Credence Clearwater

Должно быть, Грейвс тоже задремал. Должно быть, всё время этого целительного сна он обнимал одной рукой Ньюта, а тот, растёкшись по нему, словно кошка, лечил его. Когда Грейвс проснулся, в саванне наступал вечер. Равнина темнела, её оглашали крики далёких птиц, восток сиял рубиново-алым заревом, и на фоне огромного полукруга солнца шли непрерывной чередой жирафы, силой фантазии Скамандера наделённые удивительной грациозной стройностью. Такой же, как у него. И как у них, его шкуру тоже украшал волшебный узор, равняться на который могла бы только дробящаяся и качающаяся на воде райских озёр луна. Откуда все эти глупости? Грейвс посмотрел на Ньюта. Тот не спал и уже, наверное, давно, раз успел перекрасить вольер. — Тебе нравится? — он лежал, устроившись подбородком на плече Грейвса и не отводил от него своих бесцветных стеклянных глаз. Грейвс почувствовал себя неудобно, но усилием воли подавил в себе недовольство и легонько погладил Скамандера по спутанным волосам. Получилось не очень ловко, но всё же получилось. И это было лучше, чем попытаться прервать эти объятья — теперь Грейвс был в этом уверен… А что вообще теперь? Ньют продолжал безотрывно, но и как-то безэмоционально смотреть ему в глаза и кончиками пальцев водил по его ключице, где и у Грейвса лежали шрамы давних сражений. Взгляд Скамандера немного смущал своей рыбьей холодной безжизненностью, но теперь, казалось, это можно было ему простить. Тем более что лежать с ним вот так было очень хорошо и уютно, Грейвс даже поспешно признал, что никогда ещё и ни с кем ему не было так приятно делить африканский вечер. Грейвс вздохнул, прикрыл глаза и кивнул в ответ на вопрос. Может он был не вполне искренен, но да, ему нравилось. Нравилось это место и тонкие руки Ньюта, и его удивительное лицо, и даже его необыкновенные глаза, и его голос, и кожа, и всё, и, конечно же то, что было до этого… А что там было? Восприятие было замутнено и все чувства искажались, не было веры собственным ощущениям, особенно тем, что, под воздействием магии, выписывали в воображение бог знает какие картины… Но если в целом? Не было ни больно, ни неприятно, ни стыдно, ни страшно, Ньют не сделал ничего плохого, он только хотел помочь, да вот, видимо, ненароком привязался слишком сильно, если называть вещи своими именами, «влюбился», а влюблённые, что ни говори, всегда должны получать то, чего они хотят, иначе бы жить на земле стало бы невыносимо. Да, Грейвс был не согласен изначально, его, можно сказать, принудили и заставили, но, с другой стороны, ему же это помогло… Минуточку. От удивления Грейвс даже сбросил с себя недовольно мявкнувшего Ньюта и сел, зачем-то уставившись на свои ладони. Ошибки быть не могло. Скамандер и правда помог ему. Грейвс чувствовал себя прекрасно, у него ничего не болело, но, что самое главное и восхитительное, в голове было божественно тихо и чисто! Никаких смутно рождающихся диких ассоциаций, никакой свирепо воющей на все лады чёрной пропасти, никаких неясных страхов, больных тревог и никаких рвущих на части чужих воспоминаний… Всё было в порядке. Воспоминания у Грейвса были только его собственные и все они до единого были на месте. Стояли ровным строем даже те, что касались дней, когда он был похищен Гриндевальдом. Грейвс всё помнил: холод, голод, сырость и боль, ошейник, пришедшее на седьмой день отчаяние и своего двойника, прикусывающего губы, взмахивающего палочкой и выкрикивающего заклятие… Но ничто из этого больше не рождало в душе безотчётного панического ужаса. Он не боялся. Он был силён, как и прежде. Пробитая в нём дыра, связывающая его то ли с прогнившим существованием Гриндевальда, то ли с иным отвратительным измерением (а это, кажется, одно и тоже), — она заросла. Она больше не будет его мучить… Чтобы осознать это потребовалось несколько минут. Ньюту этих минут хватило, чтобы улечься ему на спину, обняв за плечи, и прижаться губами к выступающему шейному позвонку. Грейвс автоматически поймал его запястье и прижал к груди. Он всё ещё не мог поверить. Он проходил по своему разуму, словно по пологой крыше, которая в любой момент могла проломиться, но нет. Она была крепка и вновь надёжна. Надёжна, как и раньше. Грейвс помнил всё то, что делали с ним в больнице, урывками помнил особо яркие сны, но и они больше не пугали его. Что именно с ним сделал Гриндевальд, Грейвс вспомнить не смог, потому что находился тогда в неадекватном состоянии, но всё остальное… Всё теперь послушно расстилалось перед ним узорным ковром и легко получало свои объяснения. Он видел жуткие сны, которые лишали его покоя? Это всё результат незавершённого слияния насквозь больного и прожжённого сознания со здоровым. Ньют нечаянно отравил его толчёным драконьим зубом? Это вполне естественно, на такое специфическое снадобье организм может среагировать как угодно. В тот вечер в квартире Тины Голдштейн, в ходе которого Ньют ненадолго приобрёл страшную силу? Это тоже можно объяснить. Скамандер на тот момент уже, должно быть, на всю катушку испытывал свои нежные чувства к Грейвсу, кроме того, был очень рад, что тот очнулся, вот поэтому и вгляделся своими волшебным рентгеновскими глазами слишком пристально. И увидел и едва не увяз в тех потусторонних тёмных материях, в которые вовсю погружался Гриндевальд, черпая оттуда нечеловеческую силу, которая наверняка рано ли поздно его погубит… А чёрный вихрь-обскур, появившийся той же ночью? Это наверное был тот самый пропавший мальчишка Криденс. Грейвс теперь мог вспомнить, что коллеги ему рассказывали о том, как Гриндевальд в его облике задурил этому бедному ребёнку голову, из-за чего была перелопачена треть Нью-Йорка. Уверенности в том, что Криденс умер, не было. Тина, например, была уверена, что видела, как часть обскура, в котором, возможно, могла сохраниться и частичка души мальчишки, ускользнула с поля сражения. Грейвс так же успел из разговоров навещавших его поначалу коллег немного узнать и том, о чём говорили нехотя: что Гриндевальд так подавил волю этого мальчика, что это, собственно, и сделало обскура таким сильным и разрушительным, да и вообще эти отношения сильно отдавали чем-то нездоровым и предосудительным. Логично было бы предположить, что Криденс, если он может, последует за Гриндевальдом, но, скорее всего, он мало соображает и просто мечется по Нью-Йорку, бессильный, потерянный и ничего не понимающий. В ту ночь он мог случайно увидеть Грейвса и перепутать прошлое с настоящим, вот всё объяснение… Но всё это не так уж важно. Главное другое. Но напрямую задаться вопросом, вернулась ли к нему магия, Грейвс пока поостерёгся. Деликатно кашлянув, он попросил у Ньюта вернуть одежду, что тот сразу сделал, хоть покидать саванну ему, похоже, не хотелось. Перед выходом в реальный мир Грейвс погладил его по щеке, наконец поблагодарил за всё и сам был рад почувствовать расцветающие в груди тепло и нежность. Ещё Грейвс попросил, чтобы они покинули эту квартиру и Ньют, прихватив чемодан, перенёс их в центральный парк, малолюдный, свежий и морозный этим ранним утром. Там Грейвс собрался с мыслями и объяснил Ньюту, что чувствует себя намного лучше, но пока не может определить главного. Скамандер тут же отдал ему свою волшебную палочку и встал напротив с таким забавным и милым видом, какой был бы уместен и при удачном исходе, и при другом. Стоило использовать что-то простое и очевидное, но Грейвс на минуту растерялся. Держа в руке палочку, он понял, что давно уже нашёл ответ — магия вернулась к нему, просто он от страха и радости не готов был вот так сразу в это поверить. Невольно хотелось обставить это как маленькое представление, разыграть которое хотелось в первую очередь перед Ньютом. Это было правдой. Волшебство текло под кожей и делало Грейвса тем, кто он есть и даже лучше. Намного лучше, ведь теперь он чувствовал не просто магию внутри себя, но и что-то ещё, что добавляло к ней нежное сияние — это была часть другого человека, так предано и нежно его… Грейвс снова почувствовал, что хочет избежать этого громкого театрального слова, поэтому просто улыбнулся. Помнится, до всей этой истории он не улыбался так часто. И он не чувствовал такого никогда прежде — греющей искренней благодарности и желания отплатить тем же… Ньют стоял напротив и скромно улыбался. Он, похоже, тоже уже догадался. Его глаза сейчас смотрели ласково и чуть-чуть осуждающе. Первые лучи солнца готовы были вот-вот выпутаться из ветвей деревьев и осветить его лицо, заново пересчитав веснушки, опалив рыжие ресницы и раскрасив глаза лесной таинственной зеленью. Грейвс коротко подумал о том, что, вот, этот чудесный самоотверженный зоолог помог ему и теперь отпустит его на волю, и это, наверное, будет правильно. Эта мысль была грустной, поэтому Грейвс поскорее вернул в послушной памяти другую, вернее, не мысль, а ощущение. При любом другом раскладе это могло бы показаться неправильным и плохим, но только не сейчас. Оказалось, что он помнит кое-что из этой ночи. Помнит обнимающие руки Ньюта и его растворившееся в воздухе дыхание. Он и был волшебством, он и то, что он делал, легко превращая низменное в самое высокое и прекрасное. Он был внутри, он двигался, благословенная тьма двигалась вместе с ним и каждое движение было проявлением любви и обращением к чему-то небесному. И не зачем тут глубоко копать, ища истоки этого чувства. Пусть бы оно просто пришло, чтоб процвести и умереть в течение одной ночи, этого бы хватило… Но оно всё ещё было здесь, оно сияло чистотой и нежностью. Забавно, Грейвсу было немного по-человечески больно. Ничего страшного, лишь постороннее, напоминающее о себе при каждом шаге ощущение, которое обязательно прошло бы со временем, стерев физические доказательства того, что произошло. Когда это пройдёт, вспомнить будет не так-то просто. Но сейчас Грейвс явственно ощущал его присутствие в себе и это нисколько его не пугало и не смущало. Это было лучшим, что с ним случалось. Да, пожалуй так. Грейвс чувствовал, что знает теперь, каково это, быть счастливым, хоть и не надолго. Поэтому решение пришло само собой, «Экспекто патронум» и из вырвавшегося из палочки света соткался не сияющий большекрылый орёл, который появлялся раньше, а изящная, долгая тонконогая кошка, по форме головы которой можно было узнать в ней гепарда.