Credence Clearwater

Когда я с тобой, я рядом со своей судьбой. Где ты живёшь, там я расцветаю.

Грейвс понимал, что возвращаться должен очень осторожно, но теперь он был вновь уверен в своих силах и ничего не боялся. Памятуя о том доверии и уважении, что раньше были между ними, он обратился напрямую к Серафине Пиквери и смог доказать ей свою полную дееспесобность. Конечно его побег из больницы возвёл его в ранг преступника, но ничто непоправимое не успело произойти. У Грейвса на всё были ответы. В течение последующих недель он прошёл все возможные проверки и обследования, он даже позволил специалистам с помощью заклинания заглянуть в свой разум, чтобы окончательно убедить всех в своём моральном и физическом исцелении. Из-за этого стало известно о его странной связи со Скамандером и во все стороны тут же поползи вездесущие насмешливые слухи, но Грейвс осознанно решил, что не будет ничего скрывать и не будет никого, и в первую очередь себя, обманывать. Только так он сможет постепенно исправить то, что сделал с его честным именем Гриндевальд. Однако как выяснилось, ничего действительно плохого, что разрушило бы карьеру, Гриндевальд, по сути, не сделал. Находясь на посту директора отдела магического правопорядка, он толково выполнял свою работу, хоть и отправлял преступников на казнь излишне часто и без долгих разбирательств — но этим и сам Грейвс в своё время занимался. Во всём остальном Гриндевальд ничем себя не выдавал и играл роль Грейвса идеально, вплоть до того дня, когда не справился с обскуром и был пойман. Это разоблачение заняло лишь несколько минут, поэтому сам образ Грейвса практически не пострадал. Персиваль не был уверен, что его примут обратно и вернут должность, но он старался доказать, что он этого достоин и что сейчас он так же силён и влиятелен, как и раньше, а эти временные трудности только пойдут ему впрок. Всё шло своим логичным путём. Грейвс действительно был прежним и он крайне рад был это в себе узнавать. Он так же, как и прежде, мог говорить с людьми, манипулировать ими с помощью голоса, жестов и взглядов, изображать настоящего детектива и судить строго и непредвзято. На самом деле ничто не мешало Грейвсу неслышно вернуться на ту вершину, с которой он, как казалось теперь, лишь на минуточку спустился, чтоб вспомнить, каково это — быть беспомощным. На должность главы отдела магического правопорядка ещё не успели назначить другого, поэтому Гревйс, вежливо, но уверенно потеснив тех, кто собирались метить на это пустующее святое место, вернулся на него. Поимка Гриндевальда была хоть и сомнительным, но большим успехом. В результате наложенного на весь город забвения, выступления не-магов временно затихли. Работы было как всегда много, но эти проблемы составляли собой решаемую ежедневную рутину, с которой Грейвс вполне мог справляться. Волшебники Нью-Йорка всё так же почтительно уважали его, но теперь к этому отношению примешалась тень снисхождения и жалости. С этими сочувственными взглядами и неловкими улыбками Грейвс решил смириться. Смирится пришлось и с тихими смешками и пересудами, которые, в общем-то, не мешали ему, а приносили только пользу — люди больше обращали внимание на его странную и не вписывающуюся в былые рамки личную жизнь, чем на его спорные служебные решения. Так было даже лучше, хоть Грейвс продолжал упорствовать в совершенной чистоте своей совести. Поэтому он не избегал Скамандера, не просил его исчезнуть или не приходить хотя бы на работу, даже не просил его вести себя менее вызывающе. Изо всех сил стараясь ни с чем внутри себя не вступать в конфликт и не нарушать обретённое наконец равновесие, Грейвс искренне принимал Ньюта таким, каков тот есть, и не позволял себе быть чем-то недовольным. Решение было непростым, но казалось правильным. Если бы Грейвс теперь, вернувшись в своё достойное и могущественное состояние, начал бы избегать Скамандера и какими-либо способами указывать на то, что сотрудничество их закончено, то это было бы актом страшной неблагодарности, несправедливости и жестокости. А Скамандер, во-первых, этого не заслужил, как и не заслужил каких-либо придирок или ограничений. А во-вторых, Грейвс чувствовал, что не хочет пока отпускать его. Это «пока» казалось совсем зыбким и в любой момент могло рассыпаться на осколки безразличия, раздражения и усталости, но пока ещё не рассыпалось. Грейвс предполагал, что от разрушения его удерживают всё те же благодарность и чувство вины за свою невзаимность. Но связывать себя и его отношениями и обязательствами Грейвс не хотел, а потому давал Скамандеру полную свободу, и да, нисколько бы не был против, если бы Ньют пожелал уехать в какие-нибудь новые края. Но этого не происходило. Это было бы лучшим небезболезненным исходом — если бы Скамандер уехал и оставил после себя вечную память и что-нибудь из одежды. В Нью-Йорке ему явно было тяжело. Он поселился у Грейвса дома, вернее, поселил там свой чемодан, в котором проводил порой дни напролёт. Грейвс каждый вечер спускался туда тоже. В этом больше не было необходимости, но он проводил там время и даже, пересилив себя, подружился с несколькими существами, чему Ньют был очень обрадован. Но всё равно Скамандер с каждым днём грустил и печалился всё больше. По вечерам они вместе лежали в сумеречной саванне и Грейвс, обнимая его, пытался рассказать что-то о своей работе и жизни, но Ньюту это явно было не интересно. Но всё же ему до сих пор интересно было класть голову Грейвсу на плечо и держать его руку в своих, вырисовывая холодными пальцами линии на его ладони. Грейвс хотел в такие моменты ответить ему чем-то ласковым, но получалось только поцеловать его в волосы и позвать наружу. Ведь только снаружи Грейвс мог, не чувствуя себя преступником и осквернителем, попытаться дать Ньюту то не многое и безмерное, что могло бы заменить приключения, опасности и путешествия в дальние страны. То есть любовь, не менее удивительную, ещё более редкую, чем самые фантастические звери, но такую простую в достижении, когда она уже каким-то чудом найдена и когда для неё создан вольер из одной комнаты. Грейвс думал иногда, что это, возможно, единственная причина, по которой Ньют тоскует рядом с ним, а не ускользает, как ему завещано природой: между ними происходит нечто хорошее. Нечто очень хорошее, не смотря на то, что они разные и им не о чем поговорить, и ничто их, кроме временной слабости, связывать не может. Но всё равно. Скамандер не исчезал, потому что по его диковинным глазам каждый раз было видно, ради чего он живёт. Природа каждого к этому обязывает. Сначала искать, а потом не отпускать до конца своих дней, и только тяжёлое и мучительное «бороться» может расписать процесс удерживания больными яркими красками. Но им бороться было не с чем. Грейвс целовал его и получал ответ намного более превосходящий его собственные желания. Ньют сразу же срывался, так же, как в первый раз, только теперь без магии, поскольку она подавлялась магией Грейвса и начисто растворялась в ней. И всё происходило просто, без грома, молний, неисчерпаемых источников энергии, звёзд и ярких огней, но это и было волшебством. Грейвс понимал, что это его способ насильно удерживать Ньюта рядом, и он, если по совести, не должен бы выступать инициатором, но сразу после принятия этой мысли Грейвс понимал, что если не связывать Скамандера необходимой ему близостью, от которой тот находится в полной зависимости, то Ньют расправит крылья и улетит. А это и должно произойти рано или поздно, но только не сейчас. Отрываясь от поцелуя и прижимаясь лбом к его лбу, Ньют тихо и торопливо говорил ему о своей безумной любви, и только это было всему причиной. Грейвс понимал, что каждое его прикосновение и движение заставляет Скамандера расцветать и жить полной жизнью, словно никакие другие, кроме этих минут, не имеют такой же высокой цены. И наверное излишним было спрашивать «за что» — и так понятно. Нужное место и нужное время, один взгляд и несколько слов решают всё для таких как он. Немного задыхаясь и дрожа, Скамандер пытался путано объяснить, что произошло тогда, когда они впервые встретились. На месте Грейвса был Гриндевальд, но в течение тех нескольких минут это не имело значения. Грейвс сделал бы всё то же самое, что сделал Гриндевальд: посмотрел бы на Ньюта точно теми же одинокими глазами и с тем же печальным и заинтересованным выражением. То же лицо и та же причёска, то же невыносимо шикарное пальто, блеск драгоценных серых металлов, белоснежные полосы на черноте, разумеется точно тот же наклон головы и всего несколько слов. «Покажите малыша» — Ньют каждый раз стыдливо фыркал, когда говорил, что в первую секунду подумал, что это Грейвс сказал о нём. Эти слова вкупе с воплощёнными элегантностью, знаменитостью и опасностью, вместе с ощущением бескрайней силы и чувством защищённости в его присутствии, и ещё с благородным запахом дорогого дуба, дорогой воды и дорогой кожи — Гриндевальд, должно быть, сильное впечатление произвёл на Скамандера в тот день. А дальше Ньюту оставалось только падать. Оставалось только один единственный раз коснуться в своих мыслях такого невозможного варианта развития событий, при котором бы Грейвс во всём своём мрачном и неприкосновенном великолепии принадлежал бы ему и никому другому. Это было невозможно и немыслимо. Но это произошло. И происходило снова и снова и никто бы уже не вернулся назад. Ньют говорил, что он очень рад, хоть он выглядел очень грустным. Только так и будешь выглядеть, когда запрёшься в клетке исполнившейся мечты. Если вырвешься из неё, будешь ужасно жалеть и желать вернуться. Если останешься, будешь теперь и навсегда опечален и счастлив.