Я, моя шизофрения и Том

Я сижу дома почти неделю: то ли сплю, то ли бодрствую — не пойму. Наконец, я слегка оживаю, и Том говорит, что освободится пораньше, и я заказываю на дом продукты — и делаю благодарственный ужин для него одного. Моя одежда не высохла после стирки — я в одном белье и халате, как дома. Мне всё ещё странно, однако уже не так. Под звуки накрапывающего дождя, похожего на иголки, под шум редких автомобилей, под сонно-сладкое в голове — я шинкую овощи, разогреваю духовку, взбиваю тесто. Проходит, наверное, и час, и два, а мне абсолютно не надоедает, и только к концу готовки я опускаюсь на стул и наливаю себе вина. Не удерживаюсь, хотя обычно не пью. Но здесь, глядя в окно над раковиной, глядя на влажный, камерный сад, где Том целовал мне руки, и губы, — здесь хочется остановиться и выпить неспешно вина. И не думать — всё ещё ни о чём не думать и не просыпаться. Я считаю, что у меня есть время на это, когда вдруг слышу в прихожей шум. На часах ещё рано — около четырёх, но по шагам я слышу, что это Том. Да и кто бы, наверное, мог бы ещё?.. Я вскакиваю, плотнее запахивая халат. Хиддлстон заходит, не сняв одежду, чтобы поставить пакет на стол, и замирает, услышав запах и увидев меня. — Дарлинг, — чуть конфузится он, наверное, от всего сразу, — я немного раньше… Ты что-то готовишь? — Всё планировалось не так, — выдыхаю я, не придумав, что можно теперь сказать. Хиддлстон уже догадался: — А как, дарлинг? — и он отставляет пакет, весь усыпанный каплями, проводит по влажным волосам раскрытой рукой, пытается не улыбаться, хотя в глазах у него искрится — я вижу. И блестят капли дождя на отворотах его пальто. — Я хотела… неважно. Пускай будет так. Хиддлстон всё-таки не удерживается и тихо смеётся, с добрым прищуром, снимает запотевшие чуть очки, а затем подходит ко мне вплотную и (замирает сердце) — прохладной рукой приподнимает мне голову, чтобы поцеловать. Он пахнет приятно: дождём и немного — улицей. А может, не улицей, а театром, откуда он только пришёл. — Я с бородой… — замечает он, едва отстранившись, — мне лучше побриться. Глаза его близко и кажутся голубыми, когда падает на них свет. — Не надо, — качаю головой я. — Я исколю тебя. Правда. Я не подумал об этом, дарлинг… Утром было не до того. Его рот немного холодный и целомудренно сомкнут. — Вино? — Да… — Я не рано, дарлинг, я вовремя. И он собирается уходить, чтобы снять вымокшее пальто. — У меня недосохла одежда, — напоследок говорю я, чтобы сгладить своё смущение, — извини… — За что? — За твой халат. Мне действительно так неловко: его дом, его вещи и я, можно сказать, полуголая. Так, наверное, делать нельзя. Хиддлстон уже отстранился, уже сделал шаг от меня, но не отнял руку совсем — провёл ей, не спеша, по моей. В глазах его опять заискрилось. — Так даже лучше, — произносит с улыбкой он. — Я чувствую, что вернулся домой. И приближается снова, и снова целует, пускай и привычно — вскользь. Сомкнутым ртом, недолго. Чтобы не вспыхнуло и не завелось. Мне безумно хочется раскрыть рот, чтобы почувствовать его больше, но я сдерживаюсь и держусь. Я всё боюсь распробовать его поцелуи. Каждый раз, когда он наклоняется, всю эту неделю, я прислушиваюсь к себе — и удерживаюсь от страсти, как только могу. Поэтому всё — будто не до конца. И я чувствую, что у Хиддлстона то же самое. Но запах его волос, тела, свежесть улицы, впитавшаяся в одежду, все его недокасания, недомолвки — это кружит мне голову, как вино (больше). Он опять отстраняется, а я тянусь вслед, и короткие поцелуи (раз, два, три) остаются на губах и моей щеке. И вот, под сонную тишину, он отправляется раздеваться, а я накрываю стол, как планировала. И отдаю ему в душ свой бокал, который он допивает залпом, должно быть, прежде чем зажужжит станок.

***

Мы поужинали, открыли вторую бутылку, он (думаю, что специально, лишь бы меньше смущать меня) надел свой второй халат. Смотря на него, я понимаю, что значит: «Я чувствую, что вернулся домой». И ещё он красивый. Бледнокожий, с выпирающими ключицами, дыханием (словно громче, чем у всех остальных). Мы сидим в полумраке гостиной. Он рядом, я — подтянув ноги к себе. За разговором, так ненавязчиво, натурально, он уже оказался ближе, и свободная рука его легла на мою ступню. Очень естественно — в этом доме всё очень естественно… Словно мы делали это множество раз: сидели бок о бок в наступающих сумерках. Всё здесь, в гостиной, немного подкрашено синевой: и книги, и лестница, и цветы. Солнце давно ушло, выплывает луна, и всё же рано включать ночник. Уютно молчать вот так. Его пальцы аккуратно сжимают ступню, гладят, не вызывая щекотки. Он не флиртует — он смотрит в окно, пьёт вино и расслабленно думает. — У тебя горячие руки, — говорю я прежде, чем соображу. — Потому что я горячий парень? И Том улыбается, смотрит на меня, как будто крепко и глубоко влюблён, и мне кажется, я хорошо понимаю теперь, каков он внутри семьи, дома. Я тоже улыбаюсь в ответ. — Не замёрзла? — Нет. Том наклоняется и губами трогает — не целует — мою ладонь. Она лежит на колене. Его чуть влажные волосы оказываются рядом с моим лицом, и мне хочется дотронуться до затылка, но я почему-то не смею. — У тебя всегда холодные руки и ноги… — С детства. — Если нужно, я закрою окно. И он целует — не трогает — обе руки, а затем осушает бокал глотком, словно собирается куда-то идти. Я останавливаю его, хочу снова сказать, что мне хорошо, что я оттаиваю рядом с ним, что с улицы приятно веет дождём, но не успеваю: громко звонит телефон. — Это мой. — Я принесу. И Хиддлстон всё же встаёт, и разрывается вдруг момент, похожий на волшебство.

***

— У Сары начались схватки, — начинает Дамира без предисловий. Я не могу собраться, теряюсь, и, наверное, звучит странно, когда я выдыхаю: — Уже?.. — Почти в срок. Я вспоминаю, что уехала на три дня, а свалилась куда-то на всю неделю. — Как она? Я обещала… — Поэтому я тебе и звоню. Это важно — это ужасно важно выполнять обещания для таких, как она. Но Дамира не даёт мне сказать ни слова, видимо, понимая меня. — Не надо, не разрывайся, — строго просит она. — Поговори с ней немного, а потом прилетай. Скажи, что всё будет хорошо — не больше. Можешь? — Конечно. И я поднимаюсь на ноги, потому что плохо соображаю: из-за Тома, из-за вина, из-за того, что выпала из своей настоящей жизни. Мне нужно прийти в себя, иначе я не найду слова. В трубке что-то шуршит, Хиддлстон в полумраке смотрит так, словно всё понимает, и я сажусь у окна, спиной к этому дому, когда слышу знакомый голос. Сара как будто плачет. — Не бойся, — говорю я сразу. — Соберись и не бойся, слышишь? Я уговариваю её и себя. — Тебе больно, но скоро всё будет хорошо.

***

Когда я даю обещание, что завтра Сара меня увидит, и её голос становится твёрже, и ей больнее тянет живот, Дамира разъединяет нас. — Ближайший рейс только в шесть утра, дарлинг, — слышу я за спиной. — Всё в порядке? Я оборачиваюсь, замечая, как Хиддлстон закрывает ноутбук. Он успел отыскать билет, освободив меня от объяснений. Без света уже темно, и он зажигает ночник. Тени ложатся странно: половина лица по-прежнему мягкая, а от второй — ёкает в животе. Я стараюсь на неё не смотреть. — Она ещё ребёнок, — отвечаю я. — Но нет осложнений… Думаю, всё пройдёт хорошо. Только вот я обещала держать её за руку, а сама сижу в Лондоне, расхристанная, в халате, без билета и даже одежды, которую можно надеть. Этого я не говорю, но Том это видит. Он покупает билет, вбивая все данные, пока я собираю свои мелкие вещи: книгу, щётку и телефон… Каждый раз, как только я что-то забираю обратно, внутри становится пусто. Это началось неожиданно — и так же должно закончиться. Когда я возвращаюсь и сажусь рядом, Хиддлстон откладывает свой телефон: — Я заказал такси на три утра, дарлинг… — говорит он тихо. — Ты сможешь выспаться, если ляжешь сейчас. — Не смогу. Мысли о Саре перебиваются вдруг притяжением, которое вновь вырвалось из меня. Другая волна — это другая волна… Может, потому что я выныриваю из сказки, из этого забытья, я теряю контроль над желанием, которое заперла на замок. «Слишком рано», — думаю я. Хиддлстон смотрит в моё лицо пристально, словно что-то увидев, пока я допиваю вино. — Почему ты изменилась, дарлинг? — Я переживаю о Саре. — Нет. Я говорю о другом. Я не краснею — теперь я почему-то перестаю краснеть, — хотя понимаю: он как-то заметил это. Он это с меня считал. Расслышал, как животное, запах. Люди удивительно примитивны, когда на сцену выходит секс. Я не собираюсь скрывать и спрашиваю откровенно, чуть громче дыша: — Ты это чувствуешь? — Конечно, дарлинг. Ты сейчас… как цветок, — вспоминает он, и молчит, и затем уточняет спокойно: — распустившийся для меня. — Может быть, потому что я уезжаю. Мне страшно, что будет потом, когда я выйду из этого дома, и поэтому я хочу взять всё сейчас. Извини. — Не за что извиняться. Но рано… Многое следует обсудить. Хиддлстон видит, как я теряюсь, обрастаю плохими мыслями, и делает какое-то движение, интуитивно, словно хочет взять меня за руку и этим сказать: «хорошо, дарлинг, всё хорошо», но вовремя прерывает себя. И всё-таки говорит: — Я скоро приеду, — аккуратно, негромко, подаваясь слегка вперёд, но не трогая. — Это не наша последняя встреча. Ничего не изменится, когда ты улетишь. — Я понимаю это, но не могу… почувствовать. Кажется, я начну обо всём жалеть. — Не стоит, дарлинг… Я не знаю, что могу сделать сейчас. Но ничего не изменится кроме того, что ты больше не будешь носить мой халат вот так. Он пытается пошутить, улыбается мягко, заглядывая в глаза, а это вызывает во мне лишь новый порыв: я сама прикасаюсь к нему. И вдохнув, и осмелившись, и обдумав, я прошу его откровенно, многозначительно: — Пожалуйста… Сегодня не уходи.

***

— Вино… вино, — шепчет он между нашими поцелуями, — это плохая… идея. — Не со мной. Может быть, если бы не алкогольная полудрёма, и страх, и жажда инстинктов, и любовь, если бы не эта смесь под неярким светом от ночника, то я не скоро смогла бы сесть к нему на колени. Но я смогла. Сбился, раскрылся немного халат. В вороте — обычный бюстгальтер. Сушится в ванной кружевное бельё. (Лишнее.) — Подожди, дарлинг, — просит мой Том, но целует в ответ и не может остановиться. У него колотится сердце — я чувствую это рукой. Я слышу его дыхание, слышу тихий и влажный звук, с которым его язык скользит внутри его рта, едва касаясь меня, не осмеливаясь… — Так… он начинал вот так. Когда-то давно тот придурок начинал со мной так, а значит, я могу теперь так закончить. Я хочу так закончить. Уехать обратно, испробовав нормальную жизнь. Хиддлстон понимает это без разъяснений. И держит меня, и не торопится. И говорит с теплотой: — Хорошо. От его запаха и поцелуев кружится голова. Знала ли я тогда, в машине, подскакивая на кочках, что смогу действительно повернуться к нему, что касание языка — это не единожды и не ошибка, что в полумраке можно не красть и бояться, а просто… бояться. Но больше не красть. Его рот восхитительно влажный, горячий и немного горчит — видимо, после вина. Под губой чуть-чуть колется. Если он приоткрывает глаза, то они — с поволокой. Даже немного влажные. Он чувственен — откровенно… Мне тяжело дышать. А потом, наконец-то — его рука на голой коже колена, она медленно поднимается вверх, пальцами — по внутренней стороне, где даже немного щекотно. А когда дотрагивается до белья, то я вздрагиваю (всё же) — и теряю наш поцелуй. Рука Хиддлстона замирает, в его глазах мелькает вопрос, а потом почти сразу — прежняя теплота. Том приближает лицо и предлагает себя, я чувствую его дыхание и сдаюсь. Это кажется разрешением, а может, это оно и есть. Его рука пугает меня, но я пытаюсь переступить, потому что — по крайней мере — я не испытываю отвращения. Он трогает меня через бельё аккуратно, ненавязчиво, изучая рельеф моего тела через ткань, может быть, выстраивая картинку, и я знаю, что он чувствует это растекающееся пятно. Я даже знаю, что моя влага останется у него на пальцах, потому что я стекаю в его ладонь без чувства вины. Или стыда. Испуг и трепет, нарастающее напряжение — это всё, что есть у меня. Том наконец-то прижимает ко мне ладонь, давит на нужное место без прежнего недокасания, переходит грань — и это вскидывает мне бёдра, вырывает пошлый и громкий стон. Я впиваюсь в мужские плечи, чтобы подняться, по инерции, не успевая задуматься, но Том удерживает меня, обхватив. И делает пальцами оборот. Я задыхаюсь. Вот она — та лавина, которую я держала все эти годы, весь этот непролитый дождь, то, что я не могла выпустить сама — только с кем-то. Это скручивается в паху, собирается там, словно падая по воронке, и острое, доводящее до слёз желание возвращается. Мне становится всё равно: что будет, что было со мной до этого, как я выгляжу, как он слышит меня, что он чувствует сам — лишь бы только не потерять его пальцы. Его рука едва отстраняется, а я сама сажусь на неё, веду бёдрами вслед, словно привязана. Это? Это то, что он хотел показать?.. Я уже давно обхватила его за плечи и спрятала пылающее лицо, и теперь слышу мягкий, необидный смешок у уха — нежный, не торжествующий. — Так твоё тело разговаривает со мной, — и когда снова касается пальцами, он добавляет шёпотом, похожим на бархат: — всё хорошо, дарлинг. Всё хорошо. Никто в мире не поймёт, какова эта жадность, как можно пить, забыв о дыхании, если столько шёл без воды. Я сжимаю его халат в кулаках, притираюсь как можно ближе, грудью к груди, и только то, что он ласкает меня рукой, мешает мне прижаться к его бедру. Я чувствую подушечки пальцев. Они скользят с нажимом, который бы Том не позволил, если бы мог раскрыть меня, уйти, может быть, вглубь, соскользнуть. Это было бы слишком остро, но ткань притупляет все ощущения. Я зажмуриваю глаза, стоны вырываются, почти не смолкая, даже если я закрываю рот. Во мне — запах его поцелуев и кожи. Просто. Сойти. С ума. На мгновение я вспоминаю: «Как там Сара? Как моя девочка?» «Как я — как я здесь, как сама?..» И волна накрывает быстро, словно одним прыжком. Обычно я чувствую, что скоро конец, а теперь — это просто случается. Всё внутри сокращается, выталкивает новую влагу, и я замираю на вдохе, вцепившись, должно быть, до боли, и он чувствует эту судорогу — крепче прижимает к себе, что-то шепчет, а пальцами делает короткие отрывистые обороты. Мне хочется сжать ноги и уйти, но он не даёт, он пересиливает, и когда всё прекращается, я чувствую каждую вену и каждую клетку. Такую сладость, какую никогда раньше не ощущала. Моё тело некрасиво крупно дрожит, с виска падает капля пота, а из глаз льются слёзы, и мне хорошо, и мне больно одновременно. За эту жизнь я громко рыдаю уже второй раз. И первый — с мужской рукой между ног.