Amor caecus

Санс плохо разбирался в людях, но был уверен, что вечно взъерошенное существо, которое он ласково называет малышкой, — это один из самых удивительных представителей человечества. Фриск была совсем крохой, когда они встретились, и уже тогда смотрела на жизнь нестандартно. Под каким-то другим, непонятным ни людям, ни монстрам углом, благодаря которому находила самые правильные, но далеко не самые обычные решения. Иного от его решительной малышки не стоило и ожидать: разве смог бы обычный ребёнок освободить монстров? Смог бы пройти такой долгий путь и ни разу никому не причинить боли? Вряд ли. Впрочем, всю странность её взглядов скелет осознал совсем недавно, когда проснулся и неожиданно обнаружил на своих коленях теперь уже не ребёнка — девушку. Она давным-давно выросла, но ему не хотелось этого замечать. Не хотелось видеть, как малышка становится взрослой. Только вот теперь от этого простого, но неприятного факта отвернуться не получалось — она заставляет смотреть. Так уверенно, совсем по-взрослому накрывает ладонями его плечи и слегка надавливает, заставляя монстра вжаться лопатками в спинку дивана. Он молча наблюдает, как зачарованный, подмечает про себя, что девушка напоминает каменное изваяние — твёрдое и недвижимое. Только глаза живые: нервные, блестящие, почти чёрные из-за расширенных зрачков, разом проглотивших золотистую радужку. Взглядом, полным скованности и какого-то мучительного, но приятного чувства, они пробегаются по костям, замирают, будто бы споткнувшись об его улыбку. Нужно её остановить — красной лампочкой загорается мысль в его черепушке, и скелет внезапно понимает, что не может. Каждая косточка наливается свинцовой тяжестью, единственное, что удаётся сделать — подавиться нервным смешком, заметив, как малышка изнутри кусает щёки. Хочет его поцеловать. Внутри что-то сжимается от этого странного желания. Наверное, та самая главная мышца, тот самый сгусток, что зовётся человеческим сердцем. И оно же разгоняет кровь по её венам тяжёлыми, болезненными, рваными толчками, когда девушка выдыхает очень медленно, прижимается губами к его улыбке так аккуратно, словно не целует — вытягивает красный проводок из общего цветастого вороха, готовится его перерезать, слушая мерное тиканье бомбы и надеясь, что не ошиблась. А затем с той же осторожностью обнимает: одной ладонью накрывает затылок, а второй цепляется за ткань футболки, притягивая монстра поближе. Скелет не противится. Не слышит ни хруста, ни треска, но ему почему-то кажется, что пустота под ребрами внезапно заполнилась чем-то горячим, раздулась, разламывая грудную клетку. От этого так жарко и больно, что обшивка дивана трещит под обманчиво-тонкими костяными пальцами. Выросла. Чёрт, как же быстро она выросла… — Санс… В её голосе слышится беспокойство — лёгкое, ненавязчивое, призывающее хоть чем-то ответить. Но монстр уверен, что бездействие не помеха малышке, которой не нужно вовсе его прямое согласие, чтобы она рискнула продолжить — доказать ему окончательно, что стала взрослой. Она ведь смотрит под другим углом, тем самым, с которого ясно, как день, что молчание — знак согласия. Не всегда, но сегодня — точно. И знаете, если проницательность в таких вещах и ситуациях - одно из качеств, что проявилось в ней с возрастом, то монстр, пожалуй, тоже готов иногда смотреть на вещи с иного угла. Скажем, того самого, с которого ей позволительно прижаться к нему теснее, как сейчас, целовать его скулы, как секундой ранее, и податливо прогибаться в пояснице от его прикосновений, как будет через минуту-другую, если она сейчас не остановится. Потому что не остановится. В конце-то концов, разве его малышка хоть раз бросала начатое?..