when you're in love all the lines get blurred

(через день, как Чимин впервые сказал «я люблю тебя») Чимин босиком выходит из дома на цыпочках в боксёрах и майке наизнанку, и у Юнги сердце сжимается немного и бабочки в животе трепещут. Он сидит на нижней ступеньке и смотрит, как Чимин, стараясь никого не разбудить, потихоньку закрывает за собой входную дверь. Они, не проронив ни слова, желают друг другу доброго утра, и, когда Чимин опускается около Юнги, он протягивает ему прозрачную кружку с густой зелёной жидкостью с фруктами и протеином. Юнги опускает голову и смотрит себе под ноги, потому что заспанный Чимин с взъерошенными волосами и не до конца открытыми глазами — это слишком мило. Его парень благодарно мычит, не говоря ни слова. Сейчас только семь утра, и вся улица спит. Яркое солнце ещё не успело полностью выплыть из-за горизонта, дует лёгкий ветер, и, наверное, впервые в своей жизни Юнги чувствует себя полностью в своей тарелке. Они сидят на ступеньке, лишь немного касаясь друг друга бедром, коленом, локтем, когда Чимин подносит кружку ко рту. Выдернутый из тёплой постели он всё ещё в пижаме, а Юнги, только вырвавшийся со своей смены, в рабочей форме: уродливой полиэфирной рубашке в зелёно-жёлтую полоску с пришитым на груди названием магазина. Они молчат, потому что в разговоре пока нет никакой нужды. Им достаточно звуков того, как Чимин потягивает свой протеиновый напиток, как Юнги потряхивает кусочки льда в почти пустой кружке кофе и как из чьего-то незакрытого окна приглушённо звенит будильник. Чимин начинает ритмично постукивать коленом о бедро Юнги. — Я тоже тебя люблю, — вдруг говорит Юнги, нарушая тишину, и замечает боковым зрением, как лицо Чимина до жути вспыхивает. Но он, не пытаясь спрятать покрасневшее лицо, улыбается. — Я знаю. — Я не был уверен, знаешь ли ты, — объясняет Юнги. — Я не помню, говорил ли я это прежде. Раньше я и не задумывался, знаешь ли ты, пока ты не сказал, что любишь меня. — Ты говорил, — произносит Чимин. Он не может свободно касаться его, потому что даже пустая улица всё равно какая-то слишком открытая, но он ставит наполовину выпитый протеиновый коктейль около ног, выставляет руку назад и опирается на неё, смотря в голубое небо. Юнги чувствует, как Чимин прижимает руку к его спине. — Может, не так прямо, но говорил. В тот день, когда мы начали всё заново, ты сказал, что всегда меня любил. Юнги бормочет: — Должно быть, и говорил. — Хотя, сколько это — «всегда»? На секунду Юнги хочет придумать что-нибудь, чтобы не умереть от смущения, или подольше помолчать так, что Чимин подумает, что он пытается вспомнить. Но с Чимином нужно честно и откровенно. — Однажды, когда мы были маленькими, вы с Джихуном, как ненормальные, понеслись по улице, и я, боясь, что с вами что-нибудь случится, погнался за вами, но вы бегали намного быстрее меня. Думаю, вы даже не знали, что я мчался за вами, иначе вы бы остановились. Но я упал и довольно серьёзно ободрался. Я прятался за домом от стыда, а потом пришёл ты, поцеловал все мои царапины, сказал, что всё будет хорошо, и завёл в дом. Кажется, тебе было восемь. Помнишь? Чимин не может сказать со всей честностью, что он помнит. Вся эта история кажется знакомой, но детали — смутными. — Не очень. Я лишь помню, что мне всегда хотелось заставить тебя улыбаться, когда ты хмурился. Юнги улыбается и продолжает: — Когда ты завёл меня внутрь, мама вымыла меня, а вы с Джихуном, забыв про меня, убежали, но, думаю, тогда-то всё и началось. Хотя, может и нет, мне ведь было всего лишь десять, но это было что-то. Мне всегда казалось, что что-то есть. Юнги замолкает и смотрит Чимину в глаза, подбирая нужные слова. Чимин прокручивает этот момент в своей голове, почти покрываясь мурашками от слов Юнги. — Это не было каким-то романтичным чувством. Я не был способен на что-то подобное в том возрасте. Это, скорее, были какая-то щенячья любовь и восхищение, которые просто… не пропадали. Но потом всё переросло в то, чего я больше не мог не замечать. Ты постоянно был рядом, такой заботливый и замечательный, каким ты всегда и был. Я всё время думал, что ты чудной, потому что ты был слишком милым. Ты всегда так сильно волновался обо всех. В конце концов, я больше не мог спихивать это на детскую привязанность. Не мог после того, как столько лет скучал по той твоей улыбке, от которой казалось, что я был чем-то важным для тебя. У Чимина ком в горле. Когда он в шутку спросил, сколько это — «всегда», он и не думал, что это, и правда, было всегда. Как бы сильно он ни любил предаваться воспоминаниям и слушать, как рос Юнги, обо всех тех вещах, которые он упустил, в груди смешиваются чувства вины и потери. Хотя, в такие моменты, когда Юнги рядом с ним и больше никого нет, когда они разговаривают и всё как-то необъяснимо наполнено смыслом, Чимину кажется, что, может, всё это время — оно того стоило. Прямо здесь и сейчас Юнги с Чимином — состоявшиеся и счастливые взрослые, которые любят друг друга, — и это самое главное. Над ними снова повисает тишина. Чимин, не проронив ни звука, переваривает сказанное, а Юнги молча жуёт травинку, немного наклоняясь к Чимину, незаметно касаясь его. Юнги снова разрывает тишину: — А когда ты понял, что любишь меня? — Ничего, если это было не двенадцать лет назад? Довольный, но одновременно смущённый Юнги счастливо смеётся. — Только если не двенадцать минут назад. Чимину нужно подумать над вопросом Юнги. Правда нужно, потому что любить Юнги — это как дышать. Он просто этого не замечает точно так же, как не замечает, как воздух циркулирует по лёгким. Но, если задуматься об этом, на некоторое время это становится всем, о чём он может думать. Когда ты начинаешь думать о том, как дышишь, ты вдруг сам начинаешь контролировать это и тебе нужно фокусироваться на глубоком вдохе и медленном выдохе. Чимин думает о своей любви и вдруг замечает, как грудь наполняет приятное чувство, расползающееся по всему телу до кончиков пальцев теплом, и Чимин просто резко осознаёт, что он счастлив, что у него есть Юнги, так же, как счастлив иметь лёгкие. Поэтому Чимину нужно подумать. Он думает, что, может, это случилось, когда Юнги улыбнулся ему там, на диване, смущённо, нервно и недоверчиво, но так счастливо, ведь он тоже нравился Чимину. Тогда, когда Чимин впервые за год почувствовал, что он всё делает правильно. Или это могло случиться ранее, когда его мама увидела, как он хандрит после фальшивого расставания, и показала ему, чего он не замечал. Но это, должно быть, произошло даже раньше, когда он понарошку порвал с Юнги и почувствовал, что он потерял что-то настоящее. Что в груди дыра. Что он чего-то не замечает прямо около себя, внутри себя, повсюду. Может, всё началось, когда Чимин, будучи уже в стадии отрицания, попросил Юнги потренироваться целоваться, когда Юнги так медленно и аккуратно наклонился к нему и спросил: «Ты уверен?». Чимину тогда всем своим существом хотелось закричать: «Да, да, пожалуйста, поцелуй меня, целуй и не переставай». А может это случилось, когда Юнги сказал ему, что в нём нет ничего плохого? Когда Чимин поверил его словам, ведь Юнги же так сказал? Нет, это случилось ещё раньше. Ещё прежде, чем Чимин собрал воедино всё то, что он разрушил. Когда Чимин думает об этом, по-настоящему думает, когда возвращается по всем счастливым воспоминаниям к истокам, он понимает, что всё это — не тот самый момент. К этому времени он уже любил Юнги, и ни один из этих моментов не первый. — Я влюбился в тебя в тот день, когда я пришёл домой, а ты готовил ужин с моей мамой, — говорит Чимин. И тут же уточняет: — В тот день, на который было запланировано расставание. Он останавливается, и Юнги, вспомнив этот день, жестом просит его продолжать. — Я даже не знал, что ты будешь у нас. Я собирался написать тебе, что мы можем всё закончить, но ты уже был у нас. После того, как вы меня выгнали из кухни за то, что я путался под ногами, я наблюдал за вами. Не думаю, что ты знал, что я смотрю, ну или ты притворялся, что не видишь. Но вы разговаривали, смеялись, и она всё трепала и трепала тебя по волосам, хлопала по плечу, а ты краснел. Я ничего даже не слышал, но вы двое выглядели так счастливо. Я даже не почувствовал никакой ревности или что меня бросили. Было такое чувство, что всё так и надо, так и должно быть. Что всё наконец-то правильно. Что так в жизни и было задумано. И именно в тот момент мне стало страшно, что между нами всё закончится. — Пак Чимин, — произносит Юнги так мягко, так бережно. Чимин не смотрит на него, потому что Юнги гораздо легче смутить, а Чимину боязно от того, какое у него сейчас выражение лица. Поэтому он ждёт минуту и затем спрашивает: — По-твоему, Джихун прав? — Насчёт чего? — Что мы отвратительны? — Однозначно.