Я, моя шизофрения и Том

— У меня есть гостевая спальня. Я могу вас перенести… — Не надо. Я просто… останусь здесь. На самом деле, мне всё равно. Я едва могу говорить, потому что уже засыпаю. Во всём происходящем — какая-то нереальность. Дом купается в дымке и полутьме. Хиддлстон не спорит, аккуратно перекладывает меня с плеча на диван, и его руки впервые настолько нежные. Не знаю, обращаются ли так с людьми. Он аккуратно распрямляет мне ноги, на пару мгновений большой ладонью накрывает каждую из ступней — я чувствую это тепло сквозь капрон, — и, наверное, думает, что я замёрзла: приносит откуда-то нормальное одеяло. Затем он молчит, пока собирается — я слышу отголоски его шагов. Он пытается не шуметь, закрывает медленно двери, а напоследок — аккуратно зашторивает окно и выключает ночник. — Дарлинг, — слышу я, прежде чем совсем провалиться в сон, — спите сладко. Теперь всё будет хорошо. И мне кажется, он целует меня в подбородок и губы, но слишком легко для того, чтобы я смогла это осознать, и слишком быстро, чтобы я успела ответить.

***

Я просыпаюсь около вечера. Не сразу — долго лежу в полудрёме и чувствую, как неудобно перекрутилось платье и, кажется, сполз чулок. Я лениво вспоминаю, где был ночник, чтобы его включить. В комнате непроглядная темнота, но при тусклом уютном свете она становится похожей на шоколад. Вырисовываются предметы у дальних стен. Теперь я могу всё найти. На столике — записка. Почерк примерно-ровный: «Если вы проснётесь до моего приезда, то можете пользоваться всем, чем нужно. Пообедайте, примите душ, если хотите — перелягте в гостевую спальню. И не вздумайте уходить — я не оставил запасной ключ». Я поправляю одежду и волосы, складываю одеяло и только потом спрашиваю у тишины: — Том? Но она не отвечает мне: лишь в коридоре тикают мирно часы.

***

В его ванной всё по-британски сдержано. Два крана у раковины вместо европейского одного. После общих душевых в госпитале ванна кажется мне почти роскошью, а ещё здесь есть много личного: запахи, флаконы у зеркала и даже — полная корзина белья. Не знаю, почему она — откровение, но я вижу её и до конца просыпаюсь. Я в чужом абсолютно доме. Мне доверяют настолько, что я здесь одна. Чулки мне натёрли, платье я тоже снимаю, не могу удержаться — трогаю руками банный халат, который висит на стене. Он на мужские плечи и, наверное, вечерами его надевает хозяин. Тому он, должно быть, очень идёт. Я включаю воду, хотя сомневаюсь, что имею на это право. Кажется, здесь нет ничего для женщин, но я всё равно открываю каждый из пузырьков. «Боже мой!» — вертится на языке. Я обнимала его так тесно… Теперь — это чувственное воспоминание. Его руки ложились на бёдра, гладили по спине, и потом, сидя в его ванне совершенно — окончательно — голой, я могу думать лишь о том, как бы он по-другому смог прикоснуться ко мне. Вода чистая — я ничего не нашла — и горячая: кожа — до красноты. Может быть, выпарит из меня эту встречу. Хотя я не могу теперь просто уйти…