***
Снова пришёл в себя Грейвс в знакомой пропечённой солнцем саванне. Опять в её сухом воздухе царствовали ночные розы. Над камнем в этот раз пологом распустила долгие ветви африканская акация. Она давала колышущуюся тень от того ярко-белого источника света, что служил под потолком покачивающимся солнцем. Не успел Грейвс подняться, как Ньют возник рядом и тут же усадил его обратно на траву и стал щупать пульс, оттягивать веки и заглядывать в глаза. Грейвс не знал, как избежать его быстрых холодных прикосновений, явно излишних и становящихся всё более навязываемыми. Ньют собственнически прикасался к нему, даже когда этому не было оправдания. Грейвсу это не нравилось, потому что он чувствовал какую-то поспешную беспорядочность такого контакта, и ещё сильнее не нравилось потому, что он чувствовал себя вынужденным это терпеть, ведь как тут отвяжешься, как потребуешь неприкосновенности личного пространства, когда он, считай, у Ньюта внутри? Как начать грубить и ставить его на место, когда Ньют столько дурацкого сделал для него и когда Ньют является в этом маленьком мире богом, по одному слову которого или, скорее, по не озвученной мысли которого температура вокруг повышается? И прямо из земли, из-под его ног начинают на глазах вырастать странные цветы без стеблей, ветер усиливается и где-то наверху грохочет гром… Но это не стучат сверху. Это на нарисованном небе сгущаются лиловые тучи, прямо над головой Скамандера, в то время как его глаза, по мере его приближения к Грейвсу, начинают по-животному сиять, заволакиваться дымкой и терять осмысленность. Но пока Грейвс ещё хоть как-то контролировал ситуацию, он смог найти в себе решимость, которая с каждой минутой таяла, но пока присутствовала в нём, чтобы запротестовать и оттолкнуть наседающего Ньюта. Ноги слушались плохо и грозили подогнуться, в ушах шумело и перед глазами плясали огни, но Грейвс как мог уверенно покинул вольер и направился к сарайчику с лестницей наверх. Шаги сзади были неслышны, ведь пустынные кошки шагают неслышно, но шаги эти были — земля под ними прогибалась, как сетка. Едва не свалившись с лестницы, Грейвс выбрался из чемодана и торопливо захлопнул крышку и закрыл замки. Он оказался в крохотной тёмной прихожей, судя по зверскому холоду, витающей в воздухе ветхой пыли и по запаху запустения, квартира эта была брошенной. Грейвс подошёл к разбитому окну в комнате и увидел за ним одну из бесчисленных, грязных, тяжёлых и промышленно-серых улиц Нью-Йорка. Силы оставляли его каждой секундой по мере того, как он понимал, что идти ему в этом мучительном и злом закопчённом городе некуда и не к кому. Сзади раздался звук пружинисто отпрыгивающих замков и поднимающейся крышки. Другого Грейвс и не ожидал. Но, собственно, чего ему опасаться? Потери каких-то и так обесценившихся понятий чести и достоинства? Но ведь не в этом дело… Дело в том, что у него внутри какая-то беда, которая притягивает и усугубляет беду чужую — а иного объяснения поведению Скамандера нет. — Мистер Грейвс, вы меня не так поняли, — тихий и совершенно бесплотный голос позади. Хотелось бы cказать «призрачный». — Это случилось давно, когда я впервые увидел вас, ещё тогда, когда на вашем месте был он, но вы… Вы нужны мне ещё больше. И я вам нужен. — Нет, никто мне не нужен. — Это не правда. Вы боретесь с этим и не хотите… — Ты ни черта не понимаешь, о чём говоришь, — конец фразы сорвался с резким вздохом, потому что Грейвс вдруг почувствовал, что его спины касаются чужие руки. Ему хватило храбрости обернуться. Хватило безрассудства посмотреть Ньюту в глаза и увидеть там то непостижимое и очевидное, что всегда было при Скамандере — безжизненную серость его бездушных глаз, напоминающих по цвету те времена, когда февраль заканчивался, но и весна не наступала, поскольку земля превращалась в сосредоточение бесцветного зла. И глаза у этого зла точно такие же, запавшие и ничего не различающие. — Ты и есть волшебство, — это жестокие прошедшие слова, не имеющие никакого смысла. Грейвс снова не смог удержаться и опустил глаза, уже не надеясь, что и этот побег сможет списать на временную слабость. Рука Ньюта тут же поднялась и коснулась его подбородка. Дотронувшиеся до губ пальцы показались преувеличенно холодными, даже ледяными, а лёд, как известно, от тепла тает, поэтому Грейвс почувствовал, как у него по горлу течёт вода, но это было, конечно, иллюзией. Это было дыханием Скамандера, которое приближалось, неотвратимо, как океан, и вперёд себя бросало своих предвестников — запахи зимнего прибоя и оседающий на губах, растворённый в ветре золотой песок. Он приближался без осторожности и опаски, но настолько медленно, что Грейвс подумал, что скорее от старости умрёт, чем дождётся этой казни, поэтому коротко рванулся вперёд сам. Чего тянуть. Словно под нож. Но губы Ньюта оказались мягкими. И такими же безжизненными, как сияние падающей гильотины. Но лишь в первое мгновение, пока он был растерян этой насквозь фальшивой взаимностью. Но уже через секунду Ньют догадался. Всё вокруг словно взорвалась. Всё озарилось. Закричало, загремело, зажглось, запульсировало, как одна огромная страдающая рана, — всё пространство вокруг, комната, стены, улица за окном и весь захолустный район Нью-Йорка. Скованный бесшумно струящимися вокруг нефизическими силами, Грейвс не мог пошевелиться, вдохнуть или хотя бы открыть глаза. Он и так знал, что это бушует та магия, за которую просто необходимо сжигать на кострах. Волшебник и правда горел. Только что был холодным как лёд, а теперь стал как солнце. Не приветливое обманчивое солнце саванн и прерий, а огромное, древнéе мира дрéвнее, полыхающее, пожирающее само себя неразумное звёздное существо, заброшенное в космос, прямиком в чернейшую пустоту бесконечности… Золотая и злая без злости, злая лишь потому, что не признающая присутствия жизни в этой разгорающейся совершенной вселенной, идеальная магия, она оставляла на коже ожоги. Ньют убрал руку от его лица и Грейвс почувствовал в этом месте, как оттуда снялась погибшим слоем кожа, сгоревшая на внешней стороне его сверкающей ладони. То же было бы и с губами, но как только он отодвинулся и увидел раны, его дыхание исцелило их. Грейвс понял наконец, почему волшебников гораздо меньше, чем маглов. Почему вампиров больше не существует и почему земля однажды погибнет в адском пламени. Красота погубит мир. Любовь ей поможет. Такого волшебства, какое было в этот момент подвластно Скамандеру, Грейвс ещё не видел, иначе бы он не смог этого забыть. Ньют не просто искажал время и менял пространство, он разрушал его до основания и в то же мгновение строил заново, таким же, какое оно было, но всё же пережившим гибель и возродившимся — и всё это совершенно неосознанно, так же легко, как дует ветер. Не было ещё таких заклинаний и не существовало таких законов. Если бы он только захотел, весь этот несчастный город, наверное истлел бы и развеялся вместе с континентом, а на его месте расположился бы реликтовый лес или ушедшие миллионы лет назад под воду города людских предшественников. Но Скамандеру было это не нужно. Для него именно этот день и именно эта брошенная комнатушка об одном окне была раем. Почему бы нет. Человек бы такое не выдержал. Грейвс умирал, распадался на части, на молекулярные составляющие, но тут же был воссоздаваем новым, и новым было лишь то, что каждая его часть пережила предыдущее мгновение и крах и оставила в цепочках днк вечную память об этом. Для Скамандера, даже если он нисколько об этом не думал и вообще не осознавал, ничего не стоило перестроить пространство так, чтобы вернуться к древним человеческим основам. Грейвс лежал на полу, лишь потому, что в этой благословенной комнате ничего, кроме пола не было, и ничего другого не было нужно. Сквозь ветхие перекрытия не сияло солнце и за разбитым окном звенел и стучал всё тот же унылый город. Но всё было особенным и озарённым. Вернувшимся к своим первоисточникам. Грейвз видел. Ни в одной другой картине, кроме этих серых стен и этого тусклого бездомного света, Ньют не был бы так прекрасен, бесстрашен и прост. У него всё тело было изранено. И спина, и плечи, и грудь были исписаны многочисленными шрамами, ожогами и укусами. Судьба зоолога раскрасила его, как гепарда, золотым и блёкло-красным. Он был страшно худым, но таким он и должен был быть, по природным законам находясь в постоянном беге. Фантастичность его движений, ставших плавными и изящными, идеально вязалась с космической пустотой его глаз. Вся его магия сосредоточилась в сердце, от стука которого танцевала пыль. Грейвс волшебства был лишён, был брошен в человеческие бездны, поэтому даже забавно было замечать, как по-людски впиваются в спину занозы и соринки, как под ногти забивается грязь и как глубоко дышится, как удивительно по-человечески тело жаром и болью реагирует на каждое движение внутри себя. Тёмная пропасть внутри молчала. Она словно и вовсе закрылась, насытившись всей той бесконечной энергией, которую Ньют из себя вынес. Этого хватило бы на сотню космических чёрных дыр. На миллион спасений редких животных, попавших в беду. Да, этого хватило. Священная война закончилась. Всё вокруг успокоилось. Ньют переплетал его пальцы со своими. В первый в жизни раз, но так, словно они всё время когда-то раньше держались за руки. Грейвс нисколько его не любил, но из-за этого контакта рук, могло показаться, что они созданы друг для друга. Стоило поверить в это и на несколько секунд закрыть глаза, всё изменилось. Стало вдруг тепло и колко. Белое солнце искусственных саванн с расстояния нескольких метров перескакивало в ветвях акации. В этом освещении волосы Ньюта казались совершенно рыжими. Он больше не двигался, просто лежал уткнувшись лицом Грейвсу в шею и спокойно и тихо дышал, как-то по-кошачьи, наверное рефлекторно впуская и выпуская ногти в его плечо. Расцвеченная драгоценными узорами шкура охотника на ощупь была как бархат. С юга веяло теплом и ароматом садовых цветов.Часть 5
27 ноября 2016 г. в 23:45
Грейвс проснулся и впервые за много дней почувствовал себя отдохнувшим. Ему ничего не снилось. В гостевой спальне Тины и Куинни никого больше не было, только в открытое с ночи окно легко и радостно врывался холодный ветер, перепутанный с первыми солнечными лучами. Он трепал занавески и гонял по полу мелочь, которую успел сбросить со столов и стен.
Грейвс увидел, что спал в одежде. Он вообще не смог вспомнить, как ложился и что этому предшествовало. Видимо, что-то связанное со Скамандером, но что именно — подламывающаяся, как тающий лёд под ногами, память то открывала на половину, то снова прятала. Грейвс поднялся и услышал позвякивание. Он опустил глаза и увидел, что с кровати на пол упал тонкий медальон в виде символа даров смерти. Этот предмет тоже вызвал у Грейвса воспоминание, крайне смутное и ускользающее, но достаточное для того, чтобы он, услышав приближающиеся к двери лёгкие шаги, спрятал медальон в карман.
В следующее мгновение на пороге появилась улыбающаяся, но явно нервничающая Тина. Закрывая окно и суетливо расставляя по комнате упавшие вещи, она спешно рассказала, что они вчера втроём решили, что будет лучше, если Ньют переночует в каком-нибудь другом месте, подальше от этого дома, и что Грейвса нужно сегодня же вернуть в больницу, где он и должен находиться.
Грейвс с безразличием согласился и предложил Тине трансгрессировать с ним только до квартала, где располагается больница, а дальше он, чтобы у неё не возникло лишних проблем, доберётся сам. Тина как-то странно, долго и на удивление холодно посмотрела на него и с деланным воодушевлением улыбнулась и согласилась только когда Куинни, тоже неслышно возникшая в дверном проёме, сказала, что всё в порядке.
Грейвс явно почувствовал, что ему не доверяют и его опасаются. Это, возможно, имело место и вчера, но вчера он, кажется, совсем ничего не соображал и вдобавок произошло что-то нехорошее, что заставило Ньюта уйти, а его исчезновение отчего-то рождало у Грейвса непонятную тревогу… Окончательно убедиться в том, что ему не верят, ему пришлось, когда Тина, не отвечая на его слабые реплики, перенесла и довела его до самых дверей больницы, а после, как он успел заметить, пока его уводили по коридорам, начала о чём-то, серьёзно и всплёскивая руками, говорить с несколькими докторами. Но Грейвс пока не чувствовал себя жертвой и пленником, он и сам видел, что не знает сути своей болезни, но предположить её опасность, как для него самого, так и для окружающих, было бы логично. Значит всё в порядке.
Больница была окружена несколькими слоями магической защиты, попасть в неё можно было только через главный вход. Тут можно было чувствовать себя и в безопасности, и в тюрьме, причём склониться вскоре пришлось ко второму варианту.
Больше Грейвсу почти ничего не объясняли, но у его палаты поставили охрану. Различные осмотры и проверки делались теперь с каждым разом всё более бесцеремонно и официально, делались с помощью магии, которой Грейвс не мог противостоять, но ей противостояла какая-то внутренняя, не подвластная простому волшебству и чуждая Грейвсу защита, пробить которую не удавалось никакими заклинаниями и средствами.
К нему перестали пускать посетителей, да и сами врачи, как ясно было видно, стали опасаться и избегали смотреть ему в глаза. Не просто «что-то», а что-то основополагающее было с ним не так. Он не мог рассказать о своей проблеме и потому стал только её покорным вместилищем, ведь сам он был на стороне докторов, а не на стороне той неизвестной заразы, что затаилась внутри.
Между тем Грейвс чувствовал, что физически восстанавливается. Восстанавливался он и морально, память частично возвращалось, хоть по-прежнему чужие ужасные сны мучили его ночи напролёт и лишали покоя и самообладания на все следующие сутки.
Прошло всего несколько дней такого безликого неопределённого существования, но для Грейвса они слились одну в бесконечно тянущуюся серую ленту тоски и бездействия. В одно безрадостное утро он случайно услышал обрывок разговора двух докторов. Те говорили о том, что, по требованию департамент защиты магического правопорядка, его скоро переведут в Вулворт для дальнейшего изучения и заключения, поскольку здесь с ним ничего нового сделать не могут.
Грейвс много лет проработал в МАКУСА, собственно, он департамент защиты магического правопорядка и возглавлял, поэтому, кое-как наведя порядок в своих мыслях, он явственно понял, что его ждёт. В Америке существовала смертная казнь не только для убийц, но и для тех, кто представлял собой угрозу, которую не было возможности устранить иначе. В крайнем случае, в подземельях департамента было достаточно камер, куда помещали существ и преступников, которым не было больше места в Америке.
Если он представляет хоть какую-то опасность, тем более если эта опасность будет оставаться неопределённой, то его не выпустят. Чем дольше будет длиться это следствие, тем более велика вероятность, что оно просто остановится и для всех легче и желательнее будет навсегда запереть его где-то.
Подобного исхода Грейвс конечно не хотел для себя, но он всё ещё был мракоборцем, хотя бы в душе, и понимал, что по этому же закону он сам судил отправлял на смерть волшебников куда более безобидных, чем он сам, или просто оступившихся. В двадцатые годы применение безболезненной смертной казни стало едва ли не самой распространённой мерой наказания и освобождения и он сам приложил к этому руку.
То, что он оказался в сегодняшнем положении, это не результат чьих-то козней или мести, значит всё справедливо. Будь он на месте своего судьи, то решил бы, что быстрое забвение лучше годов заключения… А если он хотя бы подумает, хоть на минуту позволит себе усомниться в справедливости закона, то тогда он не только мгновенно предаст своё честное, полное законности, грозное имя, но и превратится в преступника, уклоняющегося от ответственности… Но будет ли правильно покорно позволить себя уничтожить, если так надо? Нет, не будет.
Но Грейвс решил, что не станет сопротивляться или пытаться выбраться, и уж тем более не унизит себя мелочным страхом, переживаниями и предательством того, во что сам всю жизнь верил. Пусть жизнь его разрушена до основания и не имеет смысла больше, но нужно оставить себе мужество хотя бы в том, чтобы с невидимыми, но не исчезнувшими гордостью и славой закончить свой путь, ведущий по ночным кошмарам.
Однако как Грейвс ни старался оставаться твёрдым и решительным, как ни заставлял себя не сопротивляться, не бежать от неизбежного и не унижаться, он всё равно то и дело ловил себя на крамольных мыслях о надежде на спасение. Должно быть, земная живучая природа не давала ему смириться полностью и всё ещё удерживала его от края глубинно-чёрной пропасти, в которую, как он уже в тайне догадался, он в любой момент мог шагнуть.
Откуда могло прийти чудесное избавление? Грейвс и рад бы был придумать иной вариант, но на ум приходил только несуразный Скамандер, которому всё ни по чём и который один мог нарушить закон так, будто это только слова. Грейвс старался поменьше думать о том жутком, что произошло на ужине в доме Тины, и у него это получалось. Скорее всего и тут вмешивалась какая-то магия, но за Ньютом в мыслях тянулось следом тепло, спокойствие и исцеляющий свет, а вовсе не то губительное давление, которое Грейвс, должно быть, случайно на себя навлёк, не сам даже, а по причине своего недуга.
Ждать спасения в лице Скамандера было наивно и жалко, но Грейвс всё равно ждал. И потому не был особо удивлён, а был только лишь бессильно и безлико рад, когда однажды вечером Ньют проник в его палату. Под оборотным зельем Ньют приобрёл облик одной из медсестёр, но Грейвс с первого же неловкого широкого движения узнал его манеру смотреть искоса, сжав губы и неровно подняв брови, и его улыбку, более широкую, чем раньше, принесённую с очарованного берега и из очарованной дали — странно было видеть это на чужом лице.
Грейвс не стал тратить время на отказы, сопротивление и объяснения, и, напрасно чертыхаясь, пошёл за Ньютом, который, в женском обличье всё так же странно изгибая плечи на ходу и чудаковато переставляя недостаточно длинные для такой походки ноги, потащил его по коридорам и лестницам куда-то наверх. Грейвсу раньше отчего-то казалось, что Скамандер не очень-то умелый волшебник, но тот на удивление быстро справлялся и с заклинаниями преграждающими путь, и с закрытыми дверьми, и с попадающимися людьми.
Этот побег был уже окончательным, Грейвс это понимал. Если его поймают, то снова сюда не вернут, а отправлят уже в заключение, которое будет настоящей тюрьмой и которое будет охраняться всерьёз. Пока же его и не охраняли по большому счёту, и это было оправданно — сам Грейвс никогда бы не опустился до отчаянного побега и его в этом плане до сих пор уважали. Да он и не смог бы, без магии. И сообщников у него не было, кроме этого, которого Тина Голдштейн, наверное, выгородила, даже если и осознавала опасность.
Ньют упорно тащил Грейвса на крышу, трансгрессировать из этого здания было нельзя, так что Грейвс догадался, что удирать придётся неким экзотичным способом, но увидев в ночном небе огромного рыжего гиппогрифа, был безмерно удивлён. Он помнил, что такие существа бывают, но увидеть это их величие воочию было слишком, особенно для того, кто, сам магии лишённый, распознавал и чувствовал воздействие магии чужой, особенно яростно-прекрасной.
Скамандер, всё также в образе пожилой медсестры, приветливо поклонился гиппогрифу и тот благосклонно ответил, но на Грейвса среагировал агрессивно, забил крыльями и закричал. План грозил рухнуть, Грейвс уже хотел вернуться и сделать вид, что он не принимал участия в отчаянном мельтешении, но Ньют, совершенно для него неожиданно, превратил его в мышку и спрятал в свой карман.