Незначительные

Теперь бы проснуться. Открыть глаза, просто открыть глаза. Потянуться так, чтоб каждая косточка в теле прохрустела, скинуть тяжелое одеяло и коснуться голыми ступнями холодного паркета. Поежиться с желанием снова закутаться в одеяло, никуда не идти, ничего не делать. Почистить зубы, умыться, заправить кровать, сварить кофе, положить сыр на тост, надеть выглаженную со вчерашнего вечера форму, выйти на улицу, вдохнуть глубоко-глубоко, чтобы легким стало больно. Набрать выученные на зубок цифры, притоптывать ногой, когда по ту сторону раздаются длинные печальные гудки. Услышать голос. Засмеяться от несуразного приветствия. И влиться в новый день. Митико сидит в старой, похожей на реалистичный кошмар, ночи. Сидит на жестком стуле, слушает длинные гудки, притоптывает ногой и молится, чтобы взяли трубку. Чтобы хоть еще раз услышать голос хорошего, по-настоящему хорошего человека. Который не предавал ни ее, ни близких людей. Номер не отвечает, пожалуйста, перезвоните позже. — Исихара, — голос господина Ри врезается в нее, заставляя приподнять голову. В руках мужчины кружка с чем-то горячим. Он бережно передает ее, садится рядом, наблюдая, как девчонка даже не чувствует кипяток, зажатый между ладонями. — Ватанабэ скончался за час до Такаши. Его отключили от аппарата жизнеобеспечения. Кто-то устроил на отдел охоту, будешь тут несколько дней, пока мы не поймем, что опасность миновала. А мальчишку посадим, им заинтересовались спецслужбы… Митико тяжело моргает, трет уставшие глаза, отставляя кружку на пол. Пару секунд смотрит на постаревшего за каких-то несколько дней начальника, удивляясь его хладнокровности. Наверно, это уже опыт. — Господин Ри, — голос Исихары слишком скрипуч и слишком тих. Мужчине даже кажется, что ему послышалось, но взгляд девчонки удивительно тверд и свеж. Он замолкает, приподнимает одну бровь, ожидая услышать просьбу о доме и родителях, но вместо этого просьба заставляет мужчину поморщиться. — Не думаю, что это хорошая идея, — тут же выдает господин Ри. — Ты сейчас в шоке, он может воспользоваться. — Не станет, — спокойно и ровно выдает Митико, удивляясь стойкому безразличию. Глядя на господина Ри, ей было все равно. На всё. На всех. Ей не особо хотелось говорить, а уж тем более уговаривать, но подсознательно она чувствует, что больше такого шанса не будет. Митико встает, отряхивает штаны от невидимых пылинок и идет вперед. Ровно пятьдесят три шага до железной двери. Ровно одно движение, чтобы открыть ее и застыть в проеме, привыкая к слишком яркому свету. — Не стой, входи, располагайся, — голос Дазая искрится, словно шампанское. От него самого иногда отдает чем-то алкогольным. Вдохнешь глубже, и вот, пожалуйста, пьян он самых разных чувств и мыслей. А потом похмелье такое, что сдохнуть хочется больше всего на свете. Исихара теперь его понимает. Тяга к суициду только от собственной души. И ни одна другая душа не вытащит. — Я видела твоего брата, — с порога произносит полицейский, делая шаг вперед, в комнату допроса. Белые стены, пол и потолок, ярким черным пятном выделяются только железный стол и два стула. Еще наручники на резко побледневшем от новости Дазае. Он на новость молчит, кивает, судорожно сжимая пальцы в кулаки. Упирает один прямо в лоб, отчего наручники клацают, разрушая хрупкую тишину. Митико садится напротив, жесткая спинка стула неприятно холодит сквозь ткань ее спину. Она морщится, тоже сжимает кулаки, не решаясь посмотреть прямо на преступника. Замирает так на долгие минуты, словно уговаривая себя дать еще один шанс. Ему или себя Исихара не знает. Боится знать. — Митико, — голос Осаму снова тверд. Он зовет ее тихо, но не тянется. Наоборот, откидывается на стул, складывая руки перед собой, тонкими пальцами перебирая звенья на цепи. — Я не делал этого с Нобу, — его слова, словно зыбучий песок, провалиться на раз-два. Исихара головы не поднимает. Она чувствует, что Дазай не врет, но и верить ему не может. Это больнее, чем простреленные конечности. — Завтра тебя увезут, — выдавливает из себя Митико, — далеко. — Не увезут, мы оба знаем, — легко отзывается Осаму, слегка кривя губы в привычной беззаботной улыбке. — Игры закончились. — Это лишь некая кульминация, я и тюрьма. Не более, — пожимает плечами преступник. — Мой дорогой родственник не любит, когда ему отказывают. Исихара надеется, что это ее хоть как-то зацепит. Но нет. Все также глухо. Она считает все это глупым и ненужным, несправедливым, что чьи-то войны вдруг унесли жизни многих хороших людей. Унесли ее прежнюю жизнь, перемолотили и сделали если не жертву, то куклу. И это злит. — Надеюсь вы переубиваете друг друга, — шипит сквозь зубы Митико, смутно осознавая, что наклоняется прямо к лицу Осаму. Злость в ней горит чем-то безумным. Неприятным и колючим, но единственным верным. Исихара разглядывает лицо Дазая пару секунд, словно выжигает в себе портрет того, кто станет врагом номер один для всей нации, и улыбается. Потому тушит в себе все эмоции, которые вызывала эта усмешка на его лице раньше. — Ты все равно будешь любить меня, — тихо выдыхает преступник. И бьет точно в цель. Митико выгорает быстрее всех потухших спичек, давится чем-то в собственной груди и лицо Осаму, которое она мечтала ненавидеть до конца своих дней, вдруг плывет перед ней. Две скупые слезы вырываются резко, бегут по щекам и обжигают их. Исихара ненавидеть может только себя, когда давится простым словом. — Нет, — оно врезается в ее горло, в ее уши, заставляя взять себя в руки и выплюнуть чуть громче, чем положено. — Только ненавидеть. Дазай принимает. Кивает на ответ, подаваясь чуть вперед. Митико даже не улавливает, насколько он близко и как легко смахивает несуществующие больше слезы с ее лица. — Так даже лучше. Исихара невольно задыхается от него, задыхается от воздуха, который они разделяют. В ней снова и снова бьется что-то хрупкое и, казалось, больше ломаться нечему, но полицейский хочет, жаждет с таким же мазохистским настроем доломать себя. И наклоняется близко, резко, чтобы не передумать, чтобы потом не собрать. Губы у Осаму все такие же мягкие, холодные и требовательные. Он отвечает в ту же секунду, доламывая ее, как любимую игрушку. По кускам, по крохам, с каждым движением, чтобы больно потом никогда не было. Чтобы был такой же покой, как после смерти. Дазай себя до этой точки довел сам и все пытается перешагнуть ее черту. Митико только дошла и Осаму уверен, она шагнет дальше него, красивее и изящнее, со страстью и трепетом. Митико дышит глубоко, резко выпрямляется, поворачивается спиной и почти что марширует к выходу чеканным шагом. Не оборачивается, чувствует на себе взгляд. Дверь открывается с глухим щелчком и прохлада коридора топит ее в себе. Становится хорошо. Исихара улыбается всего секунду, замирая в пустом коридоре. Она всё еще ищет ту самую дазаевскую границу. И собственную черту тоже.

***

Ичиро Цусима завязывает туго галстук на своей тонкой шее. Завязывает так туго, что на секунду перестает дышать. Было бы отлично, но, в отличие от брата, Ичиро смерти не ищет. Потому галстук валяется в ногах, а мужчина наливает себе виски на два пальца, устраивается удобнее в кресле и ждет. Тишина в доме полная, приятная, никаких шагов, даже скрежета крыс не наблюдается. Он уверен, Достоевский сбежал, заныкался в норку и ждет удобного случая. Что еще можно было от него ожидать? Ичиро переводит взгляд на стол, на чистый лист. Он не притрагивается к нему, но бережно читает несуществующие строчки. С-е-м-ь-я. Цусима улыбается, отпивает виски и снова закрывает глаза. Детство было самым запоминающимся в его жизни. Детство с Сюдзи. Они много играли вместе, лепили из пластилина и рисовали, кидали мячик друг другу и всегда, всегда… ненавидели. Ичиро ненавидел младшего брата с рождения. Мать, прекрасная женщина с грустными глазами и шрамами на запястьях, почти что молилась на постоянно плачущее, требующее все внимание себе создание. Даже когда родилась сестра, мать всегда уделяла Сюдзи больше времени. Восхищалась им, хвалилась, ставила в пример. Отец снисходительно ко всему относился. Умнейший человек в стране, как считает Ичиро, господин Цусима растратил свой потенциал на семью. Он мог бы стать генералом, мог бы стать главой города, главой преступной организации. Он мог бы добиться многого, если бы не его жажда справедливости и бесконечная любовь к своей жене и детям. И когда у Сюдзи в раннем детстве проявились способности, это окончательно уничтожило Ичиро. Младший брат, которому едва ли исполнилось семь, светился синим и отнимал у всех подряд силы, блокировал их одним прикосновением. Семья была в восторге, соседи были в восторге и, казалось, весь мир был в восторге от Сюдзи Цусимы. Но Ичиро знал еще тогда, насколько черная душа у младшего любимого братика. Он застает Сюдзи в саду, в руках у брата истекающий кровью котенок. Котенок, с которым играл Ичиро, которого безумно любила сестра, и который всегда шипел на Сюдзи. Ичиро тогда принес родителям зверька, и те наказали его. — Нельзя мучить животных, — визжала мать, а отец проходился кожаным ремнем по обнаженным ягодицам. — Это Сюдзи сделал, — плакал мальчишка, вздрагивая от каждого удара. Это не я, я нашел его после Ичиро, — хлопал большими карими глаза Сюдзи. И тогда было еще много-много ударов. Через год Сюдзи стало интересно, почему мама периодически ходит с перебинтованными венами. Ичиро видел, почему, знал, но младшему ничего не рассказывал. В итоге он обнаружил брата с острой бритвой в руке. Тот только единожды прошелся по пальцу, кровь была красной-красной, но Сюдзи не плакал. А Ичиро сдвинуться с места не мог, потому что видел, как мама делает аккуратные надрезы на своем запястье и знал, как она ругается, если ее видят. Тогда она тоже ругалась за то, что Ичиро не уберег Сюдзи. Позволил ему взять бритву в руки. Порезаться. Шестнадцать ударов скалкой от руки матери. Мать била сильнее, чем отец. Сюдзи же никогда не заступался. Через пару месяцев Ичиро случайно обнаруживает мать с петлей на шее. Она еще жива, дрыгает ногами, но мальчишка, кажется, впервые наделывает в штаны. Отец приходит вовремя и снимает петлю с шеи, а Ичиро идет мыться под холодный душ. Оказывается, он позвал отца. Оказывается, мать винит его во всем. Сюдзи отрывает крылья бабочкам и показывает сестре. Та плачет, просит Ичиро наказать Сюдзи. Ичиро впервые бьет брата в лицо, и, о чудо, ему нравится. На удивление, Сюдзи не стучит матери или отцу. И тогда за воспитание мелкого ублюдка берется Ичиро. Он внимательно следит за ним, наблюдает, удивляется, как можно быть таким… неправильным. Сюдзи просит сам следить за ним, потому что боится чего-то. Ичиро, как старший брат, выполняет просьбы. У Сюдзи расцветают новые синяки, у Ичиро появляется улыбка. А потом мама видит, как Ичиро бьет младшего по коленям и наказывает его особенно изощренно. Даже отец тупит взор, видя кровь на коленях сына. Тогда Ичиро понимает, что и Сюдзи нравится смотреть, как наказывают других. С лихорадочным интересом. Их игра началась еще тогда. Называется «что больнее». И любимый младший брат всегда выигрывает. Ичиро вспоминает пожар, калейдоскопом проносится по нескольким дням до него. Сюдзи повадился играть со спичками. У мамы началось обострение. Сестра постоянно была с отцом. А Ичиро наблюдал, как спичек в доме становится все меньше и меньше. Уходя в тот день из дома в школу, он забрал последний коробок себе. Вернулся он уже в дом, поедаемым пламенем. Ичиро даже смотрел секунд пять на то, как красиво огонь струится по стенам, крыше и окнам. Там же, в гребанном окне, он увидел вихрастую макушку Сюдзи и рванул к брату. К брату, которого ненавидел и любил всем сердцем. Ичиро выдыхает, допивая виски. На его руках и животе до сих следы ожогов. Любимый брат, видя, как его придавило, просто ушел. Погладил по голове на прощение, как это всегда делала с ним мама, и ушел. С-е-м-ь-я. Слово, которое Ичиро Цусима перечеркнет на прекрасном белом листе.