Ведуньи странности

Снегу за подворьем — мужику по грудь, вьюга воет на разные голоса, свищет, поет, кидает острую ледяную крупу в лицо, гонит обратно в хату. Нету деревни вокруг — укрыла зима человеческое тепло, спрятала в сугробы, жадно выморозила воздух так, что больно дышать.       Раскинулась вокруг бездушная Навь, воспряли из небытия навьи дети, машут черными крылами, восславляют злыми песнями ущербный месяц, да глядят сторожко — не появится ль душа слабая да сладкая, чтобы выпить без остатка. Не боится Звяга крылатых — силен он, не посмеют на него позариться мертвые навьи дети, алчут они детишек беззащитных, дев юных, полощут черные крылья на злых ветрах да кликом призывают беду.       Упорный Звяга, топчет снег, взрезает грудью ледяную корку, рычит едва слышно, ощущая трепещущую внутри ярость, склоняет голову пониже, ибо парят мертвые птицы над самой головой, поют поминальные песни. Считает он шаги, шепчет заговор, да не слышно голоса, выпивает пустота все звуки — будто он тоже умер, даже сердце стучит беззвучно, умолкла буря, пропало собственное хриплое дыхание, лишь тоскливо и пронзительно стенают призрачные души, разносятся эти песни далеко, безнадежно витают среди снежных просторов, множатся бесконечным эхом.       Лес тоже словно неживой — застыли деревья черными надгробьями, тянут к небу искривленные ветви, просят пощады — не защитит толстая кора, замерзнут корни, застынет живая вода в древесных жилах. Звяга и сам будто дерево — закаменел весь, застыл от холода, едва шевелится, а с пути не сворачивает. Не смотрит он по сторонам, не смотрит в ставшее чужим небо, видит только следы, ведущие к алтарю озлившегося бога. Заметал их ветер, прятала вьюга, да Звяга не зря с малолетства ходил за дичью на охоту, умеет он искать спрятанное.       Трудно идти, с каждым шагом сил все меньше, всю былую мощь выпила стужа. А Звяга и не идет — бежит, рвется вперед, склонив голову, словно бык, сжав пудовые кулаки. Увидел он черные камни алтаря да яркий багрянец, пятнающий белый снег — словно кто-то набросал рябиновых гроздьев. Щедро набросал — стелется кровавый след, складывается в защитные руны, замыкает алтарь в алый круг. Не жалел себя ведун, держал ответ за всю деревню, не дрожали руки, режущие собственную плоть. Настанет утро — утихнет нечистая сила, призовет Карачун к порядку распоясавшихся духов, да увидят ли они это?       Раскинулся Жар на стылых камнях, змеями вьются косы, белеет обнаженное тело, а руки будто кто красной веревкой оплел — сплошь раны да порезы щерятся разошедшимися краями. Рухнул Звяга рядом, не в силах держаться на ногах, обнял холодное тело, рук не чувствуя. Не осталось в нем божьего тепла, погасло его солнце, и мороз сковал некогда дюжее тело. Над головой запели свою песнь мертвые птицы, да рано — вздрогнул ведун, когда его прижали к остывающей груди, раскрыл глаза, шепнул что-то неслышно, и стихла вьюга. Отрезал их кровавый круг от мира, задрожал воздух — сильна ведунья кровь, потеплел стылый камень, а окровавленные руки Жара скользнули Звяге под рубаху. А тот застыл — попрощался уже с жизнью, да сердце останавливаться не торопится — стучит упрямо, отогревает задубевшее тело. — Что ты… — Звяга пошевелился, наконец, когда слабые руки попытались забраться к нему в портки, обхватил ведуна за плечи, сжал покрепче — а ну тот умом тронулся? Да Жар брови нахмурил знакомо, шепнул что-то едва слышно — пришлось наклониться к самим губам, чтобы разобрать: — Силы нет. Твою возьму. Кто другой испугался бы, да Звяге и помереть не жалко было, не то что силами поделиться. Только сообразил он все равно не сразу, что именно ладо делать собрался. Дошло лишь, как ведун прошипел: — Штаны снимай.       Бывал Звяга на праздниках плодородия, не одно жаркое тело сжимал в объятиях, чего уж скрывать. Это ведь совсем не то, что в обычной жизни. Хмельной летней ночью, когда горят костры, неизведанная сила наполняет тело томлением, толкает друг к другу, заставляет сплетаться в самом древнем и самом откровенном танце, и разум лишний этой ночью. Но тогда сама природа берет верх над человеком, а сейчас Звяга не знал, куда очи деть от смущения.       Кажется, только отступила смерть — не ушла далеко, притаилась за рунным кругом, а он и думать о ней забыл, вздрагивал под холодными ведуньими руками. Огонь в чреслах разгорелся мигом — разве первый раз Жар так его оглаживал? Да вот только сегодня играть ему другую роль. Звяга сам стянул портки — он и холода-то уже почти не чувствовал, особенно когда Жар принялся целовать его в губы, жадно вцепился пальцами в плечи.       Ведун ожил немного, умыкнув поцелуями каплю силы, притерся крепко бедрами, так, чтобы Звяга ощутил его желание. Мог он запросто выпить все силы, словно нечисть, оставить иссохшееся тело, да только страха все равно не было. Жар прытко перебрался ему за спину, мурлыкал что-то и шептал на ухо, да Звяга почти ничего не слышал, только подавался навстречу пальцам, что наглаживали пониже спины. Дышал хрипло, постанывал, шипел, стиснув зубы, когда прильнувшее сзади тело осторожно качнулось, чужие руки сжали закаменевшие бедра и уд горячо и больно протиснулся внутрь.       Это точно было какое-то ведовство — Звяга словно забыл, кто он и где, осталось только неведомое ранее чувство, будто внутри заперт огонь, и он рвется наружу, скручивает тело больно и безжалостно, но в то же время так хитро, что одурманенная плоть просит большего. Он не видел ничего, весь его мир держался только на крепких холодных руках, стиснувших бедра, да на шепоте: — Ладо мой…       Развиднелось перед глазами — ночная синь вокруг, темная пелена укутала лес, приглушила краски, и на сером снегу едва заметна темная кровь. Холодает. Исчезают чары, вбирает в себя стужу алтарный камень. Под боком тепло — скрутился ведун клубком, как кот, уснул, и не помеха ему холод и ветер — улыбается.       Нахмурился Звяга — коварен мороз, уснут они и не проснутся. Зашевелился он, заворочался, как сонный медведь в берлоге, с трудом поднялся на ноги слабые. Не смог Жара разбудить — ушел тот бродить по снам, говорить с духами да кланяться богам, пришлось поднимать его на руки, как невесту. Невелик ведун, легок, как перышко, сколько раз Звяга в шутку подхватывал его, кружил, не замечая веса, а сейчас едва двигался — клонило к земле, будто мертвый камень нес. Ничего от Звяги не осталось — ни силы, ни упрямства, сам не знал, зачем идет. Шаг, еще шаг, не видно ничего, и тело словно чужое, только губы шевелятся, заговор читают, чтобы не упасть, да ношу не уронить. А может руки уже разжались, а может он давно лежит в снегу, аль вовсе не дошел до алтаря — замерз в лесу?..       Долго шел он в безвременье, благо, проторенный путь не давал заблудиться. Шел полуживой, прижимая к сердцу самое дорогое, пока отблески огня, льющиеся из окон, не ударили в глаза. Очнулся уснувший разум — понял Звяга, что вышел к деревне, да силы на том и закончились. Рухнул он кулем у ближайшего порога, уже не чуя, как скрипнули двери, запричитали женские голоса. Не видя, как по снежным заметам за спиной скользит первый, еще робкий и бледный лучик солнца, знаменующего разгорающийся рассвет.