Амстердам, цветы, демоны

Сломать можно почти кого угодно, было бы желание. Зато привести сломленного человека в порядок – тяжкий труд, не каждый за такое возьмётся. «Властелин Морморы» Макс Фрай ©.

      Чес провалялся в кровати почти весь день, ненадолго засыпал, вставал только ради еды и бездумно искал что-то в Интернете. Листал, не вчитываясь, гид по Амстердаму и, что удивительно, нашёл упоминание о кафе, в котором безымянные бариста рисовали ваши сны — может, не в подробностях, но общий фон. Он сам, когда читал это, видимо, настолько не обращал внимания, что не запомнил, а пришёл в то кафе случайно. Вообще говоря, без прогулок ровно по тем местам все эти рассказы казались лишь забавными сказками. Самое пугающее начиналось тогда, когда тайник мистической силы был прямо перед носом, и ты мог воочию убедиться в чуде. А потом, задним числом, уже и в своём расстройстве, которое вызывало прекрасные галлюцинации. И Чес теперь был в растерянности: с одной стороны, паника подтачивала его, заставляя больше никогда-никогда не следовать этому гиду и вообще выбросить его, а с другой стороны, Джон говорил серьёзно и отчаянно, ему хотелось верить и верилось, хотелось поучаствовать и спасти в очередной раз этот хрупкий мирок — не столько ради геройства, сколько ради спокойствия. Кроме этого, Джон приоткрыл одну створку своей тёмной души, откуда повеяло тёплым сладким ветром — неожиданно, что вышло так; поэтому Чес неосознанно позволил себе немного подставить своё лицо этому ветру и забыться на долгие секунды. Поэтому его планы на последующие несколько дней были забиты до отказа.       Он вышел один раз из дома, чтобы сходить в супермаркет, и по-глупому вздрогнул, когда на улице что-то прогремело, а оказалось, это всего лишь коробка упала из соседнего склада. Дурость, конечно, но у Чеса чуть сердце не остановилось, а потом он долго посмеивался над собой, понимая: ему и правда стало не по себе от ночного кошмара, и надо бы ему научиться разграничивать эти два мирка. Постепенно он забывался, шагая по мостовым и узким булыжным улочкам, с облегчением разглядывал тёмно-рыжеватые стены домов, немного выщербленные, изредка замалёванные граффити, но совершенно не тронутые цветочной истерией. И трамваи были самые обыкновенные, сине-белые, и люди в них стояли в повседневных одеждах, и никакого обилия цветов вокруг, только чьи-то горшки с геранями светились яркими сиреневыми и красными пятнами. Чес был так невозможно рад видеть обычный Амстердам, его ничем не примечательную окраину, что настроение из светло-серого превратилось в густо-золотистое, как полуразмытая облаками клякса уже зимнего солнца наверху. Чес изумился, потому что время пролетело слишком незаметно и вот уже бежевый календарик в его телефоне показывал ему третье декабря. Это значило, что ещё немного, и предновогодняя лихорадка заставит город чихать конфетти, нагреваться температурой от уймы гирлянд и ощущать ледяную колкую боль от снега. Откровенно говоря, Чес не был любителем предновогодней суеты, потому что захватывающее дух настроение появлялось только в середине октября и заканчивалось в декабре — так не вовремя, а ровно перед праздниками его след простывал. Нынче было не так просто заставить горы блёсток витать в своей душе; в детстве всё было легко и сказочно, а сейчас появилась лишь лживая маска весёлости. Впрочем, это — мысли для Нового года, а до него ещё надо было дожить.       Вечером ему позвонил Эверт и спросил, как он себя чувствует; Чес был рад его заботе и отвечал, что ему уже гораздо лучше и к понедельнику он выйдет в полном здравии. Эверт рассказал ему, что сегодня он немного ухаживал за его цветами, а в понедельник они точно будут счастливы видеть своего хозяина. Чес рассмеялся и поблагодарил его. Положил трубку и задумался: «Может, и правда хорошо, что я сегодня не пошёл. Надо же было вляпаться в такую работу, где нужно возиться с цветами. Наверное, скоро я оттуда уволюсь под предлогом аллергии на их аромат». Конечно, он шутил, потому что сейчас ему меньше всего хотелось таскаться по собеседованиям и встречаться с новыми людьми, но ещё хуже — знакомиться с ними. Именно из-за этого следовало тихо и прилежно проработать хотя бы до первой зарплаты.       Когда улицы наполнились густыми мрачными сумерками, маслянистым светом фонарей и заунывными тихими ветрами, которые несли с собой запах ладана из ближайших церквей, Чес понял: сегодня они точно должны пойти с Джоном и попытаться продвинуться хотя бы на шаг к ещё далёкому, но вполне досягаемому моменту истины. Вероятно, истина типично будет горькой и противной, но уже иначе и нельзя, судя по всему. Поэтому Чес надел тёплый свитер, синие джинсы и принялся собственноручно варить кофе в джезве, накидав туда по рецепту целую горсть приправ, сахара и корицы. Кофе в восемь часов вечера — не самый лучший напиток, но раз уж эта ночь обещала быть интересной, а иногда и безумной до дрожи, то следовало запастись бодростью и моральными силами. Коих в кофе было хоть отбавляй. Когда напиток почти дошёл до нужной кондиции, Чес позвонил Джону. У того был хриплый, задумчивый голос, и он долго сомневался, стоило ли идти Чесу после долгого обморока и плохого самочувствия, но у Чеса был один козырный туз. «Я уже сделал кофе, очень вкусный кофе с целой тонной всяких специй. Почти эксперимент, хотя вроде и по рецепту. Не оставлять же эту пахучую гадость до утра? Всё равно запах слышен, наверное, ещё на первом этаже». В ответ короткое «Буду через пятнадцать минут», частые гудки и довольная улыбка Чеса, помешивающего золотисто-коричневую жидкость с серебряной пенкой.       Джон жил на улице с ужасным названием, которое не мог произнести целиком, и всегда говорил так: я живу за парком почти рядом с железной дорогой. Поэтому идти ему было и правда от силы четверть часа. Когда в дверь раздался звонок, Чес уже надумывал было разливать кофе по чашкам, ведь аромат был столь сильным и чарующим, тяжёлым, пряным, что хотелось отхлёбывать прямо из раскалённой джезвы, обжигаясь и шипя. От Джона пахло сигаретами (неужто вновь курение совратило его?), старинными книгами и угрюмым западным ветром из маленьких, не нанесённых даже на карты города улочек, где обычно в своё удовольствие жили весёлые призраки и павшие ангелы. А ещё от него веяло прохладой, спокойствием и строгостью, а в глазах блистали серебряные блики. И Чес был искренне рад его видеть, даже чересчур, поэтому улыбнулся и пригласил скорее к столу, потому что «кофе, знаешь ли, не любит ждать».       Пока Чес разливал ароматный густой напиток по их любимым кружкам, Джон снимал пальто, развязывал ботинки и говорил, что кофейный запах и впрямь чувствовался на первом этаже и теперь надо быть осторожными, потому что лишённые своего божественного напитки истинные кофеманы могли, словно зомби, выйти по запаху на них. И, сделав серьёзное выражение лица, он торжественно закрыл дверь ещё и на верхний замок. Чес смеялся и говорил, что не все кофеманы столь агрессивны, да и своих соседей он не видел никогда, а закрытая дверь хоть на один замок скроет их от нежеланных гостей.       Когда в кофе были добавлены по вкусу сливки и сахар, Джон и Чес аккуратно испили получившееся зелье и закашлялись. Просто обожглись, но на вкус кофе оказался странным, необычным, но до ужаса вкусным и сладким, с лёгкой ноткой имбиря и мускатного ореха. Раз первый глоток выдался удачным, Чес вытащил вкусные маковые булочки, которые днём купил в пекарне — не мог пройти мимо просто так, ведь они лежали на витрине и невероятно соблазняли своей поджаренной корочкой и пикантным запахом. Это было лучшее кофепитие в его жизни: на ночь глядя, вреда до черта, приторные булки, дурацкие шуточки и разговоры, уже прижившиеся роли Бессмертного и Волшебного. Чес ощущал: потихоньку показная строгость Джона рушилась, его обещания быть осторожнее и зазря не раскрывать лишний раз душу проваливались с треском, а он сам был этому, кажется, только безумно рад.       — Если ты и правда готов отправиться сегодня, то знай: нам предстоит местами опасное приключение, — проговорил Джон и повернул к нему голову. — Поэтому подумай ещё.       — Нет, я уже всё решил. Даже получше сделал нам наш ночной образ: приклеил перья к лентам, а ещё взял красок в магазине, чтобы сделать по небольшому мазку на щеках — ну, чтобы получились прямо самые настоящие индейцы, — Чес кивнул в сторону журнального стола, где лежали ленты и маленькая палитра. Джон едва сдержал смех, прикрыв кулаком рот, прокашлялся и попытался стянуть улыбку обратно.       — Я представляю, как это будет выглядеть… Это довольно странные индейцы, — но сам уже улыбался и скрывал улыбку за кружкой. — Ладно, если ты решил, то хорошо. Только не сдувайся на полпути, а то мне опять тебя тащить… не самое прелестное занятие в мире, — говорил это с серьёзным выражением лица, а сам, конечно, хотел рассмеяться и думал, что готов тащить хоть сто раз подряд. Просто какой дурак скажет это вслух — даже Чес бы о таком умолчал. Но отчего оно ясно читалось в далёких от этого словах Джона — непонятно.       — Кстати, я кое-что узнал про это кафе. Байка, конечно, дикая, но наводит на мысли. Говорят, что при постройке вокзала один из строителей пришёл однажды на работу и заявил, что его заслугу в возведении этого здания будут помнить вечно. Потом в земле обустроил своего рода темницу — вопреки недовольным возгласам товарищей и угрозой быть наказанным со стороны главного. Потом он спрятался в этой темнице и не выходил до окончания рабочей смены. Под конец их командир вошёл туда, чтобы наконец вытащить оттуда нерадивого работягу, но там никого не было, учитывая то, что рядом с темницей постоянно кто-то находился и пытался докричаться до него. А внутри — никаких следов тайных лазеек. И ещё там росли чудесные лазурные фиалки. С тех пор они там действительно растут — в небольшом углублении под вокзалом, которое не тронули. Представляешь, без света, без нужного тепла. Просто растут и всё. Кто-то говорит, что тот строитель превратился в эти цветы, которые без посторонней помощи растут в темнице — таким образом он увековечил своё имя. Кто-то говорит, что это глупый розыгрыш, который он же устроил вместе со своими друзьями. В общем, сегодня некоторые особенно отчаянные люди верят этим байкам и платят большие деньги, чтобы проникнуть в темницу — она закрыта на сорок замков и хорошо спрятана, даже неизвестно, в какой именно части здания она находится.       — Кто знает: эта история имеет место быть. Учитывая сегодняшнее положение Амстердама ночью, так это вообще в порядке вещей, — Чес задумчиво улыбнулся и, подмигнув Джону, спросил: — Ещё кофе? В джезве хватит ещё на две приличные порции.       От такого предложения Джон не мог бы никоим образом отказаться. Поэтому Чес любовно разлил им по кружкам крепчайшего напитка, заправил его ледяными густыми сливками и кинул пару ложек сахара. Когда жара заполнила тело изнутри, к мыслям прилили свежие силы и бодрость, а от утренней хандры не осталось и следа; даже забылись убийственные искры и временная потеря собственного сознания. К тому же, Джон выглядел чересчур довольным и невероятно понятным, как будто очень внушительную маску холодности всё-таки сбросил ещё у самого порога. И Чес никогда бы не подумал, что, убегая от опротивевшей жизни и несбывшейся надежды, он ровно столкнётся с этой самой жизнью, только уже в других красках, и вновь вернётся к этой самой надежде, что теперь казалась всё менее бредовой. И вот он сидел в ожидании ночи, чтобы выйти в иной, мистический мир, повёрнутый на цветах, и разобраться со всеми непонятными вещами, а может, и вообще спасти Амстердам от чего-нибудь — безумие, конечно, но капелька геройства не была лишней. А кроме этого, сейчас он ждал наступления «завтра» вместе с человеком, который был самой главной его ошибкой в планах привязанности. Но нынче ничего такого не было: только с ума сводящее ощущение близости, похожее на горячую липкую жвачку чувство в груди, которое постепенно опускалось ниже, и абсолютное отсутствие страха насчёт того, что они могут сказать друг другу нечто лишнее или неправильное. Просто казалось, что всё неправильное и лишнее они давно наговорили друг другу ещё в давние времена. А в сегодняшние дни эта приточка друг к другу закончилась, и стало легче — ну, так думал Чес, ведь как иначе, если не так? И Джон всем своим полухолодным, полузаботливым видом пытался доказать это и доказывал небрежно и медленно. Это было лучше, чем ничего.       Как они умудрились заполнить целых три часа какой-то несерьёзной ерундой, не было понятно никому из них, но факт оставался самим собой: часы на их телефонах показывали уже двадцать минут первого, а незатейливые бессмысленные разговоры так и не кончились. Чес поспешно убрал чашки в раковину, а Джон принялся обвязывать свои синюю с красной ленты вокруг головы, при этом стараясь не помять лиловое перо, аккуратно и крепко приклеенное Чесом. Затем и сам Чес водрузил на себя свою оранжево-зелёную корону с розовой вставкой и открыл пачку с баночками красок. Специально взял самую маленькую — всё же до художника ему далеко, а для разноцветных полос на щеках особой палитры не требовалось. Он решил сделать себе полоски под цвет пера, но розового цвета не было, а смешивать не очень хотелось, поэтому он поступил слишком просто: обмакнул палец сначала в красную краску, затем в белую, и нанёс себе на щёку эту смесь. Слегка размазал, смешал два цвета и получился густой, насыщенный вишнёвый оттенок — даже слишком идеально для грубого смешивания с помощью одного пальца и щеки. Но, вероятно, любой бы художник позавидовал. Джону было в этом плане легче — фиолетовый цвет в наборе был.       Едва сдерживая смех при взгляде друг на друга (ведь стало ещё более забавно, но того требовали закона мира, в который они ступали), Джон и Чес дождались, когда краска высохнет, и после стали надевать свои пальто. Несмотря на то, что, по идее, ничего меняться не должно было, Чес немного нервничал перед тем, как открывать дверь. Потому что, а вдруг это всё исчезло и они с Джоном, как два дурака, остановятся на пороге своего подъезда обычной четырёхэтажки на окраине Амстердама, и не было никакой реальности, которая бы захотела соприкоснуться с их скучной жизнью? А те два раза — ну, как будто бы их вообще не было, как будто это случайная ошибка, случайный микс владельца всех n-мерных фигур в пространстве, который слегка подвыпил и немножко перепутал? Но — уж нет. Всё было в порядке. Если теперь порядок означал устойчивое безумие, конечно… Привычные рисованные цветы, тяжёлые горшки, завораживающие фонарики, локоны вьющихся цветов, спускающихся с лестниц, выбивающий из головы всё разумное приторный аромат и ощущение, что ты попал в чужую сказку, где тебя не ждали и сделали всё специально так, чтобы оно отпугивало тебя. Чес облегчённо выдохнул, а Джон, поймав его взгляд, насмешливо хмыкнул, как бы говоря: сомнение в нашем случае — необходимый и в то же время опасный элемент в наших душах. И чем дальше, тем сложнее было сказать, где заканчивалась его необходимость и начиналась опасность.       На улице было влажно от пропитанного мелким нежным дождиком воздуха, небо угрюмо разлило своё недовольство лилово-смоляными тучами, а в матовых золотисто-индиговых лужицах отражалась добрая сотня сказочных миров, и можно было без зазрения совести в один отвратительный день решиться и прыгнуть в лужу с головой, чтобы вода перенесла тебя в удивительное счастливое место. Чес думал: он давно сошёл с ума, ещё в Лос-Анджелесе, потому что в голову забегала знатная ерунда, но при этом такая великолепная, что ему не верилось, будто такое творилось в его мыслях. Он никогда не отличался живой фантазией и ярким воображением, а тут такое…       До вокзала они добрались совсем спокойно, хотя вокруг жизнь бурлила пуще прежнего. Чес опускал взгляд на асфальт, но в лужах отражались чужие окна чужой, неведомой жизни, и непроизвольно он выхватывал сюжеты из общего, шального контекста. Через одни окна на улице Хаарлеммвэг были видны хоромы епископа, отделанные золотом, красным бархатом, блеклыми фресками, песочного цвета свечами и соломенными корзинками с белыми лилиями; однако сквозь мутное зеркало с серебряной рамой на стене виднелась оргия с по-настоящему епископским размахом: полуголые стройные монахини, загорелые мальчики-хористы и священники с горящими глазами-угольками. В другом окне на той же улице вся комната была заполнена огромным, толстым, свернувшимся калачиком змеем с лимонными глазами и алым языком; на стекле этим самым языком он вырисовывал огненные символы и смеялся, реально смеялся, поднимая пепел вокруг себя. На улицах Туссен де Богэн дома не отличались разнообразием, а заодно и весёлостью: в одном под потолком на грязных упругих лианах висели люди — полумёртвые или полуживые, а в другом был распят с помощью шипастых стеблей диких роз снежнокрылый ангел, прямо перед окном, а самая большая сиреневая роза проткнула ровно его сердце… Чес мотал головой, смотрел в стороны, на асфальт, но лужи открывали таинство чьих-то комнат вновь, и он почти щурил глаза, но тут же спотыкался и открывал их. Судорожно хотелось схватить Джона за руку, но, пожалуй, сегодня бы это выглядело глупо и бестолково, поэтому приходилось стискивать зубы и пытаться не воспринимать эту реальность.       Вокзальное здание было таким же вычурным и броским, как и всё в этом ночном мире. Чес украдкой глянул назад, туда, где они ходили вчера: колесо обозрения по-прежнему фыркало искрами, а хмурое размытое небо прорезали тысячи огней и фейерверков. По крышам привычно бегали люди, наряженные в демонов, и кидались цветками, а из чердачных окон стреляли длинными разноцветными конфетти «снайперы», облепленные голубиными перьями. Вокзал же по сравнению с центром города, на который он смотрел, казался тихим омутом, вероятно, со своими долбанутыми чертями. Во всех окнах горел ультрамариновый ослепляющий свет, а на первом этаже горели только свечки; где-то в стороне громыхал подъезжающий поезд, а акварельные фиалки покрывали все стены здания. Чес переглянулся с Джоном, и оба они понимающе и тяжко вздохнули, без слов сказали друг другу: надо вытерпеть и не обезуметь. И твёрдо направились ко входу.       В холле вокзала было чисто, безлюдно и уж чересчур холодно, как бывало только в старинных тёмных церквях, что повидали на своих веках трагедий достаточно, чтобы дарить этим злостным людишкам лишь холод и ничего более. Электронные табло не работали, зато распечатанное расписание гласило, что вот прямо сейчас прибыл поезд из Долины Одиноких Васильков, а через полчаса с перрона номер «закрашенная звезда» отправится скоростная электричка в Лес Непересекающихся Душ и проезд совершенно бесплатный. Всё это утомляло, если ещё учитывать, что никого вокруг, желающего проехаться куда-нибудь, не было. Мерзкое чувство, как будто это было подстроено только под них, не отпускало Чеса, а особенно вот это — непересекающиеся души, тьфу, как банально и противно! Они прошли холл туда и обратно, а затем решили выйти в зал ожидания, который не было видно из-за больших дубовых дверей. Сначала они прислушались, нет ли чего подозрительного в зале, но там даже не горел свет, и хотели были толкнуть тяжёлые двери, как наткнулись на прибитую к ним железную табличку с красными буквами: «Не входи, если не готов увидеть это во сне». Конечно, всё на нидерландском, Чес перевёл Джону, ведь не забыл надеть свой кулон. Джон хмыкнул, и Чес увидел его усмешку в сумраке.       — Ну и что, не боишься увидеть во сне, что бы это ни было? — лукаво спросил, а Чес закатил глаза и язвительно ответил:       — Нет, конечно! Это всего лишь сон. Пусть даже и кошмар. Рано или поздно проснёшься и будешь цел и невредим, — Джон примирительно похлопал его по плечу, и одновременно они толкнули створку двери, ощутив, как по волосам прошёлся мягкий, горьковато-дымный сквозняк, а в глотке застрял удивлённый возглас, наскоро смешанный с разочарованием. Потому что они увидели то, чего меньше всего хотели увидеть; Джон часто шептал ему на протяжении этого яростного шоу их помутневшего сознания, что происходящее — лишь иллюзии, созданные кое-как, кстати говоря, но Чеса не отпускало чувство, что всё это взаправду, и он судорожно кивал и не верил словам. Хотя вот именно тогда — стоило бы.       В зале ожидания были высокие каменные своды и большая приземистая клетка посередине. Она имела такие размеры, что в ней могли спокойно перемещаться, бегать и лазать два взрослых человека, которые там, в общем говоря, и стояли на противоположных вершинах этого круга. Между прутьями клетки было столько места, что там мог спокойно пролезть Чес или Джон; всю клетку увивали виноградные лозы с фиолетовыми листьями, а пол везде сверкал изумрудом мрамора. Но самое главное и ужасное заключалось в людях; это были они. Они: Джон и Чес. Из одежды на них были замызганные серые штаны, всё тело покрывала грязь, как будто до этого они скатились по земляному склону не один раз; руки их были повязаны такими же грязными бинтами, а волосы казались пыльными и растрёпанными. Чес оглядел себя, задумчиво хмыкнул и перевёл взгляд влево на копию Джона; впервые в жизни разглядел его татуировки и шрамы, пусть и не все, но большинство, какое можно было разглядеть отсюда при тусклом освещении свеч.       Мерзкое и противное чувство поселилось в нём тогда, как будто бы он был и в этом теле, и в том, чужом, отчего-то грязном и сутулом, будто подавленным чем-то. Джон повторял ему как мантру, повторял, как заботливая мать сыну перед сном повторяет молитву «Отче наш»: «Это иллюзии, иллюзии, и они никак, кроме внешнего вида, с нами не связаны». Чес соглашался, кивал и даже усмехался, но прогнать противное чувство так и не сумел. Всё происходящее казалось пронзительно знакомым, но непонятным и чересчур странным. Сначала их с Джоном копии просто стояли на противоположных концах и смотрели друг на друга, не отрываясь. Затем в помещение со скрипом ворвалась где-то давно слышанная Чесом мелодия: протяжная, с хриплыми завываниями на заднем плане, напоминающая о далёких, давно позабытых рассветах, когда душе было слишком тяжко и тоскливо, а в голове вместо мыслей капал ночной блёклый дождь. Никаких слов в ней не было, но она жёстко ударила ему под дых, коварно пробралась в болезненное, хорошо скрытое от всех ветров времени место души и вытащила его наружу, чтобы облить всеми ядами и если не убить, то сделать сильнее. У Чеса перехватило дыхание, а скользкий мраморный пол так и норовил уйти из-под ног. Только и оставалось: замерев, смотреть, как сдвинулись со своих позиций две уставшие, полуголые фигуры…       По-хорошему, надо было уйти, пока не поздно, но Чес думал: это даст Джону какую-то догадку, надо выстоять, к тому же, можно опустить глаза и рассматривать бурые прожилки на мраморе внизу, но почему взгляд оставался прикованным к происходящему? Музыка была точно из какой-то вполне известной песни, перекатывалась полутонами вверх и вниз, мучительно выла и растягивалась в длинные изнурительные аккорды, сопровождаясь лёгким ритмичным битом, а на явных припевах в ход шли ударные инструменты. Но главное не это, музыка была лишь добавочной специей; в клетке, увитой лозами с лиловыми листьями, совершалась какая-то аллегория или просто усмешка — теперь уж и не разобрать. Тот Чес сделал шаг и стал аккуратно идти вдоль прутьев; Джон двинулся в обратную сторону, как бы уходя от него, и они оба двигались по окружности, касаясь пальцами прутьев и листьев. Потом они остановились, слегка согнулись и, оттолкнувшись ногами, почти одновременно побежали в центр, друг на друга. Схватили друг друга за плечи на вытянутых руках, долго толкали с переменным успехом, при этом прокружившись, затем, едва держась на ногах, отскочили, как будто неожиданно дотронулись до раскалённого железа. Чес убежал к прутьям, Джон сделал пару шагов от центра, но не ушёл к противоположному концу, и скрестил руки на груди, затем поднял их так, чтобы сомкнутые локти скрывали его глаза. И остался в таком положении. Чес, несколько секунд смотрящий на зал, наконец с силой оттолкнулся от прутьев и сделал аккуратный кувырок назад, исполненный силы и некой грации; настоящий Чес так бы точно не сумел. Развернувшись к Джону, он неспешными, покачивающими шагами добрался до него и с силой толкнул его в плечо. Джон молниеносно схватил его за руку и легко перекинул через ребро, уложив на спину. Но Чес улыбался и, вцепившись в его ладонь, грубо потянул к себе; Джон, кое-как переступив его, брякнулся рядом. Они лежали голова к голове и протягивали руки назад, чтобы держаться друг за друга. Тяжело дышали, затем рывком поднялись, схватились за руки, прокрутились, словно хотели раскрутить друг друга до космической скорости и пропасть в небытии. Но, конечно, не смогли, поэтому отпустили друг друга и, пошатываясь, отлетели в разные стороны.       Затем было ещё несколько выпадов Чеса в такт музыке: он нападал на Джона сзади, вцепляясь ему в плечи, обвивая руками шею, висел, болтал ногами, но Джон старательно высвобождался и отбрасывал его, иногда так резко и грубо, что настоящий Чес ощущал глухие удары своего чужого тела о мраморный пол. Но тот Чес безумно улыбался, бывало, пару секунд лежал на спине, размахивая руками и ногами по полу, а затем вскакивал и в диком, безрассудном танце догонял Джона. Он желал его не то сильно обнять, не то удушить, не то ударить. Это было зрелище, заставляющее холодок течь по венам. А Джон, бегая по клетке, без устали отталкивал его или резко обхватывал руками за талию, взваливал себе на плечо и кружился, а затем сбрасывал. Лицо его имело бесстрастное выражение, иногда искажавшееся беззвучным шипением или рычанием. И вот, когда Джон опять сбросил его на пол, а музыка стала затихать — вероятно, в преддверии сильнейшего аккорда, Чес не встал с пола, а продолжил лежать на нём, вглядываясь стеклянными глазами в купол их клетки, и измученно улыбался. Джон бегал по клетке, будто старался найти выход, хотя мог нормально пролезть сквозь прутья, а музыка становилась тревожнее и жёстче. Пару раз он лез по прутьям, но не достигал верха, а лишь разворачивался, падал и соскальзывал на пол. Потом продолжал бегать, размахивая руками, делая неумелые пируэты. И это было похоже на почти животный танец; Чес в это время скользил руками по холодному полу, иногда обхватывал себя ими, иногда накрывал ладонями лицо.       Наконец, Джон забрался по клетке до самого купола, потом долез до центра, где ровно под ним лежал Чес. Несколько раз подтянулся, неизменно глядя вниз, потом отпустил руки и грузно упал, расставив ноги, чтобы Чес оказался ровно между ними. Тот обхватил руками себя и смотрел на него так… Настоящий Чес думал: лишь бы сейчас настоящий Джон не видел этого взгляда, потому что одному мужчине смотреть на другого столь преданно, отчаянно и безнадёжно было грешно по умолчанию, по определению, да и не существовало такого взгляда в природе, ведь просто невозможно… Копия же Джона улеглась рядом с Чесом на спину, и они лежали какие-то мгновения вот так. Затем Чес вскочил, оттолкнувшись от земли, подпрыгнул, понёсся к клетке и полез по ней. Так же, как Джон, добрался до середины, затем подтянулся и пробрался сквозь прутья наверх и уселся на них так, чтобы не соскользнуть. Внимательно смотрел на Джона снизу, который поднялся, сделал пару кувырков, прыжков, обошёл клетку, но ни разу не спустил взгляда с сидящего наверху.       Мелодия понемногу затихала — это значило, что последний припев, и всё закончится. Тогда Чес пролез меж прутьев и повис на руках, но не спешил прыгать вниз. Его грудь тяжко вздымалась, а глаза неправдоподобно блестели. Джон оттолкнулся от клетки и разбежался, схватил его за талию обеими руками, а головой упёрся в живот — только до него и доставал. Он хотел сорвать Чеса оттуда, но тот крепко вцепился ладонями в прутья. Джон не сдавался и тянул его тело в разные стороны; наконец, Чес сдался и позволил Джону потащить себя куда-то к краю клетки, а сам безвольно опустил руки и голову на его макушку и несильно бил кулаками по его спине. При этом оба имели почти одинаковые выражения лица: уставшие, измождённые и горько усмехающиеся.       Джон прижал Чеса к прутьям клетки, а музыка почти замирала на месте. Затем он развернулся, теперь уже сам прижимаясь к клетке, а Чеса держа перед собой. Настоящему же Чесу казалось: это слишком. Это то ли объятие, то ли ловушка, то ли пытка — или же безумнейшее смешение всего перечисленного уже изъело ему мысли в прах. А его копия цеплялась за прутья и мелко дрожала; Чес уже не догадывался, а точно знал — этот мирок решил посмеяться над ним и вытащил из него душу, обернув её иллюзией, и показал, что с ней происходит и происходило всё время. Лицо Джона было видно частично: одна сторона спряталась за туловищем Чеса, которое лишь немного соскользнуло вниз. А настоящий Джон был бледен и внешне более никак не взволнован, но Чес ощущал: в нём бушевали такие же ураганы, а огненные смерчи обжигали ему дыхание, заставляя вдыхать разгорячённый пепел и терять себя постепенно. Слишком резко музыка оборвалась, а лже-Джон, присев на колени, упал на пол вместе с Чесом, который, вероятно, неприятно ударился затылком о мрамор. Джон лежал, придавив под собой Чеса, а Чес наконец обхватил его голову руками, вцепился ему в волосы и глупо улыбался, немигающим взглядом смотря наверх; такая же улыбка была у Джона.       Но — стоило моргнуть, и клетка вместе с нерадивыми танцорами пропала так быстро, словно её никогда и не было здесь. Остался пустынный и холодный зал ожидания с мраморным полом и свечами, больше похожий на церковь, в которой только и делали, что хоронили людей. Чес ощутил наконец, что настоящим здесь был он, а это и впрямь была иллюзия, и задумался: интересно, его копия плакала в дурацком последнем кадре или же это так ложился свет? Джон в это время развернул его к себе и проговорил тихим напряжённым голосом:       — Я понял, кажется… По крайней мере, есть мысли. Но мне надо ещё раз обдумать. А ты что-нибудь думаешь? — Чес покачал головой и натянул дешёвую улыбку.       — Я даже не сразу понял, что это иллюзия… Какой уж из меня экзорцист. Так что вся надежда только на тебя.       — Ты недооцениваешь себя, — усмехнулся Джон, небрежно потрепал его по голове и подтолкнул к выходу отсюда. А Чес вспоминал его татуировку под ключицей в виде наручников, совсем небольшую, но почему-то она запомнилась, и он не мог выкинуть её из головы. Они вышли из вокзала на улицу, но ситуация не стала понятнее. Джон выглядел взволнованным и сосредоточенным, а до Чеса вдруг дошло: вот эта вся дребедень ещё должна была ему сегодня присниться. Но его оптимизм, ярко выражавшейся перед входом в зал с клеткой, быстро улетучился, потому что он совершенно точно знал: ощущения во сне будут реальными и отнюдь не будет казаться, что можно всего лишь проснуться и всё пройдёт. Ведь увиденное было неким отражением, и уж как здесь проснуться, если и просыпаться-то некуда?       Они молчали и быстро шли обратно. На душе было мерзко и обледенело, как в зале ожидания, и Чесу не хотелось засыпать, хотелось уехать в какой-нибудь Лес Непересекающихся Душ, чтобы с кем-нибудь наконец-то пересечься и забыть себя навсегда. Не хотелось оказаться с Джоном под фиолетовым куполом и носиться внутри, стараясь то ли приручить друг друга, то ли убить, в конце концов. Не хотелось думать, что это и вправду кошмарная аллегория на реальную жизнь, потому что кому нравится, когда жёсткой правдой в лицо тыкают… Но выхода не было: Чес знал, что заснёт практически обязательно, вне зависимости от того, выхлещет ли ещё полпачки кофе или убежит к чертям — по пути точно отколется и упадёт, может даже, прямо на асфальт.       Джон любезно проводил его до дома, хотя ему нужно было совсем в другую сторону. Он сказал, что позвонит завтра, и добавил: «Не нужно волноваться насчёт того, что нам это приснится. Ведь вполне возможно, это простое запугивание». Чес кивал, но не верил. В конце концов, Джон аккуратно отодвинул его прядь за ухо, внимательно посмотрел ему в глаза, хотел сказать что-то ещё, чего и сам опасался, но промолчал и провёл своими ледяными пальцами по его щеке. Опять из души в низ живота томно стекала густая горячая карамель, в которую добавили щепотку полыни, из-за чего всё стало горьким и сладким одновременно. Это так приятно жгло изнутри, что Чес задержал дыхание и чувствовал каждый миллиметр своей щеки и мог различить сотню спектров прикосновения этих холодных пальцев. Джон ушёл, а прикосновение ощущалось, и Чесу хотелось, чтобы тот вернулся к нему, схватил так же, как недавно сделала его копия, и прижался к нему всей силой, до перехвата дыхания сжимал его тело в своих руках. И пусть бы они даже упали, просто слишком сильно хотелось этого — и пускай это было невозможным для Джона и постыдным для Чеса. Желание почувствовать себя вне рамок строгих правил в иные отчаянные моменты превышает всё разумное. И Чес разочарованно поднимался по лестнице и при этом корил себя за такие мысли.       В эту ночь он отчаянно не хотел спать, но лежал на кровати, потому что ноги свело от усталости и напряжения. Пытался отвлечь себя сериалами, новостями, светлеющим небом за лёгкими занавесками и горячим чаем с бергамотом. Но и сам не заметил, как ноутбук аккуратно соскользнул из рук на ковёр, а голова безвольно откинулась на мягкую, пахшую сном подушку. Закрывая глаза, Чес понял: это была большая ошибка, но что он мог поделать со своим угасающим сознанием?       И чуда не случилось, всё произошло ровно также. Чес ощущал боль от глухих прикосновений к мраморному полу, слышал музыку, пытался понять своё сердце, которое раздирало на сотни лепестков от какой-то странной, протяжной и тоскливой боли. Он чувствовал тёплое тело Джона, иногда его дыхание на своей коже, а сам сопротивлялся неизвестно чему. Он ощутил целый спектр эмоций от негодования до умиления, но сердце продолжало разламываться и погибать внутри него. Весь этот танец-борьба окончательно снёс ему голову, заставляя двигаться в такт и совершенно не мочь управлять своим телом. Но Чес остро запомнил последний момент: они с Джоном упали на этот чёртов мраморный пол с ржавыми прожилками, он ударился затылком до звёздочек перед глазами, а Джон явно отбил себе все локти и колени. Холодный, пропитанный ладаном воздух сковывал тело, а блеск от свечей неровно трепетал в глазах; будто в церкви — уже было и не будто, а точно.       Они лежали друг на друге, и Чес знал: это правильно, это вообще правильнее всего в мире, что только могло быть. Он чувствовал его слишком близко после всей этой ненужной борьбы, хотя всё внутри него болело и умирало. Чес сомкнул руки за его головой, сильнее прижал к себе, и это был не сон, потому что он был готов поклясться, что такие прикосновения не бывают во снах — лишь в реальности. Жёсткие тёмные волосы, запах сигарет и едкого лимона, шершавая пыльная кожа, силуэты татуировок, ножами, вручёнными в чужие руки, истерзанное сердце и обработанная человеческим метаном душа — вот чем был его Джон. «А я сам не лучше…» — пронеслось в голове. Чес почувствовал, что по щекам потекли горькие, солёные, беспричинные слёзы, и ему стало так стыдно, потому что Джон уже знал об этом, но нет, к чему такие слабости сейчас, нельзя, нельзя…       — Нельзя!.. — крикнул он в полумрак комнаты и пару минут бездумно смотрел перед собой, потому что проснулся, но не мог понять: в какой из реальностей и там ли ему сейчас надо было быть? Однако через какое-то время это безумное оцепенение прошло, и Чес очнулся окончательно. Он крепко прижимал к себе подушку, невероятным образом выдернутую из-под головы, а щёки были влажными. Сердце ныло, но глухо, а разрывание по кусочкам осталось во сне. «А всё же это был не свет… а слёзы», — думал Чес, осторожно вставая и укладывая подушку на место. Он чувствовал себя опустошённо и одиноко, и самое лучшее, что могло прийти ему в голову, было написать Джону. Ужасные глупости, просто до жути старомодные и смешные, но для него это оказался единственный человек, который мог понять все его страдания. Сейчас это казалось правильным так же, как и во сне — их финальное полуобъятие, полусхватка.       Тонкие белые цифры на дисплее показывали 5:02. Чес больше ни за что бы не заснул, поэтому набрал Джону сообщение: «Тебе тоже снилось это?». Он не мог точно прогнозировать; может, это было лишь его личное самовнушение, а твёрдую оболочку Джона оно прорвать не могло? В любом случае, ему хотелось признаться в своей слабости, прийти к бывшему напарнику с повинной, если потребуется. Потому что он просто-напросто устал метаться между недоверием и доверием; пора было выбрать что-то одно, и он выбрал как всегда самое прельстительное, но и самое рисковое.