Я, моя шизофрения и Том

— Люди хорошие, вы просто… — Какие люди хорошие? Хиддлстон прерывается, и я вижу, что он слегка раздражен, когда отвечает мне, неопределённо взмахивая рукой: — Все, все люди… — Нет, по именам, давайте прямо сейчас — по именам. Ну? Кто хороший? И снова перебиваю его, как только он хочет перечислять, как только имя Бахати выскальзывает из его рта. — Бахати колотит дочь, когда ей становится невмоготу. Это значит, что она хорошая? Если есть оправдание, то нет и вины, так, по-вашему? — Я… — Бахати в том лагере трахали на моих глазах — меня не трогали, я иностранка — трахали посменно, как и всех женщин и девочек: одни придут, затем другие, третьи. Как на обед. Что вы имеете в виду под словом хорошая? Её девочка в реанимации, потому что Бахати обрезала её и зашивала — своими руками, лезвием выковыривала ребёнку клитор, и если бы не это, не было бы столько разрывов, когда её насиловали. Ну, кто не виноват, кто хороший? Вот конкретно здесь, сейчас, тогда, в том душном бараке, где пахло потом, спермой и кровью? Давайте мне примеры, ну! Моё бешенство беспристрастно и жестоко, я не умею швырять посуду или кулаками ломать носы, я просто стою посреди комнаты бледная и не спускаю с британца взгляда. — Вы. — Каждый раз, когда они выволакивали кого-нибудь из женщин, я молилась, чтобы это была не я. Кто угодно, пускай даже Сара, но только не я. Ясно? Что, хороший я человек? Да вы просто живёте в каком-то шаре и думаете, что раз вам комфортно, то и всем остальным, раз вы такой правильный, то и все остальные. И ещё приезжаете учить меня. Всех здесь. Идите-ка вы к чёрту, потому что все люди или идут туда, или уже пришли. — Эй! — вдруг окликают меня, и я вижу в проходе Дамиру. Засунув руки в карманы халата, она переводит взгляд с меня на Хиддлстона и обратно. — Что происходит? А у нас обоих вид рассеянный и немного испуганный, словно случившееся должно было касаться лишь нас двоих. Меня отрезвляет её появление, и я захлопываюсь, наконец, будто раковина. — Мне очень жаль — я сорвалась, — уже спокойно отвечаю я, стараясь не покраснеть. Дамира проницательно смотрит на Тома и спрашивает его так, словно застала меня с пистолетом в руке: — С вами всё в порядке, мистер Хиддлстон? Он кивает, натягивает вежливую улыбку, но я чувствую даже на расстоянии, как он хочет договорить, отстоять свою правду и, может быть, по-настоящему разозлиться. Что я задела? Самолюбие, веру в справедливость, гордость? Поскорее бы эти британцы смылись отсюда. — Он наш гость, — шипит на меня Дамира, когда мы выходим в коридор и остаёмся одни. — Он может вложить в нас круглую сумму, а ты затеваешь с ним драку. — Раздражает их оптимизм. Не могу. Дамира хватает меня за локоть и разворачивает: — Можешь! — и её чёрные глаза поблёскивают, словно дно озера, глубокие и старые до ненормального. — Им не понять, они живут в своём коконе и иногда вылезают, и тебе обидно. Да, обидно! Я знаю, как нам всем хочется быть такими. — Какими? — Нормальными, — припечатывает доктор, как приговор. — Нормальными чистенькими людьми, которые прыгают между дерьма, не касаясь, а мы в нём валяемся и живём. Это попадает в самую точку, поэтому — ранит. Я умею признаваться и признаю: — Я бы отдала оставшуюся жизнь, чтобы ослепнуть. Дамира кивает головой, и я знаю прекрасно, что она понимает: — Просто не попадайся им на глаза, — просит она и отпускает, — просто возьми с них то, что они готовы отдать, а не то, что могут. Я смиряюсь, потому что я неправа. — Хорошо. И на этом мы разделяемся: каждая сворачивает в свой коридор. Доктор пропадает за дверью в палаты новых девчонок, а я иду к Саре. В кармане лежит рулон пластыря вместо игрушек. Несправедливо. Неправильно. Мы.