Я, моя шизофрения и Том

Несколько недель я живу с пылью, которая не оседает. Словно внутри меня — озеро, взбаламученное шагами, и я не знаю, как очистить его, уложить ил на дно и забыть. Сара чистит картофель на кухне, она мне напоминает Чипо — лечится, помогая, — и даже щебечет по-английски быстрее, чем на родном. Иногда у неё детское, безмятежное настроение, а иногда — как сейчас — она хмурится и грустит. Смотришь в её глаза и видишь все стоны и крики. — Можно мне спросить? — говорит она серьёзно, наклонившись поближе. В этом нет нужды — мы на кухне одни, но я тоже наклоняюсь в ответ. — О чём? — О себе. Я не начинаю догадываться, но что-то чувствую. От этого неприятно. — Мне уже надо выходить замуж? — Конечно, нет. Ты выйдешь только тогда, когда захочешь. И если захочешь. Сара отводит взгляд и скребёт кончиком ножа по клубню, освобождая его от грязи. Я жду, когда она станет разговаривать дальше. Никогда не нужно их подгонять. — Девочки из деревни все замужем. — Ты ведь знаешь, почему. Некоторых из них выдали за мужчин, которые… — я понимаю, что не могу выговорить это при ней, но пытаюсь, — которые… которых они не любили. — Которые их изнасиловали. Я знаю это слово. Я взрослая. Но я ведь не смогу уехать отсюда, правда? Даже Чипо не смогла. Значит, мне придётся выходить замуж? — Это не то, что должно заботить тебя сейчас. И Чипо влюбилась. — Я тоже. Вначале мне хочется улыбнуться. Ребёнок хорошо поработал, а мы — вместе с ним; ещё немного, и Сара избавится от прошлого: не забудет воспоминания, но примет все чувства. А потом я вижу проступающую серость, чёрная кожа с отливом белеет, и вместо улыбки я спрашиваю осторожно: — Что ты хочешь мне рассказать? — У меня кровь. Два года уже. — Я знаю. — А теперь её нет. Я понимаю. Понимаю! Здесь натаскан на эти вещи. — Такое случается. — Нет. Это не то. Не то. Она медленно поднимает свой взгляд, словно боится, словно ждёт оплеухи или скандала. В ней сочетаются обречённость и испуг, а когда я забираю из её рук нож, то она вздрагивает и пытается убежать. — Тихо, — прошу я, — подыши вместе со мной. — Я не… Он так… — Потом. Всё потом. Сейчас смотри на меня и дыши. Мы обе стараемся не думать. Спокойствие — то, что она хочет получить от меня, и я запираю себя на замок. Сухие быстрые всхлипы вначале барабанят по перепонкам, но затем — сворачиваются, как неудачный концерт. К лицу Сары возвращается цвет. Я обнимаю её. — Тот парень? — Да. — И ты — добровольно? Она кивает, лицом зарываясь в грудь, сжимая меня руками почти до хруста, и всё-таки хнычет. Маленькая девочка с плечами, о которые можно уколоться, и с проблемами, которые нужно перенести. Мой ил доходит почти до горла. Всё как-то катится в никуда. — Ничего, ничего. Это же не конец света. Мы обязательно всё решим. Я знаю наверняка, как обернётся, и мне от этого только хуже. Сара отстраняется, как только в коридоре слышится звук шагов. Я понимаю, что она никому раньше не говорила. — Ну, — успеваю подбодрить я прежде, чем откроется дверь, — по крайней мере, это было приятно? Сара кривит губами, но всё-таки улыбается: — Немного, — краснеет она, трогает себя за живот; оживает что-то в чёрных бездонных глазах, — лучше, чем в первый раз. И улыбка становится ярче, но горчит почему-то не у неё — у меня на губах.

***

У Дамиры в кабинете я шарю по столу, в стопке визиток, в шкафчиках с пожелтевшими документами. Кажется, это — важнее жизни. Скорее, пока не выжила из ума. Доктор заходит почти неслышно: расширенные глаза и незажжённая сигарета меж пальцев. Дамира не может понять, что случилось, а я просто закрываю за ней дверь в кабинет. — Ты что?.. Я вздыхаю, словно прыгаю в озеро, а берег — недалеко. Я переломаю себе шею и ноги! Но смотрю на Дамиру. Со стороны я слышу свой голос. Он даже как будто срывается и дрожит: — Дай мне, — прошу я и сглатываю, — дай, пожалуйста, его телефон.