. И, честно говоря, он открылся этому строгому взгляду тёмно-коричневых глаз, открылся отчаянно и самозабвенно, потому что опять верил, как последний дурак, в лучший исход; потому что Джон, это глухое короткое сочетание звуков, опять стал его последней надеждой, такой невыносимой и такой сильной. И тут напрочь забывалось старое горе и канувшие в зимнюю бездну ожидания; было только сегодня и только сейчас, больше ничего. Чес знал: что-то вскоре пойдёт не так; и Джон был единственным, кому он мог вручить своё безумие в качестве раннего подарка к Новому году и при этом улыбнуться, тихо сказав: «Делай, что знаешь».       Впрочем, всё это были высокопарные мысли перед встречей с чёртовым колесом. Они стояли рядом с помпезным, похожем на чей-то королевский дворец зданием с массивной лепниной; в реальности же это был обычный амстердамский универмаг, но сегодня в нём торговали чем-то явно другим, если судить по горланящим странные песенки разукрашенным людям, стоящим на карнизах. Чесу не хотелось видеть, как они летят вниз, превращаясь в разноцветные ветры или в копну лютиков, но ещё больше не хотелось видеть, как те просто бы падали и насмерть разбивались об асфальт. Поэтому они с Джоном скорее прошли это здание, перекрёсток и остановились рядом с каменным львом и высоким монументом — удивительно, что их не тронула местная феерия, хотя длинные глиняные вазы с пушистыми метёлками мискантуса активно приближались к ним. Народу было излишне много — даже в воскресные дни Чес не замечал такого скопления народа в центре, как сегодня.       Совсем неожиданно Чес почувствовал, что Джон вздрогнул; асфальт рядом с ними покрылся искрами, а затем потух. Теперь, задним числом, вздрогнул и Чес. Затем посмотрел наверх, на крутящееся колесо и по-банальному разучился дышать. Из кабин-цветов, оказывается, не светили лучи, как виделось издалека, а стреляли во все стороны блестящие заряды, что, достигнув твёрдого места, рассыпались на сотни искр. Мгновение, и шпиль монумента позади них загорелся сотнями розоватых бликов; ещё одно мгновение, и попавшие в человека неподалёку искры превратили его в целую гору лоскутов ткани. Девушку, что бегала прямо перед колесом обозрения, удар оранжевым светом всего лишь усыпил, а её подружку заставил просто-напросто исчезнуть, разлив вокруг себя сиреневое марево искр. Джон на минуту отпустил его руку, полез в карман за чем-то, а Чес стоял и с ужасом наблюдал за странным пучком искр, которые приводили каждого к какому-то чрезвычайно плохому последствию.       Они стояли за каменным львом, и это казалось лучшей защитой. Однако Чес выглядывал из-за статуи даже чересчур бесстрашно, потому что думал, что вполне контролировал ситуацию со снарядами от безбашенного колеса. Один пучок искр, выплюнутый из сердцевины цветка, отлетел от стены отеля впереди и, рассыпавшись на шипящие блики, полетел к Чесу, уже наполовину раздробленный, но ещё готовый поразить. Чес успел хрипло крикнуть, но сдвинуться в сторону не смог; перед глазами — сиренево-зелёные искры, что ослепили и заставили прикрыть веки. Острая боль в районе сердца, жжение в груди, сдавленный стон; Чес согнулся пополам, потерял равновесие, забыл, где земля, а где небо, и, падая наземь, понимал, что забыл, кто он есть на самом деле. И это оказалось самым страшным из всего произошедшего; мысли сомкнулись мягкой, ничего не значащей волной над его головой, и сознание судорожно нашло кнопку с выключателем. Чес провалился в бесформенный зыбкий сон и с тревогой не знал, когда он должен был закончиться.       Первое, что случилось с Чесом, когда он с радостью почувствовал своё сознание и тело, мягко устроенное на горизонтальной поверхности, это головная боль. Пульсирующая, похожая на мигрень, такая противная, но как же ей сейчас был рад Чес! Он понял, что существует, он помнил, кем он был, и паника, набросившаяся на него перед зелёно-фиолетовым маревом, отступила. Чес неспешно открыл глаза; несколько секунд он видел расплывчатые мягкие утренние силуэты какой-то комнаты и пришлось пару раз поморгать, чтобы сфокусироваться. В груди рокотало от частого сердцебиения или воспалённой судороги — нельзя было понять, а в лёгких чувствовалась горечь, и он тут же громко раскашлялся, приподнявшись на локтях. В странной светлой комнате он узнал свою собственную квартиру, а в горизонтальной поверхности — свой диван. На нём была вчерашняя одежда, а пальто с шарфом аккуратно висели на крючках.       Около барной стойки сидел, опустив голову на руки, Джон. Точнее, дремал, а от его кашля резко вскочил, слез со стула и подошёл к нему, взволнованно глядя на него. Чес осторожно сел, ощутил лёгкое головокружение и вновь закашлялся. Джон сел рядом с ним и спросил хрипловатым, сонным голосом:       — Как себя чувствуешь?       — Неплохо. Только голова дико болит. И кашель вдруг взялся. Что со мной произошло? Я помню лишь зелёные и сиреневые искры перед глазами.       Джон промолчал, встал, спросил, где у него тут лекарства. Затем достал из нужного ящика таблетку от головной боли и отдал ему вместе со стаканом воды. Лишь после того, как Чес проглотил безвкусное лекарство, он, остановившись перед ним, заговорил:       — В тебя попал вчера снаряд от колеса обозрения. Надеюсь, ты помнишь, как мы туда попали?       — Да, конечно! Только последние моменты не помню… — Чес взял телефон с журнального столика, где помимо него лежали развязанные ленточки с перьями, и глянул на время. Тут же, ахнув, вспомнил про работу — на ней он должен был появиться ещё два часа назад. Джон явно понял его огорчённое выражение лица правильно и спешно добавил:       — Не о чем беспокоиться. Я позвонил этому Эверту и сказал, что сегодня ты заболел и полежишь дома. Он пожелал тебе выздоравливать и с новыми силами выходить в понедельник. Не волнуйся, из-за одного пропуска, да и то по болезни, тебя не уволят.       Тогда Чес выдохнул, благодарно посмотрел на Джона и положил телефон обратно. Откинулся на спинку дивана и устало глянул вверх. Затем осторожно спросил:       — Я… надеюсь, я не доставил неудобств?       — Нет, всё в порядке… — Джон уселся на высокий стул около бара, потёр лоб и вздохнул. — Ты просто отключился сразу же, как только искры в тебя попали. Это я виноват, извини меня. Не надо было тащиться туда. Потому что ты пострадал, а ситуация яснее не стала, — он покачал головой. — Ну, разве что чуть-чуть. Однако оно всё равно не стоило таких жертв. Повезло, что искры перед тем, как попасть в тебя, слегка развеялись о стену здания. Потому что как только я прикоснулся к тебе, то ощутил, что они хотели сделать с тобой: они предлагали тебе сладкое безумие. Не знаю, что именно, просто, прикоснувшись к тебе, это ярко отпечаталось в моих мыслях. Благо, я помнил одно несильное заклятие от такого рода вещей. Но оно не прогоняло безумие или что предлагали эти странные искры — оно давало выбор между тем, что было на человеке, и другим состоянием. Пришлось дать тебе потерю сознания со всеми вытекающими. Ты себя, наверное, разбито сейчас чувствуешь. Ничего, к вечеру уже поправишься. И голова пройдёт.       — Спасибо, Джон… я и сам был виноват, что выглянул из-за льва, — Чес ощущал дикую слабость и вздохнул, удивлённый открывшимися фактами. — Перед тем, как потерять сознание, я почувствовал, что теряю себя. И забываю. И это было таким ужасным. Ты вовремя меня спас.       — Если говорить откровенно, ничего не вышло бы, если бы ты мне не доверился. Я едва не поддался панике, когда понял, отчего зависело твоё состояние… — Джон вздохнул, потёр ладонями лицо, устало посмотрел на него и сделал несколько шагов к нему. — Потому что не верить мне после нашего с тобой прошлого гораздо легче, чем верить. Я бы на твоём месте не решился открыться вновь. Но ты смог. Знаешь, ты… в некоторой степени уникальный.       Чес ощутил, как его подбородок взяли крепкие пальцы и несильно сжали. Смотреть в сияющие откровенностью глаза было даже как-то физически больно, поэтому Чес опустил взгляд, но Джон шептал остальное так пронзительно, что в глубине души всё же скрипнула и порвалась струнка, отвечающая за строгость и правильность мыслей.       — И очень глупо осознавать, что прошлое надо было устроить по-другому. Но, мне кажется, мы с тобой совершим что-то нереальное… — И с этого момента мир повернулся иной стороной, слишком странной, но обольстительной. Чес запомнил: его подбородок, сжатый ледяными пальцами, взгляд, пытающийся скользить по дымчатому паркету, полное ощущение присутствия чьей-то чужой души в его душе — хотя понятно, чьей именно, и похожее на ментол чувство, что разливалось по венам и прямиком отравляло сердце, отравляло желанно и убийственно, как огромные кружки сладкого кофе шесть раз в день на протяжении многих лет — на сколько хватит. Но Чес понимал: для этого чувства было достаточно пару мгновений…       — В тебя точно не попали искры… как и в меня? — вдруг спросил Чес и ухмыльнулся. Джон тихо рассмеялся, отпустил его подбородок и лёгким грубым движением взборонил ему волосы. Потом отошёл к кухне и небрежно спросил:       — Есть хочешь? Могу что-нибудь приготовить.       — Если не сложно, сделай мне чай, пожалуйста. А на завтрак вытаскивай все запасы из холодильника — надо оценить масштаб катастрофы и подумать, что из имеющегося можно сделать быстро и вкусно… — Чес подмигнул ему, а сам повалился на кровать, ещё чувствуя усталость, головокружение и воспалённое жжение в груди. Мысли путались из-за обилия безумия вокруг, а единственное, чего хотелось сейчас, это просто лежать в кровати и никуда не подниматься. Но, конечно же, пришлось — надо было умыться и переодеться. Когда Чес вышел из ванной, на барной стойке уже дымилась радужная кружка с ароматным чаем, лежали бутерброды с ветчиной, сковородка с аппетитной яичницей, а рядом стоял Джон, такой близкий и домашний, с уставшим лицом и покрасневшими глазами. Но именно с таким Джоном хотелось прожить вместе в одиноком домике на юге Норвегии, любуясь жемчужно-сияющими лесами и студёным закатом. И Чес снова думал: Господи, всё не зря, всё так не зря, что лучше и не бывает! Ощущение, как будто он позволял себе одновременно срываться в пучину и взлетать на небеса, было слишком частым и слишком сильным, что разрывало мысли в мелкие алмазные хлопья. Но почему это не страшило?       — После трудного и долгого путешествия Волшебный и Бессмертный вновь собрались вместе, чтобы отдохнуть и отведать слегка подгоревшую яичницу, приготовленную Бессмертным, — тихо и величественно, как подобало всем, кто рассказывал сказки или небылицы, начал Джон и жестом пригласил его садиться. Чес понял, что чувствовал себя уже почти хорошо — так мгновенно и так резко, вот было удивительно, и занял своё место рядом с Бессмертным. Джону, видимо, так сильно приглянулись кружки, что он их помыл и достал вновь. Эта история с Волшебным и Бессмертным, которые вчера наконец встретились вместе и поволновались за город, слишком неожиданно перекочевала из безумного вчера в строгое, точёное сегодня, где, казалось, не было места этим глупостям. И это радовало даже как-то чересчур.       — Я тебя не задерживаю? А то окажется, что Бессмертный пожертвовал своими бессмертными делами ради меня, — спросил Чес, отхлёбывая сладкий медовый чай — никогда не любил пить чай с сахаром, но сейчас был такой момент, когда эта сладость была жизненно необходима. Джон глянул на него насмешливо и только фыркнул.       — У Бессмертного вся вечность впереди для его дел. Так что буду сидеть здесь, пока не буду убеждён, что ты в порядке. И, честно говоря, порядок и ты сейчас находятся на разных полюсах.       Некоторое время они молчали, поглощая еду, и бросали взгляды на телевизор, где по утрам шли новости на английском. Джон тогда вспомнил, что кулон с голландским языком у него, и отдал обратно — он снял его с шеи Чеса, когда надо было звонить на работу. Его английское лепетание поняли бы с трудом, потому что хвалёное умение говорить по-английски в европейских городах оканчивалось на невидимой границе, разделявшей центр города и его окарины. Чес ещё раз поблагодарил Джона за такой подарок, потому что если бы не кулон — не было бы у него сейчас никакой работы. А человек с двумя хорошо выученными языками требовался как никогда.       После завтрака Джон ещё не был удовлетворён его состоянием, поэтому заставил ложиться в кровать и пролежать так по крайней мере часа два. А сам остался на высоком стуле, потому что в квартире Чеса из мебели, на которой можно было сидеть, были только эти стулья и диван. Чесу стало лучше, он пододвинул было ноутбук к себе, но тут же закрыл его и вопросительно поглядел на Джона. Вчерашняя не прояснившаяся ситуация срочно требовала разрешения в его уставших, измождённых мыслях.       — Какие есть мысли насчёт того, что произошло с городом ночью? — Джон вздохнул, покачал головой и внимательно посмотрел на него.       — Я же говорю: почти ничего не прояснилось, хоть мы и зашли в самый центр. Единственное, что можно сказать, это… не хочу говорить твоими словами про параллельные вселенные и всё такое, но оно похоже на то. Это иная сторона нашей реальности. Ну, будто ты и сам не знаешь, что это… В твоих поверхностных, но правдивых книжках по экзорцизму это было рассказано, — Джон усмехнулся и кивнул в сторону полок, где лежали, кроме всего прочего, два древних томика, бережно перевезённые Чесом из Лос-Анджелеса. — Если представить, что весь мир — это огромный куб, то наша реальность, которую мы видим и в которой мы живём, это одна его грань. А есть же ещё целых пять граней, поэтому… Только теперь представь, что куб — это просто маленький пример для наглядности. Мир, на самом деле, это некое n-мерное пространство, где лежат какие-то многогранные фигуры. И мы — лишь часть одной такой, одна её плоскость. А есть ещё много сторон, и неизвестно, какими цифрами они исчисляются: сотнями, тысячами или миллионами. Важно, что произошло нечто, спровоцировавшее соприкосновение нашей фигуры с другой, одной плоскости с противоположной. И необходимо узнать, к чему может привести это, но ещё более необходимо узнать причины произошедшего. И ты так изумлённо на меня смотришь, как будто впервые это слышишь… — закончил Джон и нахмурился.       Чес слышал это, конечно же, не впервые, просто напрочь забытое — всегда как новое и совершенно удивительное. Но от этого мало что разрешилось в его мыслях.       — Но… если две плоскости соприкоснулись, то как мы, просто лишь точки на ней, можем их раздвинуть?       — Это образно, конечно. Никаких прямо плоскостей или граней нет. Это я сказал, чтобы понятнее было. В немногих из нас достаточно силы, чтобы разграничить два мира. Но во многих из нас предостаточно ума и сообразительности, чтобы отыскать мосты, связующие эти миры и разобраться во всём заранее, до наступления необратимой ситуации. Я думаю, у нас получится с тобой это сделать. Но для начала нам нужно найти необыкновенные вещи, которые связывают наш мир и тот, повёрнутый на цветочном фестивале. И, знаешь, я думаю, помощь пришла к нам оттуда, откуда мы её и не ждали. Это твой гид по Амстердаму — тот самый, странный. Я полистал его, пока ты был в отключке. Конечно, там до черта много всего, среди этого легко запутаться, — Джон взял гид с полки и пролистнул пару страниц. — Однако, по крайней мере, те вещи, которые ты видел воочию, могут вывести нас к ответу. Этот автор знал, о чём писал. Может быть, он жил там… в смысле, там, — понизив голос и хмыкнув, загадочно сказал Джон. — В том мире, от которого мы с тобой сошли с ума немного. Но очевидно, что всё это неспроста, потому что его имя или псевдоним не ищутся ни в одной поисковой системе. Собственно, как и сама книга. И издательства такого нет, разве что с очень похожим названием, но они такого не выпускали. Думаю, мы уже на верном пути, так?       Чес был обескуражен фактами и, чувствуя себя ещё слишком глупым для этих знаний, всё-таки кивнул. Джон говорил о серьёзных вещах, а серьёзные вещи стали пугать Чеса со времён, когда он решил закончить со всей мистикой и зажить тихой безбедной жизнью, работая на спокойной работе и получая если не удовольствие, то умиротворение. Джон захлопнул гид, положил его на место и улыбнулся.       — Я понимаю твои смешенные чувства. И понимаю, что, переехав сюда, ты желал лучшего времяпрепровождения, чем таскаться со мной по свихнувшемуся Амстердаму. Но, поверь мне, если мы ничего не решим, всё пойдёт по наклонной. А тебе ли не знать, что бывает со всеми нами, когда реальность катится в очередные тартары? — Чес тут же закивал, вспомнив недавнее приключение, из-за которого он решился покончить со всем. — Потусторонний мир нарушал и будет нарушать правила, протискиваясь к нам. И уж такими мы с тобой родились, что можем наблюдать это и даже как-то сопротивляться. И то, что было не так давно с Анджелой, её сестрой и всеми нами, можно было избежать, если б кто-нибудь из нас мог увидеть трещину на поверхности нашей реальности…       — Этот цветочный мир… он к нам прорывается. То есть, он нарушил священные правила, позволив нам увидеть его. Так? — Чес начинал понимать, но в мыслях ещё гудело от искр — и как только люди из того мира могли свободно ходить по этой площади, подставляясь под чёткие искрящиеся выстрелы от колеса? Видимо, на них это действовало как-то по-другому. Джон кивнул и вновь занял своё место на стуле.       — Да. И мы должны найти с тобой связь, которая находится меж нашим миром и тем. Если не уничтожить её, то хотя бы попытаться настроить по-другому. Ведь сейчас неизвестно — человек это или некий предмет. Я думаю, гид нам поможет. Как только ты почувствуешь себя лучше, мы отправимся… я подумал, что лучше всего было бы сходить на вокзальное кафе, где ты отыскал салфетку с нарисованным пейзажем из сна. Глупость, конечно, но это пока единственно напоминает о том, другом мире. Там в порядке вещей всякие страшные чудеса. Потому мы и пойдём в то кафе ночью. Правда, оно может быть отнюдь не кафе, но…       — Страшные чудеса? — Чес улыбнулся. — Это слишком точно описывает тот мир. И… в принципе, я готов пойти сегодня же вечером. — Джон на это только недоверчиво вскинул бровь и хмыкнул.       — Точно? Может, день хотя бы отлежишься? Мне показалось, вчера ночью ты был на грани срыва из-за увиденного. Да и эти ужасные искры в тебя попали — совсем уж нехорошо. Ты подумай. И напиши мне.       — А сам-то ты готов? Ты хоть поспал пару часов? — Чес вспомнил свой обморок, и ему тут же стало неловко перед Джоном, который тащил его сюда через весь Амстердам, укладывал его и взволнованно сидел рядом, а ещё и с утра заботился. Джон усмехнулся, встал со стула и направился к своему пальто, висящему на крючке. Только после того, как он неспешно надел его на себя, он ответил:       — Да. Более чем. Я ощущаю себя выспавшимся. Но всё-таки я пойду — не буду надоедать, сам отдохну, ну, и ты тоже, — Джон обернулся и мягко посмотрел на него. Чесу сильно-сильно хотелось остановить его, но как бы выглядело это сегодня в их случае — ясно, что по-дурацки. Всё же не вся безрассудность вчерашнего перебралась в это утро. И, видимо, правильно, потому что они с Джоном не были даже близкими приятелями, а безрассудство опьяняло и могло заставить делать такие вещи, о которых в иной раз сожалели даже близкие приятели. Поэтому — нет, никогда, крепче сжать губы, до пульсирующей боли прикусить язык, но не сказать. Иначе, думал Чес, они свихнутся раньше положенного времени. Если уже не начали потихоньку сходить с ума — друг от друга и от скользящего в долину мертвенных цветов мира.       — Спасибо за помощь. Думаю, я позвоню. Потому что мне хоть и не по себе, но интересно. — Джон иронично улыбался, застёгивая пальто, и качал головой. — Моё последнее приключение, связанное с мистикой, должно быть чуть более захватывающим, чем лежание в бессознанке всю битву, — они оба усмехнулись, вспомнив ту недавнюю борьбу. Джон, конечно, не поверил ни одному его слову: думал, что он просто пытается проявить вежливость, а в действительности ему хочется побыстрее отделаться от этого всего и зажить в своё удовольствие. Чес и сам так думал совсем недавно, когда, следуя путеводителю, он натыкался на сверхъестественные события и испытывал к ним почти аллергию. Но после того, как в случайном кадре появился Джон, всё пошло — уж ввысь или вверх, неизвестно, но куда-то точно пошло. Потому что в одиночку наслаждаться то ли своей съезжающей крышей, то безумно мутнеющим миром могли только извращенцы. А тут возник Джон, наскоро вырванный из самого болезненного места души персонаж, такой близкий, но всё ещё непонятный и чужой. И с ним любая катастрофа становилась привычным событием.       Джон щёлкнул замком и приоткрыл дверь; Чес поспешно встал, чтобы проводить его; хотел сказать что-то, некие слова так и витали беспорядочным тяжёлым вихрем в голове, но когда бы в важные моменты они так запросто собирались в цельную фразу? Поэтому он и молчал, уставившись в спину Джона, который зашнуровывал ботинки. Потом тот выпрямился, кивнул ему и вышел. Чес не закрыл дверь, стоял на пороге и смотрел вслед уходящему к лестнице Джону, а вихрь в голове превратился в раскалённый пепел, что кружил и обжигал, кружил и старался зажечь остальные мысли, остальной хлипкий сумрачный мир мыслей вокруг. Джон спустился на один пролёт, а Чес, переступив порог, воскликнул ему вслед:       — Эй, Джон! Я очень рад, что мы снова напарники! И я заново верю тебе, пусть и может кончиться это чем угодно… — Джон повернул голову к нему, пожал плечами и, опустив взгляд, негромко проговорил в ответ:       — Только не дай Бог, чтобы ты задумывался об этом в свободное время. Мысли сведут тебя в психушку быстрее, чем вечный фестиваль цветов ночью. Мне жаль, что мы начали заново, а ещё потеряли кучу времени в прошлом, пытаясь игнорировать… игнорировать что-то, — Джон поднял пристальный, малость холодный взгляд на него, и Чес ощутил колкий шлейф, сотканный из ледышек, что прикоснулся к его коже и мягко передвигался туда-сюда. — Но сейчас даже я рад, а это странное для меня состояние…       После этих слов он ушёл, и Чес стоял на пороге, прислушиваясь к топоту его ног по ступеням, а в груди клокотало чувство-огонь, которое так зря подожгли мысли-пепел. И впрямь оказалось дико слышать такое от Джона, и Чес на всякий случай ущипнул себя за руку, чтобы убедиться — да, это реальность, путь к безумию свободен, пожалуйста, проходите. Он хлопнул дверью, закрыл её и повалился на кровать, ощущая своё горячее лицо, тяжёлое дыхание и периодичный смех, беспричинный, неконтролируемый, который равно можно оценивать как смех сумасшедшего или смех счастливого. И ему трудно было сказать, кем из этих двух он являлся. Совершенно точно было одно: начиналось нечто приятное, как обнаруженный привкус корицы в кофе, и нечто тихонько убивающее изнутри, как маленькая затяжка раз в день, совсем ведь не вредно, ведь она одна, правда? И Чес был так счастлив разве что… разве что никогда. Глупо и невозможно думать о причине радости, но что-то всё-таки было в этом постыдного, отчего хотелось думать «Ну нет!» и зло переворачиваться на другой бок.       «Где-то там, — думал Чес, глядя в потолок, — идёт Джон и ругает себя за лишние слова, недовольно пинает банки из-под колы и неодобрительно вздыхает. А сам всё же усмехается и время от времени в его душе загорается бенгальский огонь счастья, и он думает: да что же это со мной, надо быть в следующий раз жёстче и осторожнее». И Джон, безусловно, будет осторожнее и жёстче, только на время; доверие, общие ошибки и болезненное прошлое — слишком сильный и дурманящий яд даже для врождённого противоядия от всего у Джона. А если этот яд ввести в тело, где мысли — рубиновый пепел, а душа — золотистый туман, то можно было смело ставить на себе крест, витиеватый, красный и пахнущий горько-пряным далёким будущим.