Ведуньи странности

      У ведуна волосы, как степной ковыль, глаза у него — будто ночь смотрит из глазниц, а руки изящны и тонки — другими не выплетешь чары, не нарисуешь оберег, не огладишь нежно лицо своего ладо так, чтобы тот выгнулся навстречу как кот, выпрашивающий ласку. Звяга жмурился, улыбался кривовато и неловко — не привык он, чтобы смотрели так пристально, не отводя взора.       Звяга привольно раскинулся на кровати, пихнув под голову подушку, а Жар уселся к нему на бедра, смущая не только взглядом, но и прикосновениями. Еще он время от времени ерзал, с усмешкой наблюдая, как судорожно напрягается мощный живот и бедра под ним. Рубаху со Звяги он стащил, поэтому сильным, ладным телом мог наслаждаться беспрепятственно. Чем, собственно, и пользовался — изучал, ласкал пальцами, время от времени вообще почти ложился сверху, чтобы достать до чужих уст и сорвать сладкий поцелуй. Звяга с удовольствием принимал прикосновения, льнул навстречу, но сам решался разве что несмело провести ладонями по худым ногам, огладить бока, пересчитать пальцами выпирающие ребра. Он и в жизни был скованный и тихий, а когда дело доходило до ложа, то и вовсе не знал, куда себя деть. Но, Жара это, кажется, не смущало. Он, в отличии от девиц, которые и сами понятия не имели, что ночью наедине с милым делать, сразу занял главенствующую роль и мягко подталкивал, вел за собой. В нем чувствовалась сила, против которой Звяга был как травинка против ветра. Но совсем близки они не были — не дело это, без божьего благословления, а уж ведуну и подавно.       Пришедшую зиму Звяга едва заметил — его грело другое тепло, шло оно изнутри, словно искорки божьего солнца зажглись у него в животе, покалывали сладко, стоило лишь наткнуться взглядом на тонкий белый силуэт, снежным вихрем носящийся по деревне. Работы у ведуна всегда много, особенно в холодную пору, когда каждый так и норовит как не простыть так обморозиться. А у Звяги всего дела — накормить скотину да расчистить подворье от щедро насыпавшего снега. Его нанесло столько, что казалось, будто сверху развязали бездонный мешок и забыли, деревню засыпало по самую маковку. А Звяге работа только в радость — не привычный он сидеть, сложа руки.       На улице мороз щипает щеки, вокруг все белым-бело, даже спящие зимним сном деревья, и те укутали ветви белыми шапками. Марево вокруг, до самого небокрая, лишь изредка ветер разметает летящий снег, тогда видно дым, рвущийся вверх из печных труб. Спрятались люди в хатах, около живого огня, и не страшна им зима. Но то просто снег. А как придет Карачун — берегись, заморозит своей силушкой и в лесу и в хате, коль подношений на алтарь не положишь. Суров зимний бог, не нужны ему ни пища, ни ткани, согреет холодный лик лишь кровушка. Вот и несут на алтарь кто птицу, а кто и козленка иль еще какую домашнюю живность. Не всем это по нраву, хоть и помнят еще старики, как в самый лютый зимний день оставляли в лесу ребенка в одной тонкой рубахе, богу на поживу. Давно не было таких морозов, чтоб жертвовать людскую душу, привыкли люди к теплу да сытости, ропщут все громче.       Жертвы несут — каждый двор отдельно, чтобы можно было обратиться к богу без лишних глаз. И не узнать никак, кто ходил задабривать седобородого Карачуна, а кто скотины пожалел, дома остался, надеясь на защиту родной хаты.       Не ведает Звяга о том, что обозлился зимний бог людскому пренебрежению, потому и сыпет снег который день. Силушки у Звяги много, сугробы так и разлетаются. Мороз на дворе, а ему уже и жарко стало, стащил тулуп, позволяя снегу таять на плечах, укрытых лишь тонкой рубахой. Улыбается, моргает часто — на ресницы тоже легли снежинки. Расчистил себе все подворье, а затем и соседкам, живущим без мужской защиты. Тело легкое, приятная усталость давит на плечи.       А стоило вернуться к себе на подворье, как из хаты навстречу вынырнула знакомая тень. Сердится Жар — брови нахмурил грозно, руки сложил на груди, да ногой притоптывает. — Долго ль думал, дурень? Голышом еще пробеги, чтоб наверняка слечь, — не по нраву ведуну, что Звяга в одной рубахе который час кормит собой стужу. А тот лишь смеется. Подошел, обхватил Жара сильными руками, а теплом от него шпарит, как от печки, что там ветер — спать на снегу можно. Хорошо в доме, с милым под боком. Да вот только не весел ведун, очи черные отводит, все в окно поглядывает, а там снегу намело — уж, верно, по пояс, будто и не чистил Звяга подворье с утра. Не к добру. — Солнцеворот скоро. День Карачуна. — Жар задумчиво качает босой ногой, вторую он поджал под себя. Руки, обхватившие его поперек пояса, сжимаются, Звяга тоже чувствует, что что-то нехорошее творится, опасное. — Мало ему подношений, злые будут морозы. Коли б сам он жертв не забрал.       Если озлится бог — не защитит даже живой огонь. Выморозит хату, уснут все тихим сном, померзнут насмерть. Слуги верные его, медведи-шатуны, проснутся голодные, да пойдут к людям в гости, рвать зубами теплую плоть. Засвищут ледяные бураны, взвоет вьюга, морозный панцирь закует реки и колодцы, уморит Карачун лютой смертью и людей, и скот, и живность лесную. Одним шатунам да волкам праздник. Поселится в домах пустота, ветер будет петь заунывные песни, напоминая утихший плач по мертвым.       Знает это Жар. Знает и Звяга — поздно для жертв, не успокоят они уже разбушевавшегося бога. Завтра его день. Солнцеворот — самый короткий и самый холодный день в году. И ясно уже сейчас, чем он обернется — снега намело едва ль не вровень с крышами, мороз ударил такой, что трещат стекла в окнах. Читают люди заговоры, жмутся к очагам, на улицу и нос не кажут, один ведун собрался в лес, к алтарю Карачуна.       Звягу же словно подменили — куда девались его тишь да спокойствие? Злится он, рычит зверем раненным, не хочет отпускать ведуна на верную смерть. Знает, что иначе всем погибель, а сердце кровью обливается. — С тобой пойду, — решает он. Упрямый, никто не в силах его переубедить, никакими силами. А Жару и вовсе бесполезно говорить — не оставит его Звяга, уйдет следом, даже если идти придется на тот свет. Да хитер ведун — ладонями гладит хмурое лицо, волосы перебирает нежно. А затем тянется, как за поцелуем. Звяга куда выше, но послушно клонится, но коснуться манящих губ так и не успевает — тело млеет, немеет, и вот он беспомощно падает на колени, а Жар так и держит за шею, и от ладоней его холодно, как не было от снега. Против Звяги ведун тонкий, как тростинка, но держит его крепко, не дает упасть. Укладывает на ложе, а в глаза не смотрит. — Я вернусь, — говорит, а сам не верит, — незачем тебе следом идти.       Ушел ведун, тихо прикрыв дверь, а Звяга так и смотрит вслед, не в силах пошевелиться. Обхитрил его ведун, бросил одного. Владеет Жар силами земными и небесными, говорит с богами и духами, а Звяге только его упрямство и осталось. Силится он сдвинуться с места, перекатываются под кожей бугры мышц, бегут по лицу пот и слезы. Крепок наговор ведуний, да упрямее Звяга. Не считает он, сколько времени проходит, не ведает усталости, а путы все меньше и меньше держат. Уж вечер на пороге, стемнело за окном, когда злой, как шатун, поднялся он с кровати. Утер лицо мокрое, переодел рубаху, запахнул тулуп, влез в сапоги, да и громыхнул дверью. Не в праве ведун играть с его жизнью. Не в праве отказывать в малости — вместе уйти, рука об руку, пусть и не успели они получить божьего благословения.