Незначительные

— Что ты видишь? — Брошенного ребенка. — Еще? — Горечь от обиды. — Упускаешь незначительные детали. Еще? — Ненависть. — И? — И любовь. — Просыпайся, — следует приказ, а после что-то давит на плечи. Теплые руки, длинные гибкие пальцы. Трогают и гладят лицо, касаются шеи, чтобы потом причинить боль. Митико знает, стискивает зубы до скрежета и смотрит прямо, даже когда следующий удар лишает ее одного зуба. — Я был в твоей голове, полицейский, — доверительно сообщает Ичиро. Он тормозит своего человека до следующего удара. Смотрит с такой усталостью, что блевать охота. Исихара улыбается, выплевывает кусочек плоти изо рта прямо под ноги Цусиме. Ненависть горит в ней новой краской. Алой-алой, горячее, чем собственная кровь. — Тебе понравилась проекция? — с сомнением спрашивает у нее Ичиро, присаживаясь рядом на корточки. — Пошел ты, — тихо шипит девчонка и дергается, пытается отодвинуться от его рук. Он только легко смахивает темные волосы назад, открывая для себя вид на чужое лицо. Таких, как она, миллион, но вот деталей в ней так много. Это бодрит. Ее верность, ее желания, ее ненависть. Он обратит это во что-то прекрасное, перевернет все с ног на голову, когда сломает ее в собственной памяти. — Мне плевать, что было между вами с Дазаем в детстве. Вы выросли, и ты стал просто конченным уродом. Семейство Цусима здорово подпортило ей жизнь. Ненавидит она его каждой клеткой своего тела, до сладости во рту. И старший Цусима, несомненно, добивался именно это. — Еще раз, — следует приказ, но вместо того, чтобы хорошенько приложить полицейского физически, ее калечат морально. Безымянный мужчина рядом с Ичиро обладатель поистине удивительной способности. Может транслировать свои воспоминания прямо в черепную коробку жертвы прикосновением. И Ичиро с радостью эту способность перенимает, показывая Исихаре прекрасные детские воспоминания. И спрашивает все, говорит и говорит, что она чувствует. К нему. К Дазаю. К миру. А всего лишь нужно сказать, куда его младший любимый братик испарился. — Пошел к черту, — снова и снова выплевывает Митико, пока ее таскают по горящему дому, уверяя, что тут только вина одного человека. Митико бы охотно поверила. Возможно, согласилась даже, если бы не видела испуг в глазах маленького Сюдзи. Почему не видел этого его старший брат, Исихара вопросов не задает. Ее кидают не в детство. В доки, почти в воду. В ночь, в угол, чтобы наблюдать, с каким упоением поджигает Ичиро глаз Ямадзаки. Митико столбенеет, сдвинуться не может. Только смотрит, как пытки, длительные, упоительные снова и снова возобновляются. И каким-то чертом уже она держит зажигалку, наслаждаясь запахом страха. Полицейский в ее руках, как котенок, только замучить до смерти сразу скучно. Поиграть с ним, погладить, поболтать. Напомнить, что он беззащитен перед ним. Напомнить, что его кровь течет в жилах мусора. Искусственно выведенного мусора, которого тоже скоро уничтожат. — Вы с Дазаем достойны друг друга, — выплевывает мальчишка, и Ичиро, нет, Исихара, гладит его по голове. — Надеюсь, сдохните оба. — Только так и уйдем, красавчик. Я, он и твой глупый-глупый братец. И снова гребанная зажигалка, цепи, ножи, огонь и боль, боль, боль… Томиэ кричит от ее рук, а Митико почему-то все равно. Ей бы добраться до другого, добраться бы до сердца, до души, вытянуть признание из лживых губ собственного брата. Исихара судорожно давится. Это был бы апогей, ее победа, его поражение, и выстрел точно в голову, потому что брата все-таки любят чистой семейной любовью. Но у нее никогда не было брата. Ичиро выкидывает. Он щелкает языком, вглядывается безумным взглядом в ползающую по губам улыбку Исихары. Она знает, что будет. Следит внимательно за тем, как Цусима с удовольствием вытягивает зажигалку, щелкает ей прямо перед их лицами. Прыгающий огонечек между ними почти касается носов, гибко дрожит между их дыханиями и разгорается, когда мужчина выпрямляется. — Мне нравятся твои волосы, — ровно выдает Ичиро, зарываясь пальцами в темные мягкие пряди. — Жаль, что ты не сгорел в том доме, — с ненавистью выплевывает полицейский и улыбается, когда первую прядку поджигают. Горит ладно, чуть задевает ухо и острый запах врезается в ноздри. Митико толком не дышит. Ждет, когда Цусима сделает следующий ход. Догорает третья прядь, когда Исихара слышит. Чувствует кожей, скорее, нежели именно слышит, но даже чертов Ичиро вдруг выглядит заинтересованным. Улыбается так приятно, смотрит с такой грустью. — Посмотри, кто там, — кидает он своему человеку и тот, с беспокойством в глазах, выходит. — Он не придет за мной, — Митико смешно. Она не принцесса, которую надо спасти. Ичиро едва ли смахивает на дракона, а сам принц ни разу не герой. Из них плохая сказочная команда, но Цусима смеется над всем этим, бросая вызов в лицо. — Я ждал тебя, — Ичиро разворачивается. Исихара, скованная по рукам и ногам, не видит того, что у нее за спиной. Она знает, что это такие же доки, в которых убили Томиэ, что, скорее всего, даже шум воды они слышали один и тот же. Что глубокая ночь также властвовала на улице, что никто не пришел за Ямадзаки, когда он молил о смерти. Никто не спас его. И Митико тоже это не заслужила. — С детства не любил, когда ты трогал мои игрушки. Митико на секунду закрывает глаза. Давит в себе слезы и крик, мольбу и ругань на Дазая. Его голос не был лучиком света в темном царстве, не был протянутой рукой помощи. Он тут приговор. И ни судьи, ни палача. Только двое, которые, как кажется до сих пор Исихаре, заведомо не могут ни выиграть, ни проиграть. — Ты что же, выше меня стал? — хохочет Ичиро, пряча зажигалку во внутренний карман пальто. — А ты фишку с пальто спер? — парирует Дазай, и Исихара готова поклясться, что он впервые не улыбается. Их перебранка смешна. Они сами смешны в этом стремлении показать, кто больше разрушил. Никто из них нихрена не создал, чтобы играть, чтобы бросаться словами, чтобы вообще тут быть. Митико ненавидит эту гребанную семейку. Ненавидит каждого в отдельности и всех вместе. И ненависть тлеет под языком, когда она решается все-таки спросить. — Он знает? Вопрос адресован только Осаму. Полицейский с замиранием сердца слышит положительный ответ. Значит, все будет хорошо, все образуется и мир восстановится. Но уже без нее. Митико наблюдает, как Ичиро покидает ее, оставляет один на один с чем-то трепыхающимся в углу ее сознания. Еще не больно, но уже понятно. Шаги старшего брата отсчитываются в черепной коробке и замирают на цифре четыре. Дазай вздыхает, морщится, аромат чужого пламени претит ему. Огонь вообще не его стихия. — Предлагаю сыграть, братишка, — голос ровный и разумный, приятный даже. — На кону — жизни. — Малая цена, Ичиро, — честно отзывается Дазай. — Повышай ставки. Исихара рядом захлебывается смешком. И, правда, что за глупость, предлагать Осаму жизнь? Он заберет ее не задумываясь, и спрыгнет с ней в обнимку с самой высокой крыши, какую найдет. Желательно вниз головой. — А-а-а, верного пса послали за добычей, — Цусима тоже смешком захлебывается, улыбается и в шутку подмигивает. — Она со мной, но где, узнаешь сам. — В кармане твоего не самого удачного пальто, — тут же выдает Осаму. Нет игр. Только просчет. Ичиро благодарно кивает и вдруг замирает на шестом шаге. — Ц, играешь не честно, — качает он головой. Митико не видит его лица, но уверена, что старший доволен как никогда. Что сжимает зажигалку в кулаке сильнее и в следующую секунду в доки на полной скорости врезаются еще два гостя. Воздух пропитан чем-то солено-кислым. У ног Исихары замирает статуей Чуя Накахара, чьи глаза горят алым. Он сам подсвечивается кровью и силами, и темные жилы едва ли проступают на его лице. — Умрешь первым, — загробным голосом обозначает Накахара, снимая одну перчатку с рук зубами. Было бы красиво, безусловно, если бы Порча заструилась по венам и уничтожила бы их всех разом. Митико была бы благодарна за такой исход, но вместо этого, когда перчатка осенним листом опадает с чужих длинных пальцев, Чуя замирает. — Ты мне сейчас не интересен, — ровно выдает Ичиро, вальяжно махнув лишь кистью своей правой руки. Они так и застывают. В вязкости и неверии, все и разом. Чуя напротив, уходя прямиком в лабиринты своей головы, подло схваченный невидимыми руками Цусимы и еще не-мертвого эспера с силой воспоминаний. Дазай, лишившийся единственного преимущества в виде, пусть даже так, друга, гонимого жаждой мести. Митико, глядящая только на рыжую макушку и сильные пальцы, обхватившие голову того, кто мог перевернуть исход. — Прогуляемся? — улыбается старший брат, указывая подбородком на дверь. — Здесь становится многолюдно. — Воистину, — кидает младший, разворачивается на пятках и выходит в ту же дверь, откуда пришел. Вдыхать ароматы шумной воды и пыли. Ичиро хочет щенка за шиворот схватить, но вместо этого, следуя шаг в шаг, легко касается темной макушки. Все такие же пушистые волосы и наверняка идеальная кожа под одеждой. Его брат остался его братом, непонятым и непринятым, но старающимся. Синий всполох обнуления кусает пальцы, но Цусима вовремя убирает руку. Улыбается по-отечески, что немного раздражает Дазая. Тот тянет уголки губ и поворачивается к брату спиной. От него доверия больше, Ичиро в спину бить не станет. Побоится, что проиграет, даже когда глаза Дазая закрыты. — И все, чтобы доказать мне? — интонация немного съезжает в вопросительную, отчего Осаму усмехается. — Как банально. Я ожидал от тебя чего-то большего. — А я от тебя — понимания, — честно отзывается Ичиро. Маски их жизней разбросаны по полу, по деревянным скрипучим доскам, прогнившим насквозь так же, как и они сами. Никто эти доски менять не будет, пока не провалится в бездонную пучину, с жизнью же только вперед и вниз. — Помнишь маяк? — вдруг вспоминается Дазаю, нет, Сюдзи, и улыбка впервые играет на его лице живая. Так много похоронено, забито и скреплено под ней, что старший невольно устремляет свой взгляд в безграничную воду. Не их стихия, но очень близкая. К огню ближе только вода: лед сковывает, ветер разносит, почва поглощает, и лишь вода убивает мучительно и долго так же, как огонь. — Мы пошли туда уже после рождения сестры. Она была младенцем, а ты норовил уже в три спрыгнуть с крыши, — ровно выдает Ичиро, вспоминая, как мать бегала за Сюдзи по всей площадке, пока отец укачивал свою единственную дочь на руках. Ичиро был предоставлен сам себе и не жаловался. Он чувствовал в высоте свободу, но шагнуть за ее черту боялся. — Мы с сестренкой туда часто ходили, пока ты был в школе, — слишком доверительно сообщает Сюдзи, и взгляд его не путается в волнах, только пересчитывает осколки звезд. — Она звала тебя, а ты всегда отказывался. Я думал, что у тебя акрофобия, но сестренка говорила, что ты просто не хотел ловить меня на парапете. Надеялся, что она не удержит и я сорвусь? — Надеялся, что ты не будешь ходить по краю при дорогом тебе человеке, — также честно летит в отместку, заставляя Осаму сжать челюсти сильнее. — Но ты просто жить без этого не можешь. Твой край истончается с каждым днем, вот ты и норовишь уйти быстрее, чем он сам исчезнет. Ичиро усмехается, смотрит прямо, вкладывая в руку младшего обычный шестизарядный револьвер. Тот глядит на него, как на новую игрушку, с пляшущим огнем в глазах. Огнем, который разрушил Ичиро до состояния неполноценного человека. — Русская рулетка? Фантазия закончилась, Ичиро? — усмехается Осаму, когда видит такой же в руках старшего. — Там пять пуль, братишка, одна попытка на выживание. Хотя, скорее, выживание равно пытке. — Сегодня не лучший день для смерти, — изо рта Дазая эти слова искаженные и смешные, ему самому противно говорить их. — Разве не помнишь, какой сегодня день? — со смешком отзывается Ичиро, и носки его черных туфель упираются в пустоту. Под ними море, над ними — пожар. И Ичиро, как всегда, застрявший посередине между желанием убивать и желанием умереть. — А если я откажусь? — Дазай не шутит, револьвер в его руках болтается лишним грузом. — Не нравится мне шантаж, братишка, но взрывчатка сработает, и мы все погрузимся в огонь так же, как наша семья. День в день с разницей лишь в несколько лет. Дазай улыбается. Крутит револьвер, пленку памяти и желание просто сказать "жги". Алый он видел в детстве, бодрый и беснующийся, потом алый заменил на тягучий и бурлящий в венах, затем алым стало чувство, а сейчас опять гребанный огонь. Не его стихия. Когда Дазай совершит самоубийство, он уйдет под воду. Чтобы больше никто и никогда не видел ассоциацию с ним и пламенем. — Как скажешь, — лениво тянет Осаму, и холодное дуло упирается точно в переносицу старшего (не)любимого брата. Щелк. Револьвер грустно клацает воздухом, а Ичиро разочаровано глядит на младшего, так, как в детстве. Сюдзи внутри Дазая дергается в предсмертных конвульсиях, скребется своими маленькими ручками и кашляет отворить ему дверь, поговорить с единственным, у кого такие же детальные шрамы на теле и где-то глубоко под ребрами. Осаму хоронит Сюдзи все глубже и глубже, когда револьвер Ичиро поднимается к виску, замирает без дрожащей руки. Ичиро ничего не говорит, видит только, как внутри Сюдзи рвет себе глотку в словах, закопанных на той же глубине, что и их семья. — Стой, — Дазай успевает выдохнуть слова Сюдзи прежде, чем второй глухой щелчок клацает в руках Ичиро. Тот удивленно глядит на брата, в темные живые глаза, и смеется. Под броней преступника, правой руки главы Портовой Мафии, под малолетним гением Осаму Дазаем его Сюдзи Цусима прорывается и ползет верх, прямо Ума Турман в «Убить Билла». Смешно до колик, Цусима старший утирает слезинку, видит плотно сжатые губы Дазая, видит слабость. И уже как пес тянет носом, когда, прокрутив барабан, Осаму нажимает на курок. Пустой щелчок. Смех обрывается. — Умно, — хвалит брата Ичиро, пожимая плечами. Он барабан не крутит, прицеливается так, чтобы Осаму камнем полетел назад, в глубокие воды, и только одна маленькая красная точка портила красивое лицо, подарок от матери. — Все-таки, это хорошая ночь для смерти, — глаза Ичиро загораются алым-алым, пусть и имеют всё те же темные оттенки радужки. — Не хочу портить тебе настроение, — Дазай тоже улыбается, подается вперед. Пора. Пора выпустить это из себя и тогда уж похоронить. Дазай принимает это решение в доли секунды, между вдохом Ичиро и собственным выдохом. — Спичку чиркнул не я. Сюдзи внутри пристыжено тупит взор, Дазай же взгляд Ичиро выдерживает спокойно. — Я знаю, — летит следом от Цусимы-старшего. — Ты ушел. — Я пытался спасти сестренку, но тот, у кого в руках спички, умирает первым. — Печальный для нее конец. — А теперь спички у тебя и, дай секунду, — Сюдзи внутри царапается в предсмертной агонии, — ты хочешь изменить прошлое. Чтобы спички были у меня. Ичиро чуть щурит глаза. Сюдзи напротив беззащитен, уязвим и мертв. Он отчетливо слышит шум воды, но его глушит рев пламени. Было бы проще, будь в тот день спички в руках Сюдзи. Да, было бы проще. И пламя тогда бы сияло синим, а не алым, и балка не давила на груди, а опустилась бы точно на ребра, разламывая их в пыль. И мать с отцом умерли бы во сне, а не под обломками, осталась бы только сестра, и то не факт. Мир вздохнул спокойно, похоронив стихию под стихией. — Ты не представляешь, как я этого хочу, — тихо выплевывает Ичиро. — Чтобы ты, Сюдзи, просто сгорел. Чтобы мы оба стали пеплом. — Моя тяга к самоубийству явно меньше, чем твоя, — с удивлением подмечает Сюдзи, упрямо требуя выстрел точно промеж глаз. Выстрелит Ичиро — и Сюдзи, наконец, найдет покой. Дурной сон сменится реальностью, где у него будет семья, друзья, нормальное детство, школа и университет, первые свидания и сводки новостей о незнакомой ему темной стороне. Будет легкая тяга к чему-то за гранью, которая ближе к сорока перейдет в манию, но не раньше, он не будет выплясывать на костях, он не станет разменной монетой, не станет плохим или хорошим, не станет тенью и страхом. Он будет человеком со своими ментальными проблемами и обычными радостями, он будет несвободным в выборах и действиях, но свободным от крови. Как жаль, что он Осаму Дазай. И все тени в этом маленьком государстве забиваются в углы, когда его четкий шаг слышится издалека. Он ведь обещал Одасаку и себе не ступать по темным улицам снова, не сливаться с тенями, не быть одним из. Маяк. Сюдзи любил маяк, а Дазай им станет. Если выживет, конечно. — Но ведь выиграет тот, кто умрет, правда? — Ичиро улыбается почему-то слишком понимающе. Сюдзи внутри содрогается, тянет руки к брату и невольно касается чужого плаща. Другая ткань, плотнее. Из памяти всплывает черное пальто отца, любимое, которое Сюдзи видел лишь однажды. — Ты не сможешь переписать страницу, — предупреждающе внутри него рычит и Сюдзи Цусима, и Дазай Осаму. — Не сможешь переписать семью… — Братик, да я и не пытаюсь, — улыбается Ичиро и взводит курок. — Будто ты не знаешь, что страница — лишь миф. Сюдзи внутри задыхается, снаружи же Осаму каменеет. Хочет сделать шаг назад, но позади лишь воды Йокогамы. Бежать некуда, выстрел прямой. И последний.

***

Митико погружает в вакуум из ничего в никуда. Двое эсперов застывают напротив, не двигаются, ей кажется, даже не дышат. Она остается один на один с кошмарами из сна и бесконечными выдохами. Бежать некуда, звать некого. Стул к полу не приколочен, но слишком рискованно, болезненно, устало. Исихара вслушивается в тишину и молится, чтобы братья Цусима просто исчезли. Без выстрелов, без шума. Она знает, что курок взведен. Чувствует, как чувствовала во сне, что он, скорее, согревает лоб чертового Дазая. Понятно теперь, почему Чуя так постоянно злится на него. Понятно теперь, почему у нее самой сердце плачет, а глаза воспаленно сухие, что больно. Полицейский раскачивается на стуле до боли в суставах, и тот, падая, отдается стоном во всем теле. Теперь только вперед и верх, катится к эсперам, разъединить их и молить, чтобы Чуя вытащил их, а не пошел геройствовать или мстить. Щеку обжигает холод, Митико с усмешкой наблюдает, как смешивается ее кровь и пыль на полу. Вот ровно столько для других ценна чужая жизнь. Смахнуть не проблема. Веревка на ногах чуть слабеет, но недостаточно, чтоб выбраться. На руках же натягивается до крошечного стекла в венах, Исихара не стонет, но хочется. Почему-то внутри таймер отсчитывает время. Секунда. Две. Три. Ее предчувствие раскалено, ее мозг пылает. До Накахары не добраться, тот в лабиринтах, глубоко-глубоко под водами и землями. — Чуя, — голос Митико скрипучий и жесткий, как наждачка. Полицейский все еще пытается выбраться и докричаться. Все мимо, все не так. Лабиринт чужих воспоминаний тонкий, Митико ведь справилась, выбросила Ичиро. Но та способность не чисто его, а эспер, вцепившийся в Чую обладает ей с рождения. Вряд ли так просто получится. Вряд ли вообще что получится. И, как по волшебству, двое камней оживают. Словно в галереи в центре Йокогамы, они двигаются на два шага друг от друга, заведенные куклы, не иначе. — Чуя, — Исихара даже выдыхает расслабленно, дозваться эспера и дело в шляпе. И все спасены. И все будет хорошо. Только услышь, Чуя, только… Накахара замертво падает на спину прямо напротив Митико. Закрытые глаза и посиневшая кожа, рваное дыхание, словно он в агонии, и тишина, звонко разрушенная хриплым голосом. — Далеко собралась? Митико не видит его лица, только ноги, что бьют по ребрам сначала Чую, потом ее. Боль вспыхивает алым привычно на подкорке сознания, стул ставят обратно, возвращая все на круги своя. Лицо перед ней немного заплывшее и в кровоподтеках, но улыбка живая, убийственно живая. — Знаешь, хочу рассказать тебе один секрет, только никому, хорошо? — он прикладывает указательный палец к губам и улыбается. — Он все просчитал, все, вплоть до нашего с тобой разговора. — Ой ли, — Митико улыбается, глядя в спокойные пустые глаза. — Он знал все с самого начала, великий человек. Стратег, каких еще не видел мир… Исихара закрывает глаза. Перед ними точки и палочки, смешиваются лица родителей, улыбающееся мамы и строгое папы, когда она знакомит их с Томиэ. Где-то там в подсознании влезают лица Такаши и Ватанабэ, где-то между ними по-отечески хлопает ее по плечу господин Ри. Чуть глубже Одасаку играет с детьми, смотрит своими глазами льдинками, рассказывает про фильм, вдумчиво перебирая словами. Где-то там, в его квартире, навеки во тьме, заключенные на простом диване молодые люди, изучающие друг друга ровно до рассвета. Где-то там поцелуи на мостах, не съеденное мороженое и безграничное море, по которому только плыть и плыть, никак не тонуть. Лицо напротив еще говорит, восхваляет, раскладывает карту за картой, достает нож, улыбается, обещает, что они все сгорят в огне, если умрет один. Делает маленький надрез на чужой шее, улыбается, когда алая капля сходит вниз, к груди, облизывается, чтобы эту каплю стереть. Исихаре все равно. Ее вакуум круглый и плоский, с углами и зубьями, с привкусом клубничного мороженого на языке вперемешку с кровью. Ее вакуум сыпется, когда нож в угрожающей близости от глаза. Мешает глядеть на чертов вакуум. — Не люблю я полицейских, — доверительно сообщает мужчина. — Один убил моего отца, выстрелил прямо в лоб. Отец плохим не был, в отличие от меня, украл что-то из продуктов, ну и случайно прибил местного алкаша. Ичиро помог найти, сплести взрывчатку и установить в дом той гадалки. Полыхнуло знатно, мне понравилось. Особенно плести взрывчатку, не представляешь, сколько тут… Митико вздрагивает первая. Не слышит, чувствует. Вакуум снова накрывает, сужается до расширенных зрачков напротив, до победной улыбки на губах. Выстрел глушит все в радиусе ее жизни, сердце опускается к желудку, жмет ему руку и поднимается к горлу, чтобы выпрыгнуть первым за грань трахеи. Было бы легче. Эспер напротив замирает и выдыхает. Быстро встает в полный рост, но Митико глаз от ничего не отводит. Выстрел точь-в-точь такой, едко усмехающийся ей в лицо и жалящий все в районе груди. — Твой спасатель сдох, полицейский, — усмехается эспер, и большая теплая ладонь ложится точно на ее макушку. — Слышишь, как тихо? Умер бы Ичиро и мы все взлетели на воздух, я создал нечто… Исихара смеется. Смеется надрывно, истошно, прерывая монолог, наслаждаясь, как ее булькающий смех наполняет тишину после выстрела. Какая же она идиотка. Слепая, глухая и немая. Беззащитная и слабая, совсем незначительная в этой истории, не исправляющая, не оберегающая. — Три, — ее голос сквозь смех прорывается скрипуче неправильно. Дрожит то выше, то ниже. — Два. Калейдоскоп не проносится, вакуум покидает также быстро. Один на один со временем, кому-кому, а этому сопернику проигрывают все. — Один… Голос не ее, совсем не ее. Резкий, прямой, острый, словно брошенный в цель нож. Исихара рада слышать этот голос, рада, когда ее уши глушит взрыв. Когда позади алое зарево согревает затекшую спину, подбирается ближе, наслаждается испугом на лице эспера. Митико не боится, видела все это у себя во снах. Тогда ведь погиб не Дазай, глубоко в ее снах тело в воду опустилось чужое. В ее снах было так, в реальности же Исихара чувствует, как взрыв ест и ест, приближается кошачьим шагом к ее плечам, уже кладет руки на них, давит, цепляет, обжигает, отпускает. Исихара захлебывается свежим воздухом на высоте в десятиэтажный дом, прикованная и сломленная, окруженная красным пламенем под ногами и вокруг себя. — Все кончено, — тихо сообщает Чуя в трех метрах от нее, ступая по ничего не значащей для него гравитации. — Ичиро Цусима мертв.