Underneath

С приходом ноября измученное летом солнце встаёт всё позже и позже, словно нехотя, не желая касаться туманного шлейфа уже по-зимнему холодного утра. Казунари может его понять. С каждым новым утром ему приходится сделать над собой усилие, чтобы подняться с постели, повторяя про себя, словно мантру, въевшуюся глубоко под кожу яркими чернилами: «ещё один день. ещё один день. позволь мне пережить ещё один день». Обычно Такао просыпается из-за шума, доносящегося из коридора, словно из нутра гигантского чудовища, с облепившейся краской по стенам белесой плоти, - коридор собирает в себя все звуки, что заполняют приют на окраине Токио. Каждый новый день Казунари просыпается с головной болью, не только из-за того, что каждое утро не разделимо с громким топотом ног по лестницам и хлопаньем дверьми. Сегодня он просыпается из-за того, что Юкио из комнаты напротив остервенело кидает софтбольный мячик об стену (а, быть может, бьется своей пустой головой, кто его знает), Хираги громко переругивается со своими соседями по комнате, снова что-то не поделив. Он просыпается из-за звона посуды внизу и криков сестры Марии, напоминающей помолиться перед едой. В такие невыносимо громкие минуты Такао благодарит бога за то, что его соседа по комнате, вечно тихого, вздрагивающего от любого слова, Нобуо таки забрала его родная мать, приехавшая за ним из психиатрической лечебницы Мацумото спустя несколько лет. Такао думает, что Нобуо не стоит доверять матери с поехавшей крышей. Такао думает, что ему повезло. Повезло, потому что прямо сейчас этот зашуганный мальчик не видит, как Казунари лежит в пустоте-капсуле бесцветной комнаты, обхватив себя худыми бледными руками, сжав глаза с неистовой силою. Он так старается исчезнуть. Каждый раз Казунари безуспешно пытается оттянуть начало нового оглушающего дня. В дверь негромко стучат. Еще один раз. Еще. Это похоже на звон похоронного колокола, зовущего отдать дань погибшим в бою, как из книг про ужасы Средневековья. Такао написал бы целую поэму о том, как он ненавидит этот звук по утрам. Дверь открывается, Минору-сан заглядывает внутрь (рыжие непослушные кудри, похожие на ядовитых извивающихся змей, выглядывают из-под белоснежного платка). - Доброе утро, Такао-кун. Напоминаю тебе, что ты не должен пропускать молитву, - она улыбается, и от ее улыбки хочется зажмуриться еще сильнее. От ее улыбки хочется расцарапать себе лицо, повторяя при этом: «хорошо, я сделаю все, что вы мне скажете, только дайте мне побыть самим собой еще пару минут». Вместо этого Такао лишь слабо кивает, откидываясь на подушку. У него ужасно болит голова, его подташнивает, все тело будто набито ватой. Он совершенно не в порядке, он… - Такао-кун, ты в порядке? «почему твои глаза такие фальшивые? бесцветные фальшивые глаза» - Да, Минору-сан. Еще одна ложь. Очередная ложь встает поперек горла, словно осколок кости. Если бы от каждой произнесенной лжи можно было бы задохнуться, Казунари умер бы еще в первый год, находясь здесь. Когда дверь закрывается, парень вздыхает и заставляет себя встать с постели и сдвинуться с места. Делает шаг, потом еще один. Заставляет себя натянуть маску, вырезая на сердце очередное: «да, все в порядке. я думаю, все в порядке. в моей груди ничего не осталось. но все в порядке». Шаг. Когда-то он был таким живым и эмоциональным, ранимым, чутким, часто шутил и смеялся. Но с того самого дня, когда он впервые оказался в этом месте, как бы он не желал этого всем сердцем, всё начало меняться. Это место сломало в нём нечто важное, и он превратился в это – изломанного, бледного, осунувшегося подростка с одинокими глазами. Шаг. Такао каждый раз пытался убедить себя, что хоть кому-то нужен, нужен хотя бы здесь. Как человек, как друг, как живая душа. Но со временем он стал понимать, что нужен кому-то настолько, как был не нужен собственной матери, что отказалась от него ради свободы. Ради возможности почувствовать фальшивые крылья за спиной, даже не осознавая, как они уносили её во мрак. Шаг. Такао не пришел на ее похороны. Его бы и не пустили. Всё, что он ощутил, была несуществующая боль от старой фотокарточки, острой по краям, и что-то теплое, невыносимо теплое, бегущее по его ладоням. Он смотрел на размытое лицо матери и пытался найти в нем ответ. Ответ на то, отчего она ушла. Потому что он нехороший сын? Он сделал что-то не то? Он по-настоящему омерзителен, раз делает это с собой. Шаг. Казунари со всей силы щелкает резинкой на своей руке, пока коридор, - склизкое кровавое нутро гигантского чудовища, - прогладывает его сердце. Новый день начинается.