***
Он появляется снова совсем другим: влажные волосы аккуратно зачёсаны, вместо футболки — рубашка, и на нём ощущение чистоты, словно вторая кожа, а ещё — ощущение дома. Я не знаю, в чём именно отражается это, в расслабленной линии плеч, а может, в спокойном взгляде, но чувствую. — Вы не завтракали? — спрашивает он, расшторивая несколько окон — по-прежнему немного рассеяно, словно думая о своём. — Я могу приготовить вам полный английский завтрак, если хотите. — Нет, спасибо, — и добавляю сразу, не дав ему шанса: — просто поговорите со мной наконец. Мне становится очевидно, что Хиддлстон не может собраться. Он не подготовлен, не решил до конца, что делать, у него были другие планы — и я разрушила все из них. Том кидает на меня взгляд, а потом — оставляет шторы: в гостиной всё ещё полумрак. Он неторопливо поправляет рубашку за поясом, прежде чем сесть на диван напротив. Между нами оказывается только кофейный стол. — Хорошо, — просто говорит он. И в какое-то мгновение я наконец-то вижу, что он готов. Ко всему, во что выльется эта встреча. Том хороший актёр. — Я здесь на три дня, — начинаю я сразу, без вежливых разъяснений. — Вы свободны? — Зовёте меня на свидание? — Нет — переспать со мной. Хиддлстон молчит, но взгляд его не меняется. — Вы начинаете не с того, — шумно вздыхает он. — Я всё-таки принесу вам завтрак. Я удерживаю его за руку машинально — тело само подаётся вперёд, перегибается через стол. Это кажется унизительным, но мне уже всё равно. — Сегодня я хотела покончить с этим, — твёрдо говорю я. — Мы заигрались — и для чего? Вы, может быть, и трахаетесь с кем-то, а я вас только хочу — уже несколько лет. — Дарлинг… — Я даже бельё купила, — я отодвигаю ворот рубашки с плеча, чтобы он увидел бретель и кружево. — Это ведь что-то… традиционное. Думаете, я буду в госпитале такое носить?.. У меня мама, как кинозвезда, знаете: эти локоны шапкой, талия с мою руку, взгляды поверх очков… Я на неё не похожа. В чём смысл моего белья, если оно создано на таких женщин? — Очевидно, вам лучше совсем без него. Том бьёт фразой наотмашь каждый раз, когда я пересекаю границу. Обычно не говорят о таком — это скрывают. Я знаю, что он смотрел на меня в саду, но открытое подтверждение выбивает меня (опять). У меня вдруг не поворачивается язык: «Давайте я сниму». Я могу думать об этом, но не могу говорить. — К чёрту вас, — выдавливаю я, отведя взгляд, — я устала. Хиддлстон ждёт, молчит, смотрит. А потом аккуратно накрывает мою руку своей, чтобы я отпустила, и говорит (невозмутимо): — Значит, чай, дарлинг? Словно чай способен всё изменить.***
Платье Приянки ярко-алого цвета. Оно расползается по развороту журнала, как кровь из артерий, как сок переспелой вишни, а может, как молодое вино. У этой женщины игривый прищур и открытая искренняя улыбка. Том возвращается с чашкой чая и убирает журнал со стола. — Вам не нужно, — останавливаю его я, хотя поздно — лицо Приянки уже втиснулось между каких-то книг, — главное, чтобы вы не поступали с этой женщиной, как мужчина. Хиддлстон не делает вид, что не понял, и спокойно меня поправляет: — Как плохой мужчина, дарлинг. И потом, мы с Приянкой коллеги, что бы ни писали газеты. — Почему? Том садится рядом, а не напротив, и это напрягает меня. Его запах лёгкий, не душит, как запах других мужчин, вместо агрессии — чистые ноты. Я ощущаю лишь отголоски, а что-то уже катится глубоко вниз. Хиддлстон кладёт ногу на ногу, слегка откидывается назад, поправляя ремень, и я невольно смотрю на это. Не могу оторваться — так он красив. — Я вас поцеловал. Забыли? — говорит он. От его прямого взгляда мне становится только хуже, но я сражаюсь. Велик соблазн — отвернуться, ещё больше — наклониться и, надавливая, поцеловать. Я держусь. — Вряд ли, — говорит Том, словно что-то во мне увидев. — Вы меня не целовали. — Правда? — Это я целовала вас. И от одних только воспоминаний начинает теплеть лицо. «Я знаю вкус его рта» — ведь эта мысль не давала мне покоя ночами… Я пытаюсь плавно, с непринуждённостью отвернуться, ставлю на столик горячую чашку — лишь бы не выдать себя, не раскрыть. Но это ведь так очевидно! Хиддлстон верно читает такие знаки. — Я, а не вы… Мой рот не успевает захлопнуться, и поцелуй сразу глубокий. Мне не понятно, что происходит, почему тусклый свет ночника перекрылся плечами, почему чужая щека перед глазами, а щетина так колется. Я чувствую его язык, слабый привкус лимона, а ещё что-то, что проходит сквозь меня до самого паха, валится в низ живота, как камень, тянет пугающе сладко. Это — чувственная щекотка, я поехала вдруг с горы, ухнула вниз с парашютом, высоко поднялась на качелях. Она повторяется каждый раз, когда Том шевелит губами и сталкивается с моим языком, сразу невежливо, не для этого поцелуя, когда он толкается между губ раз, второй, третий, когда не даёт мне уйти и держит затылок своей рукой. У меня даже немеют пальцы — от испуга и наслаждения. Я желала этого слишком долго и быстро сдаюсь. Его плечи такие большие и твёрдые, горячие — даже сквозь ткань. Я сжимаю их, впиваюсь руками, но Том лишь крепче обнимает меня. Сквозь бельё я чувствую его тёплую грудь. Это похоже на помутнение. Не бывает так хорошо. Не со мной.