Amor caecus

Она почти закончила. Ноги закинуты на резной подлокотник. Корона, кровавыми брызгами покрытая, точно присыпанная рубиновой крошкой, золотится в волосах, и обрывок фиолетовой материи, как напоминание о павшем короле, намотан на ладонь, что скользила по лезвию кинжала — стирала с него остатки багрянца, чтобы было чисто и складно. Фриск ведь это любит — порядок во всех его проявлениях. Наводит его по окончанию каждого из выступлений: пускает массовку в расход, сжигает все декорации, а затем сбрасывает, чтобы приняться за новую роль и сценарий. Имитирует доброту и милосердие, если хочет разнообразить свой репертуар и сыграть пацифиста. Счастливая концовка, радостные улыбки, возможность передохнуть до момента, когда роль ангелочка наскучит. Случается, что хватается за ножи и палки, ураганом проносится по подземелью, оставляя за собой лишь смерть, когда возникает желание развлечь себя ужасами — примерить личину безжалостного маньяка, убивая всех без разбору. Хотя, чего уж тут отрицать, главное для каждого актера не собственное удовольствие, а зритель, способный оценить всю глубину его игры. Аплодисменты, что подобны грому средь ясного неба, когда опускается занавес. И Фриск нашла монстра, казалось, самой судьбой посланного, чтобы талант девушки не остался без внимания. Она нашла Санса. Скелет помнил убийства, всхлипы, хохот — все сбросы и тонкости каждого из сценариев. Он ненавидел эту фальшь, но наверняка восхищался, понимая, что отнюдь не каждый человек смог бы столь достоверно изображать эмоции. Просто не мог не восхищаться. Фриск в этом уверена. В этом — смысл всех перезапусков и её жизни в целом. Она давно не де­лит остальных монстров на муж­чин и жен­щин, на объ­ек­ты по­хоти, ярос­ти, рев­ности. Она не ис­пы­тыва­ет к ним эмо­ций. Они — лишь инс­тру­мен­ты, ма­тери­ал, из ко­торо­го она ле­пит удоб­ную и под­хо­дящую для нового сценария ре­аль­ность. И его брат — лучший из них всех. Самый мощный и действенный. Козырь в её рукаве. Фриск убивает его почти всегда. Первым. Единственным. И не описать словами, как сладко видеть боль в глазах скелета, когда под конец он понимает, что всем остальным она дарила пощаду. Всем кроме Папируса. — Зачем? — хрипит знакомый голос, вырывая девушку из размышлений. — Какой во всём этом смысл.? Он стоит во тьме дверного проёма, прижимает костлявую руку к порезу, наискось пересекающему грудную клетку, шатается, точно перебрал у Гриллби. Ему недолго осталось — и Фриск снисходительно улыбается, полагая, что можно скрасить последние секунды монстра ответом. — Всё просто, дружок — вздыхает она театрально, небрежно-элегантным жестом поправляет корону, что успела съехать на бок. Поднимается на ноги. — Я хочу, чтобы ты видел… Чтобы ты понял. Наслаждался. — Убийствами?!. — Искусство требуется жертв. — отрезает девушка хлестко, а скелет лишь бессильно сжимает кулаки, осыпается пеплом. И Фриск в который раз не слышит его аплодисментов. Она кланяется в пустоту саркастично. Мстительно. Сжимает губы в тонкую полоску, бросает почти злобно: — Однажды ты поймешь. И это тоже, конечно, враньё. Самой себе. Но впервые — неумелое.