Amor caecus

      Слёзы бежали по щекам совершенно беззвучно. Не было ни всхлипов, ни сорванных вздохов, ни зубного скрежета — словно все звуки, обычно издаваемые людьми, когда они плачут, выключили нажатием какой-то секретной кнопки. И потому прозрачные дорожки, что сходились на кончике подбородка, чтобы спустя мгновение упасть на золотые плиты последнего коридора чередой соленых капель, казались чем-то неправильным… чем-то непростительно лишним на лице человеком, которое почти трескалось из-за широкой улыбки, жуткой и пустой, будто пластиковой. Даже более фальшивой, чем его, Санса, собственная. Они давно стоят по разные стороны этого коридора, чистого и светлого, но так похожи между собой, что страшно сказать хоть словечко — разбить это хрустальное спокойствие, прервать то самое, что люди называют разговором не словами, но взглядами. Она глазами успевает попросить прощения — это даже трогательно, если быть честным. Наверняка чувствует себя жалкой и грязной, точно зверюшка с перебитыми лапами, помнит лицо каждого убитого монстра, страдает от этого, внутренне задыхаясь в приступе внезапной асфиксии. Скелет видит слишком много в этих крохотных гранатовых зёрнышках, в расширенных от ужаса зрачках и влажных ресницах, чтобы описать её состояние парой коротких предложений или понять его до конца Зеркало души… Так ведь говорят? Лишь в одном он уверен — человеку так дурно от пережитого, что смерти он желает даже более страстно, чем свободы, воздуха, солнца. Всего того, что было им оставлено на поверхности совсем недавно, а монстрами — сотни лет назад. Потому что не сможет эта девчонка спокойно радоваться жизни, понимая, скольких обратила в пыль и развеяла по ветру…, но сможет существо, что заставляло её убивать. Заставляло и улыбалось той самой улыбкой, которую скелет ненавидит даже сильнее, чем ненавидит сейчас человек, плачущий от страха и бессилия, его добродушную усмешку. — Ты думаешь, что даже самый худший человек может измениться..? — бросает со смешком, как только девчонка делает решающий шаг вперёд и вновь замирает. Слишком много фальши для одной реплики. Ему ведь хочется спросить о другом. И сделать совершенно обратное. Им обоим хочется на самом-то деле, но настоящих чудес, что не будут заранее прописанны в сценарии, в их мире не бывает. Зато существуют сюжеты и рамки, за которые не может зайти ни монстр, ни человек. И следуя этим рамкам, настолько узким, что дышится с трудом, он обещает ей плохое время, а она молчит. Он пробивает её грудную клетку костями, а она машет кинжалом, рассекая лишь воздух. Он убивает, а она возвращается. Его предложение пощады — тоже в рамках, предполагающих печальный конец, но ведь она этого не знает. Принимает за чистую монету. Наивно. Совсем по-детски. И он этого никогда не забудет. Никогда не простит себе этого момента, сломавшего их обоих окончательно, продолжающего преследовать его в кошмарах, где на него смотрит эта девчонка, прижавшаяся доверчиво, отбросившая кинжал и сквозь рыдания признавшаяся, что хочет всё исправить. А спустя мгновение, настолько краткое, что удар сердца казался в сравнении с ним бесконечностью, убитая десятками костей. После этого он всегда просыпается, переживая все те чувства, что отражались тогда в её глазах — глазах человека, убившего кого-то невинного, раскрывшего объятия, поверившего в чужую доброту, как когда-то поверил его брат. И точно так же ошибся. «Если мы и вправду друзья… то ты не вернёшься», — сказал он в тот день, глядя на душу, что осколками сыпалась к его ногам. И эту фразу сейчас ненавидит даже больше, чем ненавидел её улыбку. Потому что не вернулась. Потому что послушалась и исчезла, оставив после себя только смерть и запустение. Оставив его в одиночестве. Глупая, маленькая, растерявшая решительность девчонка… Девчонка, чьего имени он так и не узнал.