***
— Я чувствую себя странно. Стержень внутри словно превращается в кашу, и меня это очень пугает. Мне нельзя… быть слабой. У меня пропали «мои» движения, я больше не могу выдерживать длинные взгляды, и вообще, кажется, превратилась в «малышку». Ту, которой обычно бывала мать. А она ничего не могла без мужчины — я не хочу на неё походить. — Я знаю, что делать с ненавистью. А любовь… любовь заставляет меня бояться.***
— Я могу говорить об этом? — спрашивает он прямо однажды днём. Мне кажется, я впервые чувствую отвращение, впервые вообще чувствую что-то, когда вспоминаю тот эпизод. Наверное, Хиддлстон видит это в моём лице. — Коротко, дарлинг, — обещает он, подавшись вперёд, навстречу, — всего несколько слов. Хорошо? — Хорошо. Он готовит мне чай и, не поднимая глаз, говорит (на выдохе, может, и на одном): — Вы боитесь проявлять слабость — когда-то вам было больно из-за неё. Только это неправда. Вам было больно из-за того, кто вам эту боль причинил, а не из-за того, что вы не сопротивлялись… Возможно, что ваша слабость вас даже спасла — вы никогда не думали об этом, дарлинг?.. — Что вы хотите сказать? — Вы имеете право быть слабой, если хотите, как и сильной, как и любой другой. Слабость — это не предложение для кого-то… И, конечно же, не вина.***
А потом (наконец-то) мы говорим. Он рассказывает обо всём подряд и задаёт мне вопросы: о семье, обо мне, кто я и откуда, что чувствую, что смотрю, что читаю. Это странно, но знакомимся мы лишь сейчас (хотя он многое обо мне знает). Это нормальное узнавание — после стольких болезненных встреч. — Вы красивая, — говорит он внезапно. Я увлеклась рассказом об Африке и спотыкаюсь о его речь. Моя растерянность так заметна, что он поясняет быстрее, чем я скажу что-то в ответ. — Внутри, дарлинг. Внутри. Когда так открываетесь, и у вас блестят глаза, и видно, что вы живёте… Я хотел этот ваш взгляд. Вы красивая. И Том смотрит на меня, чуть откинув голову, чуть улыбаясь, и я снова вижу в нём ту несмелую, робкую ещё нежность, с которой он брал мою руку, нежность какую-то обезоруживающую и сильную. Никто не смотрел на меня вот так. Я отвожу глаза, не выдерживая, и они намокают, и я краснею, потому что совсем потеряла контроль над собой. Но Том ничего не говорит, хотя видит. Вместо этого он опускается передо мной, берёт за руки, касается их губами, колючей щекой, дыханьем, и потом, когда я всё же справляюсь и смотрю на него, подаётся вперёд. «Сама, я должна это сделать сама, если готова» — что-то в нём говорит. И Том смотрит на мои губы, снова в глаза, и на губы. Я слегка наклоняюсь к нему.***
На мне — его ощущение: запах, вкус, нежность прикосновений. От этого поцелуя хочется плакать, как плачут в кино — навзрыд. Его руки держат меня за талию, давят немного пальцами, словно тоже хотят трогать не одежду, а кожу. Его грудь вздымается, как моя. — Нельзя бегать, не научившись ходить, дарлинг… — останавливает он аккуратно, когда я снова тянусь к нему. — А вы передвигаетесь сейчас, держась за мои руки. Хиддлстон утешительно целует ладонь (опять), запястье с внутренней стороны, где колотится, бьётся, как птица, пульс. Хиддлстон улыбается, а я понимаю, о чём он говорит. И сожалею. И позволяю ему отсесть.