Monsters stuck in your head

«Люди расстаются, все еще расстаются, а потом ждут, кто закричит первый...»

Плисецкий сидит непривычно тихо, не ругается, не матерится, только плотно сжимает губы, опустив голову. Глаза в пол, а руки сжаты в кулаки. Весь напряженный, словно кот, готовый броситься, стоит только дать повод. - Юра, выйди. Виктор переводит взгляд на Фельцмана: тот хмурится так, что кажется еще старше, чем есть на самом деле. Он стоит в дверях, не поднимая взгляда, явно не зная, куда деть глаза. Оно и понятно… Но Виктор сам виноват; сколько раз давал себе обещание держать себя в руках, не зажимать Плисецкого в углах, в коридорах, в раздевалках… Это было рискованно: рано или поздно они бы попались. Но кто не рискует… кто не рискует, тот не получает в награду тесные объятия, стоны, которые не удается сдержать, и поцелуи-укусы, когда Юре надоедает сопротивляться. Трепыхается, вертится, брыкается, но так, чтобы Виктор не расслаблялся. Чтобы после отдаться его рукам, губам, языку. Чтобы знал: Плисецкий все еще так просто не сдается. Борись, Виктор, до самого конца. Раздевалка стала эшафотом, и казнь вот-вот состоится. Ожидание гораздо страшнее, когда каждая секунда - как вечность. Плисецкий выдыхает и косится на Виктора. Никифорову хочется извиниться за то, что поздравление обернулось этим, за то, что день рождения начался совсем не так, за то, что не успел подарить подарок. «Прости меня» - шепчет Виктор одними губами, а Юра пожимает плечами. И оба знают, что это должно было случиться, просто так совпало, так выпали даты. У Плисецкого, не надевшего еще спасительную водолазку, на коже расцветают засосы. Вчерашние. Сегодня Виктор только в губы успел поцеловать и выдохнуть в открытый рот: «С днем рождения, детка». На плечах сомкнулись родные теплые руки, а в уголках Юриных губ замаячила улыбка. - Я... И скрипнула дверь. Плисецкий замолчал, но руки не убрал: вцепился сильнее, намертво, впиваясь ногтями в кофту. - Фельцман, - выдохнул Юра. Виктор неосознанно шарахнулся в сторону, смутно испугавшись чего-то. Наверное, больше за Юру, чем за себя, но, судя по глазам Плисецкого - он этого не понимает. Виктору бы объясниться, успокоить, убрать этот немой вопрос из испуганных глаз... - Юра, я попросил тебя выйти, - повторяет Яков и кашляет. Ему неловко, неудобно, и объятия двух его подопечных - совсем не то, что бы он хотел видеть в утро среды. Если уж на то пошло, вряд ли он бы вообще хотел это видеть. Плисецкий, прежде чем встать, вновь смотрит на Виктора - тот еле заметно кивает. Он фыркает и выходит в коридор, по пути натягивая водолазку. Никифоров видит красные отметки на спине и следы-полумесяцы на плечах и знает, что Фельцман тоже их видит. Теперь очередь Виктора опускать голову – готовить шею на плаху. - Как давно? – спрашивает Яков сухим холодным голосом. Никифоров морщится - словно чужой человек, а не давний знакомый. - Несколько месяцев, - отвечает Виктор и внезапно понимает, как быстро бежит время, как много оно меняет, как перерождает чувства. А еще понимает, что сейчас больше переживает не о том, что с ним сделает Фельцман, а о том, что за стеной испытывает Юра. Он, наверное, стоит и ругается сквозь зубы, матерится и посылает мысленно Якова ко всем чертям, Якова, чтоб он сдох, который какого-то хера пришел с утра пораньше. И что ему не спится, в его-то возрасте. - Тебе смешно? В игрушки играешь? Никифоров вздрагивает, понимая, что от одной мысли о Юре потянуло улыбнуться - и это не укрылось от Фельцмана. - Нет, мне не смешно, и я не играю. Яков вздыхает и трет пальцами складку между бровей. - Я не буду спрашивать, что между вами было. Витя, ему пятнадцать, что ты делаешь? Ты понимаешь, что ты делаешь? - Ему уже шестнадцать, - тихо возражает Виктор, сам зная, как глупо и нелепо это все звучит. - Он еще ребенок. Что же ты делаешь... Вопреки ожиданиям грандиозного скандала, Фельцман садится на скамейку напротив, стягивает с головы шляпу, вытирает лоб рукавом и вздыхает. - Ты ему всю жизнь испортишь. Тебе уже двадцать восемь, а он мальчишка, у него все впереди. А ты… - А меня нужно оставить позади? – Виктор хмыкает и немного злится. Почему Яков пытается все решить за него? За них? - Я не думаю, что ты имеешь пра.. - Ты подумал о том, что будет, если это просочится в прессу, Виктор? А что будет с Николаем, если он узнает? Виктора как водой холодной обливают. Почему-то он прежде не думал о СМИ, о Юрином дедушке, который, кажется, в последнее время не слишком хорошо себя чувствовал. Все, что происходило между ними с той самой первой ночи, в какой-то момент переродилось - и перестало казаться чем-то ненормальным, болезненно тягучим и неправильным. Словно все стало на свои места: Виктор наконец принял их разницу в возрасте. Она и чувствовалась-то теперь только в несдержанности Плисецкого, в его ревности, его вспышках гнева, которые не поддавались никаким объяснениям и гасились под поцелуями и объятиями... тогда ворчание стихало и перерастало в еле слышимое недовольное сопение. Юра Плисецкий - ребенок, взрослый не по годам. Он смотрит те же фильмы, что и Виктор, и вслушивается в его советы, не забывая изображать безразличие. Юра ходит со списками в магазин и за пару дней запоминает, сколько ложек сахара класть в кофе и что в чай не нужно ни одной. Все правильно. Да и может ли быть иначе, когда паззл сложился в идеальную картинку? Его бы только на клей посадить. Чтобы покрепче. Чтобы намертво. От Плисецкого тепло в груди: это не увлечение, не интерес, а что-то больше, глубже, такое огромное, что внутри места свободного ни на что не остается. И даже мысли, что кто-то будет против, что кто-то точно против, не может возникнуть. И как Виктор не видел таких элементарных вещей... «Дедушка болеет, сердце» - говорил Юра и вздыхал. «Надо съездить» - добавлял он, сидя на подоконнике, вглядываясь в сумерки и болтая босой ногой. «Поедешь со мной?» - спрашивал он потом чуть тише, а Виктор всегда отвечал, что, конечно, поедет, почему бы и нет. - Тебе нужно закончить это, Витя, пока ты не сделал ему слишком больно. Он - мальчишка. Он в том возрасте, когда из-за тебя может натворить глупостей. - Ты слишком плохо его знаешь, чтобы так говорить. Яков бьет кулаком по лавке так, что Никифоров вздрагивает. - Как будто ты знаешь его намного лучше! - Я зна... - Замолчи! Ты ничего не знаешь! Я не знаю, что ты с ним сделал, и, боже мой, я даже не хочу знать... но ты должен немедленно все прекратить, Витя. Пока не стало слишком поздно. Фельцман не ждет ответа. Он надевает шляпу и выходит, не сказав больше ни слова, и в раздевалку тут же залетает Плисецкий, из зеленых глаз которого разве что искры не сыплются. Ну точно кот, дикий, почти прирученный кот, который шипит, вспоминая порой свою истинную природу. - Придурок! – кричит Плисецкий и кривится. - Как будто ему решать, с кем мне трахаться, а с кем нет! И ты придурок! - А я-то почему? Плисецкий упирается руками в колени Виктора и смотрит с прищуром. - Потому что дал ему меня выгнать. Как будто я не имею к этому никакого отношения! - У нас был взрослый разговор, Юра, - улыбается Виктор, гладит по рукам, чувствует, как лед внутри плавится, теплеет, как разгорается на его месте костер. Снова и снова, одно и то же. Плисецкий - как искра, с ним нужно быть осторожным, а то пламя расползется, и не потушишь, не спасешься. - А, ну понятно, как раком ставить, так возраст подходящий, а здесь вдруг, блядь, взрослые разговоры. Охуел ты, Виктор! Плисецкий не перестает ругаться, собирая разбросанную одежду. Затем он косится на экран мобильника и переводит взгляд на Никифорова. - Я на лед. Вечером приеду. - Приезжай, - соглашается Виктор, улыбаясь. Кажется, Фельцман, ты опоздал. Уже стало слишком поздно. *** В голове Никифорова тысячи вероятностей складываются в истории, которые не очень хорошо заканчиваются. Никифоров не находит себе места в своей же собственной квартире, греет чай и забывает чашки на всех поверхностях. Он хочет и не хочет, чтобы Юра быстрее пришел. Он внезапно понимает, насколько все неправильно со стороны. Как, если что, посмотрят на них окружающие, что напишут (не дай бог) журналисты и что будет после с Юрой. Что скажет один-единственный близкий ему человек? А вдруг отречется? Что же тогда будет? Чем все закончится? Между ними колоссальная разница, пропасть в годы, которую отрицает Юра и которую принимает Виктор. Она никуда от этого не девается. И через пару лет только разрастется карьерами-километрами. Юре шестнадцать, и весь мир у его ног, нужно только идти вперед, чтобы ничего не тормозило, чтобы не было лишнего груза, чтобы Виктор не стоял на пути. Ведь если он влюбится… А влюбится ли? Зачем ему Виктор? Этой бестии с бешеным характером и сумасшедшими амбициями, с безумной волей к победе, которая приведет его однажды на самый верх? Виктор - это та самая помеха, которая может скинуть его вниз, на самое дно. Так нельзя… Когда открывается дверь, Виктор обнаруживает у себя в руках открытую бутылку коньяка, пустую наполовину. Плисецкий входит на кухню и приносит с собой привычный в последние месяцы холод - но уже чуточку весенний. Он пахнет по-другому - ветрами, и как будто не мартовскими, а еще февральскими, но уже обещающими скорую весну, оттепель и лужи по колено в старых дворах. Юра пахнет весной; в его куртку хочется уткнуться, вдохнуть глубоко, замереть, услышать тихое «Совсем, что ли?», - и чтобы ни одной попытки вырваться, только руки с ледяными ладонями поверх тонкой футболки. - Празднуешь без меня? Эгоистично, Виктор. Мог бы дождаться. Плисецкий шуршит пакетами, ставит на стол торт и бутылку с газировкой. Она ему нравится - вредная до жути, сладкая, а после остается на губах, на языке. И у Виктора тоже. - Нам нужно расстаться, - говорит Никифоров, не вставая. Чтобы Юре было бить удобнее. Чтобы с размаху и посильнее. Виктор смотрит, как Плисецкий ставит чашки на стол, нажимает кнопку на чайнике и оборачивается, скрещивая руки на груди. - Это тебе Фельцман так мозги прополоскал? Не смешно. Прекращай это. - А я и не шучу. Действительно надо. Пора заканчивать. Виктору кажется, что внутри все рвется, словно нервы - это струны: натягиваются и лопаются. Ему даже почти слышно их стон, и даже гудение электрического чайника не заглушает. - Я тебе не верю. Это все из-за Якова, это он… Так что не надо… - Он все верно сказал. Поигрались - и хватит. Пальцы Юры замирают на целлофановых ручках, сжимают сильно. Виктор видит и не говорит ни слова. Пусть злится, пусть кипит, пусть бьет и посылает ко всем чертям собачьим. Только бы не молчал. - А… - Плисецкий достает из пакета торт. - Наигрался, значит… Вполне ожидаемо. Ничего не чувствуешь, да? "А ты?" Виктор не задает вопрос, говорит совсем другое: - Прости. Юру бы в объятиях сжать крепко-крепко, и… и Виктор ничего не делает. Плисецкий замечает купленные Виктором недавно свечи на подоконнике. Распаковывает, ставит все шестнадцать на торт, зажигает спичками и выключает свет в кухне. Его лицо мертвенно-бледное и какое-то чужое. Боги, лучше бы всю злость выместил: бил по плечами кулаками, по коленкам ногами, - чем так многозначительно молчал. Юра задувает все свечки разом и смотрит на Виктора. - Хочешь знать, что я загадал? - Чтоб я сдох? Плисецкий бросает на стол ключи от квартиры, хмыкает, разворачивается и уходит, даже не хлопая дверью. А Виктор не бежит за ним. Не потому, что Юре шестнадцать и он сам доберется, а потому, что именно так будет правильно. И верно, даже если кажется совсем по-другому.