Я, моя шизофрения и Том

В первую ночь, конечно же, мы говорим. Он отворачивается, когда я снимаю халат и залезаю под одеяло, а я не смотрю, как он остаётся в одних штанах. — Я всё-таки не понимаю, почему я. Вокруг тебя столько здоровых, красивых женщин, а ты выбрал меня. — Дарлинг, — пытается Том, конечно. Я быстро останавливаю его. — Я не принижаю себя. Я знаю, что объективно я средняя. Ты даже не запомнил моё лицо. — Когда? — В самом начале. Неважно. — Вокруг меня очень много людей. Мы молчим. Хиддлстон хотел бы всё разъяснить, но чувствует, что я понимаю. И говорю не об этом. — Я ничем не могу зацепить. Только раной. Всё женское мне не идёт. — Как ты выглядишь, что ты носишь, как ты себя ведёшь — это лишь установки. Ты имеешь право им не соответствовать, дарлинг, и не становиться при этом кем-то другим. Ты родилась женщиной, а значит, ты ей остаёшься. Хоть в кружевном белье, а хоть без. — Я всё это знаю. Я всё это знаю — не чувствую. Мы снова молчим. Я слышу его дыханье. Привыкнув к темноте, кажется, я вижу его силуэт. — Извини, но я не знаю, что можно ещё сказать, — выдыхает он как-то шумно, задумчиво. — Я тебя трогал, и я уверен, что ты не мужчина. Но я не знаю, как тебе это доказать. Я чувствую, как краснею. Хорошо, что в комнате темнота. — Я просто… Я ненавижу тот образ женщины, слабой, немощной, нежной, который навязывается всем подряд. И с другой стороны, когда я думаю о любви, мне кажется, меня нельзя полюбить, пока я не стану такой. Это так сложно, Том. И очень несправедливо. — Я понимаю. — Уверен? — Я пытаюсь понять… Дарлинг, каждый человек интересен, красив и подходит. Просто не каждому. Вот и всё. — Тогда почему люди любят много людей за жизнь, а меня полюбил только ты — первый раз? Почему я подошла только тебе? — Потому что ты сложнее устроена, чем другие. Я вообще-то самонадеян: возможно, ты не подходишь и мне. Я ведь тоже довольно прост, потому что жизнь у меня была довольно проста. — Ты принижаешь себя? Он смеётся. — Я говорю, как есть, — мне кажется, я даже вижу всполох его улыбки. — Но я буду рад, если ты останешься вместе со мной.

***

— Знаешь, что особенно удручает всех женщин, которые через это прошли? — спрашиваю я второй ночью. Мы как раз после душа, я снова в его халате. — Что, дарлинг? — Грязь. Это грязь. Они больше не могут почувствовать себя чистыми. Они моются под горячей водой, которую трудно даже терпеть, отдирают кожу мочалками, намыливаются по три раза (всегда). Моясь рядом, я постоянно слышу, как всё скрипит от ненормальной уже чистоты. Но они чувствуют себя грязными. Это больше не смыть. И я тоже, знаешь… Мне кажется, я даже могу испачкать, если прикоснуться ко мне.

***

И я рассказываю об этом на третью ночь. — На самом деле, я не знаю, что повлияло больше: барак или то, из детства. Барак — это сцена из фильма, что-нибудь про войну, когда женщины ни при чём, а им больше всего достаётся. Мало пыток, которые перебьют эту боль, лучше несколько раз умереть, чем быть связанной с расставленными ногами, чтобы мужчины проходили один за другим, сальные, тошнотворные, превращающие тебя в кашу… Это если мужчинам не хочется поразвлечься. Несколько женщин насиловали бутылками, мы слышали, как они кричали. Мне казалось, что я больше никогда не смогу считать мужчину человеком — я хотела, чтобы вы исчезли с лица земли. Я помню всех женщин и девочек. Тех, кто умер… это была очень трудная смерть. Мне приходится остановиться. Кажется, снова трудно дышать. — Я рассказываю тебе это… и чувствую, что ненавижу тебя за то, что ты не совершал. Но, если честно, я больше не верю, что мужчина и насилие — это не одно и то же. Я хочу верить, но не верю, Том. Мне всё равно кажется… ты такой же. Мы лежим наоборот: голова там, где ноги. Том протягивает мне руку через проход. Я держу её близко к губам. — Тебе неудобно. — Удобно. Он обманывает меня. — Думаю, это нормально, дарлинг, — спокойно говорит Том. — Нормально частное переносить на общее. Но всё-таки не на всех, нельзя переносить на всех… В вашем госпитале есть мужчины, они спасают. Разве, зная всё это, они смогут когда-нибудь?.. — Я не верю, что нет, не смогут. — Я думаю, это всё же не так… Какая ты сильная, дарлинг. — Сильная? — Я пытаюсь примерить на себя твою жизнь… или жизнь этих женщин. И я понимаю, что я бы такое не пережил. Я до сих пор помню, как ты дралась, я такого не видел… Тот мужчина был сильнее тебя намного, это как если бы я дрался со львом. Мне было страшно на это смотреть. Уже только на это. — Так значит, жалость? — Что? — Жалость толкнула тебя ко мне? — Нет, — сжимает он мою руку (сильно). — Не жалость, конечно, а интерес.

***

Четвёртой ночью, когда я возвращаюсь из душа, Хиддлстон уже спит. Я слышу его дыхание, в лунном свете виден его силуэт. Мне немного обидно — мне хотелось ещё раз его обнять… Я аккуратно снимаю халат, оставляю его на стуле, отворачиваю одеяло. Так непривычно, что комната снова не только моя. Том не двигается и не слышит — он, наверное, очень устал. И когда я почти залезаю в кровать, то не могу удержаться — подхожу к нему, на цыпочках, тихо, пытаюсь разглядеть в темноте, но не вижу, и целую, кажется, в лоб. А потом — сплю, не просыпаясь, почти до утра.

***

А пятой ночью я вижу его очень близко. — Том. — Что? — Я сплю без всего. Хиддлстон думает отвернуть одеяло, но вовремя останавливается. Я держу его у груди. В тусклом свете, наверное, Том смог разглядеть голые плечи. — Дарлинг, ты ведь… — Я её сняла. Почти ничего не видно, но я показываю сорочку, оставленную на полу. — Хорошо. И Том возвращается за своим одеялом, ложится рядом, не прикасаясь ко мне. Я прячу от него плечи. Сейчас я не думаю о любви. — Спи спокойно, дарлинг, — говорит он. — Если захочешь, то обнимешь меня сама.