***
Хиддлстон теряется за другими гостями, и у меня возникает иллюзия, что его нет. От этого хочется пить даже больше, зато я не испытываю вины. Здесь многие: и из деревни, простые, не говорящие по-английски, и врачи из соседней больницы, и дети, а ещё — несколько шишек и спонсоров. Это крупная, но скромная свадьба, зато новобрачные светятся, а спортзал украшен на славу. «Я с вами не поздоровался», — мог бы сказать он, появляясь из-за плеча. «Вы забыли наш разговор?» «Я подошёл именно потому, что всё помню». А потом мы могли бы потанцевать. Я не люблю — просто так романтично. Интимно. Правильно. Я бы обхватывала рукой его плечи, он — мою талию, а может, бедро, моя грудь прикасалась бы к натянутой ткани мужской рубашки, и под что-нибудь вроде британского Портисхед* мы бы топтались среди толпы. Покачивались, как две лодки между волн из людей. У меня внутри был бы его запах, а не запах вина. Между пальцев — пальцы, а не бутылка. Вот такая сопливая чушь, и я понимаю, что пора удаляться — кажется, я всё-таки напилась. Никто не должен краснеть за меня. Я ищу взглядом фигуру — просто так, напоследок, — но нахожу лишь других знакомых. Я неровно салютую всем бокалом и поднимаюсь из-за стола, кажется, не вызывая никаких подозрений. Меня никто не задерживает — свадьба подходит к концу, уже давно за полночь; приподняв подол платья, я выхожу на воздух. Здесь лучше: недавно был дождь, и теперь пахнет землёй и мятой. — Извините, — врывается его голос в эту мягкую тишину, и мне хочется плакать — так ёкает в животе, — мне всё же неловко, что мы не здоровались. Я оборачиваюсь и вижу: Том протягивает мне руку, но в его взгляде я читаю и сомнение, и неуверенность. Вместо своей ладони я вкладываю в его руку бокал: — Отнесите в зал, пожалуйста. Я ухожу. Это грубо? Конечно. Но всё ещё впереди. — Мне казалось, мы договорились, — продолжаю я с той безжалостностью, которая появляется в опьянении. — Вы всё делали правильно, пока не пришли сюда. — Это вы сюда пришли. Я осекаюсь. Должно быть, он прав: я вижу в другой руке телефон с непогасшим экраном, и вполне очевидно, что человек вышел на улицу поговорить. А я притащилась следом. Какое неприятное совпадение: я чувствую себя так, словно подстроила встречу, сама захлопнула эту ловушку. Хиддлстон вежлив — и он не проходит мимо. Не может. — Хорошо. Извините. — Нет. Я останавливаюсь, хотя уже взяла в руку подол. Кто-то прикрывает дверь в зал, откуда льётся свет, и мы остаёмся в полумраке — работают лишь уличные фонари среди клумб; от этого кажется, что лицо Хиддлстона чёрствое и серьёзное. Тени заламываются у него под очками. Тускло бликуют глаза. — Что? — Прошу прощения, дарлинг, но вы грубите мне почти каждую встречу. Почему я должен вас извинять? — Потому что вы хороший? — Вы сами сказали, что хороших не существует. Моя голова плохо работает, и я не нахожу ответа на этот выпад. Вино течёт вместо крови по венам, и даже то, что мы стоим рядом, заставляет меня реагировать — я чувствую, как возбуждаюсь. От слабого запаха тела, от прямого контакта глаз, даже от того ненавязчивого движения, каким Хиддлстон убирает в карман телефон: он перекручивает его между пальцев прежде, чем опустить. — Хотите продолжить спор? — Нет. Хочу с вами поговорить. — Сейчас два часа ночи — подождите до завтра. — Как вам охрана? — словно не слышит он, и только тяжелеет гладковыбритый подбородок. — Вас устраивает? — Обсудите с Дамирой, а не со мной. Я понимаю, что опасно несдержанна, а Хиддлстон, кажется, тоже немного пьян, и наши разговоры ведут к перепалке; следует остановиться, пока мне не захотелось выкинуть финт. — Давайте разойдёмся. — Что у вас с мужчинами? — вдруг спрашивает он с таким видом, словно интересуется о погоде. Тон вежливый, но я чувствую, как внутри человека натягивается тетива: кажется, он собирается хорошенько унизить меня. Дать по губам за все выходки. Высказать. — У вас есть любовник, дарлинг? Это так на него не похоже. Вот она — теневая сторона солнца? Хорошие мальчики умеют хорошо издеваться. И ладно. — Я плохо отношусь к мужчинам, — говорю я спокойно, поддерживая вызывающую откровенность, — рассказать вам в подробностях, почему? Хиддлстон снова меня игнорирует, делает это почти напоказ: — Как же секс? — без ложных стеснений интересуется он, разве что неловко поправляя очки. — Спите с женщинами? — Сама с собой. Возможно, это уже не его уровень, и он на мгновение отводит глаза, словно школьник. Не мои проблемы. Он сам это затеял — и сам ввязался. — Меня это устраивает. Женщины не волнуют, а от мужчин тошнит. Рассказать вам про мастурбацию? Я даже не сомневаюсь в своей победе. Теперь можно уйти домой и, возможно, напиться: всё равно я сплю совершенно одна. — Расскажите. И это действительно ошарашивает меня. Я уже сделала шаг, а теперь почти оступилась — Хиддлстон машинально дёрнул рукой, готовясь меня подхватить. Дёрнул, но убрал её в карман брюк. — Что? — Вы предложили — я согласился, — невозмутимо поясняет он. — Так что я слушаю. Расскажите. У него очень самоуверенный вид. Слегка согнутая спина — он подался вперёд, как бы выказывая интерес, — небольшая улыбка, азартные огоньки где-то в глубине глаз. Он раздражает, возбуждает и… не кажется мне опасным. Я складываю на груди руки, но говорю тем же холодным тоном: — Когда женщина испытывает желание, она намокает… — Думаю, я знаю общую теорию, дарлинг. Расскажите мне о себе. Я не подстроила эту встречу, но дверь ловушки захлопнулась у меня за спиной. Я чувствую, как холодеют пальцы. Глаза Тома — по ту сторону от решётки. Какой же грязный приём. Пока я молчу, его улыбка становится шире, а лицо почему-то смягчается. Хиддлстон думает, что я не смогу, делает даже вдох для подготовленной речи, сводит к переносице брови… Но я перебиваю его. — Обычно я снимаю одежду, но бывает, что нет, — начинаю я безразлично, выливая весь поток на него, словно ведро помоев. — Пока я жила с Чипо, то мне приходилось скрываться: ну, знаете, как подросткам. Уткнувшись лицом в подушку, под которой ваша фотография, я просовывала руку между ног и ласкала себя, не издавая ни звука. Это незаметно, если делать среди ночи, когда все вокруг спят. Но сейчас я могу просто прийти в комнату, сбросить платье и расставить ноги — никто не побеспокоит меня. Чипо уехала. Я буду гладить себя, пока не намокну, а потом — пока не закончу, может быть, даже несколько раз. У меня будут влажные и скользкие пальцы. И я позволю себе стонать. Достаточно? — Думаю, что вполне. Заметны расплывшиеся зрачки, но в остальном — Хиддлстон невозмутим. Я ощущаю его возбуждение интуитивно, и от этого хочется согнуться, сжать крепче бёдра, в какой-то момент — вцепиться мужчине в пояс и расстегнуть… Я чувствую собственное бельё, и мне кажется, что в нём тесно — но недостаточно. А Том даже не покраснел. — Вам не стыдно такое слушать? — сдаюсь я, кажется, проиграв. — А вам — говорить? — Нет. Я испытываю это, как и все. Как и вы. Хиддлстон не собирается отрицать. Я смотрю на него, успокаивая сердце, считая мысленно пульс, а он как будто не чувствует этого — только край очков запотел. Горячая кожа. Прохладная ночь. Том шевелится, отмирает, может быть, всё же тушуется на пару мгновений: он смотрит под ноги, пока меняет руки местами — теперь бокал в левой, а правой он проверяет пуговицу на пиджаке. Кажется, это его привычка. — Мне действительно жаль, что такое случилось с вами, — вдруг начинает он без предисловий, рассеянно поглаживая ножку бокала, и я знаю, что он вспоминает барак. — Догадываюсь, как это было тяжело пережить. Но люди неоднозначны — и это нормально, что вы не хотели страдать. И это нормально, что я возбуждаюсь, когда женщина говорит о таком. Это не делает нас плохими людьми, а делает людьми, которые равны всем остальным… Огонь внутри тушится и больно шипит. — Думаю, я испытывала бы удовольствие, если бы меня насиловали. — Простите? — наконец-то теряет равновесие он. Лицо даже слегка вытягивается. — Такое случается со многими жертвами, — продолжаю я беспощадно, предчувствуя скорый финал, надрывную ноту. Я нащупываю это слабое неприкрытое место — в ответ на то, что нащупал он. — То есть, по-вашему, это нормально: отдавать женщин, которых раздирали со многими травмами, смотреть на это, этим дышать, а самой — прятаться в уголке; фактически, я действительно могла бы перетерпеть, может быть, получить даже опыт, разрядку… — Хватит. — А они от этого умирали. — Достаточно. — От одной девочки было столько крови, словно её разрезали пополам. Вряд ли она мастурбировала хоть когда-то, как считаете? Вряд ли она вообще умела испытывать то возбуждение, которое заставляет меня раздвигать свои ноги. Так почему она умерла, а я всё ещё здесь? — Дарлинг… — Считаете, её смерть делает меня нормальной? Он хватает меня за руку с такой силой, что меня даже заносит. Я не понимаю, но когда он делает несколько широких и быстрых шагов за угол, а позади вдруг хлопает дверь и целая компания вываливается наружу — догадываюсь. Наверное, я сильно повысила голос, а ему не нужны концерты. Никакой мягкости от прежнего джентльмена. Этот Хиддлстон примитивно груб, походя на всех остальных мужчин. От касания вспыхивает ладонь. Здесь намного светлее — рядом яркий садовый фонарь, — и это очень невыгодно для меня. Пока Хиддлстон сдержанно извиняется, я улучаю момент, чтобы втереть в щёку злую слезу. — Я не хотел. — Хотели. — Только вернуть вам грубость — не знаю, как вышло всё остальное. Мне жаль. Он проводит по волосам, кажется, приходя в себя. Его вдохи становятся глубже, выдохи — тише; я чувствую слабость в коленях и поэтому прислоняюсь спиной к стене. Шершавые доски царапают плечи. — Всё нормально. — Не думаю. У Тома всё ещё заострённое, угловатое лицо, но в глазах — какое-то усталое и мудрое выражение. — Ничто не может сломать вас, кроме себя самой, — говорит он, пытаясь поймать мой взгляд. Я больше на него не смотрю — совсем не осталось сил. — Послушайте, я вас не знаю. Но каждый раз чувствую себя виноватым, когда мы встречаемся. Напиваться — это не выход. Он думает, что я сидела с бутылкой, потому что жалела других? Идиот. — Но я пила из-за вас. Том закрывает рот, хотя было очевидно, что он намеревался продолжить свой монолог. Я почти ничего не чувствую — будто мы обсуждаем сторонний предмет, а не мои желания и, может быть, душу. Хиддлстон наконец отставляет нагретый бокал на перила, освобождая руки, но ничего не делает — лишь снова поправляет очки. Неспешно. Словно давая себе время на какую-то мысль. — Фотография под подушкой. — Да. Он медленно опирается на перила напротив и пристально смотрит. — И вы действительно хотите меня. — Да. — Вас тошнит от мужчин, но вы хотите меня. — Я сама этого не понимаю. В саду громко стрекочет цикада. Кажется, она одинока — все остальные давно молчат. Запоздало пахнет фейерверком, тянет ароматом сырой земли и розового куста — он цветёт где-то рядом, — а ещё, кажется, становится зябко. Тёплый свет фонаря походит на разведённый костёр; я смотрю на него, и мне хочется спуститься и протянуть к огню руки, чтобы те перестали дрожать... А спустя четверть часа мы уже в комнате, где больше не будет Чипо.***
Хиддлстон спокойно берёт из моих рук фотографию, так, что я даже немного завидую его манере держаться. Это ведь должно быть странным, почти ненормальным, а он ведёт себя так обыденно. Стоя прямо, он внимательно разглядывает вырезку из журнала. В этот момент я невольно замечаю, насколько красива его фигура, особенно так — когда он за ней не следит. Эта осанка и напряжённые плечи под натянутой белой рубашкой — следствие, не причина. Он занят и отвлечён, а вовсе не позирует передо мной. Я всё же начинаю испытывать стыд, а Хиддлстон смотрит на оборот фотографии — там всё забито мелким журнальным шрифтом, — и снова переворачивает снимок лицевой стороной. Порывшись в кармане пиджака (я на мгновение чувствую его пальцы), он достаёт маркер и поднимает взгляд на меня. — Можно? — указывает он на кровать. Я киваю, и Том садится, укладывая фотографию на колено. Ртом снимает колпачок маркера и делает быстрый свободный росчерк. — Зачем вы это делаете? — У меня никогда не было такого опыта. — То есть вам интересно, куда это всё заведёт? Хиддлстон вертит вырезку в руках, а потом не отдаёт, а засовывает под подушку. Его ладонь неторопливо прокатывается по одеялу, по складкам, словно по коже, и у меня опять напрягается тело. Я измучена, но всё ещё голодна. — Для вас это как будто игрушки, — говорю я, заводя руки за спину, лишь бы не сорваться с цепи. — А я одержима. — Не так, дарлинг. Не совсем так… Почему вам не нравятся мужчины из клиники? — Они мужчины. — Они делают с вами одно дело. — Они мужчины. — Как и я. Хиддлстон продолжает смотреть на меня снизу вверх, поставив локоть на колено, трогая пальцем губы. Он словно размышляет о чём-то или на что-то решается, но я не могу это прочитать. — Я уже говорила, что не знаю… у меня просто есть реакция на вас. Думаете, мне хорошо? Я не могу это контролировать. Я сказала — не подходите ко мне. Это единственное, чем я могу вам помочь… — А я просил помогать мне? Я смущаюсь прямого взгляда, словно только ощутила его. На мгновение мне кажется, что меня распинает учитель. Том ждёт ответа не потому, что не знает его. Просто я должна сказать это вслух. — Я просил? — Нет. — То есть вы решили всё за меня. И он поднимается на ноги, выпрямляется во весь рост. Так близко, что хочется потянуться. Но вместо этого я отдаю пиджак. — У вас есть мой номер, — напоминает Хиддлстон (на часах — почти три). — Позвоните мне, когда будете готовы. — К чему? — Ко мне, дарлинг. Ко мне. И он уходит, оставляя запах одеколона, отзвук шагов в коридоре и жар, который сложно унять.