Amor caecus

Золотые лепестки доверчиво тянутся к рукам, обрывающим изящные стебли. Фриск склоняется на секунду, чтобы вдохнуть горьковатый аромат, улыбается, пытаясь представить реакцию монстра, которому они предназначены. Припоминая каждую деталь его облика. Самый первый цветок — шелест его голоса. Звериная ярость, от которой тревожно щекотало под коленями, заставляя их подкашиваться, когда наказывал за проступки, и крепость, позволяющая пьянеть без спиртного, если хвалил за покорность. Второй цветок — его прикосновения, которые от изучающих быстро переходили в требовательные, напоминающие выявление болевых точек, но доставляющие больше удовольствия, чем могли бы доставить все нежности и ласки, принятые людьми на поверхности. Третий — взгляд карминовых огоньков, что горят в его глазницах жарко и голодно, точно головешки в костре. Согревают лишь изредка, если повезёт застать монстра в хорошем расположении духа. Тонкие пальцы переплетают их стебельки так легко и проворно, что вскоре в руках девушки оказывается уже не просто ворох золотых цветов — тяжёлый венок, бережно удерживаемый и осматриваемый с плохо скрываемым беспокойством: крепок ли? Проверить она не успевает: — Домой, — требовательно хрипит голос за спиной. Монстр смотрит в сторону, будто ему плевать. Он ведь изучил свою девочку, послушную и расторопную, всегда смотрящую на него выжидательно, будто готовую броситься следом по первой команде. Она никогда не заставляла повторять его дважды. Никогда не было нужды толкать или глодать взглядом её косточки, чтобы торопилась. Так почему не двигается с места сейчас? — Санс… Он хрустко поворачивает голову. Смотрит на неё в полутьме. Не может понять, почему Фриск ещё в статике. Голову вроде как не позабыла, волосы сбиты в кровавые сосульки, руки что-то сжимают, дрожат — красные и синие от его стальной хватки. Скелет фиксирует взгляд на точке промеж обтянутых кожей лопаток, будто пытается в ней дырку пробить, подсмотреть, что же она прячет. — Домой, — повторяет хлёстко, запуская руки в карманы, чувствуя, как зубы скрипят от желания потащить за собой волоком, намотав каштановые патлы на кулак. А она отвечает просто и вкрадчиво, так, словно не чувствует его ярости, от которой опасно потрескивал воздух, не слышит приказов, когда-то исполняемых без промедления: — Закрой глаза, если сможешь… пожалуйста. Это важно. Фриск наконец оборачивается, растягивая губы в светлой улыбке, настолько доверчивой, яркой, что скелет замирает в немом удивлении. Хотел бы разглядеть в ней привычную пугливость, но нельзя отыскать то, чего нет. А нет теперь уже многого: обречённой покорности, смирной и согласной, страха собачьего, мольбы о ласке. Потому что девчонка его не боится. Не смотрит заискивающе, не мотает хвостом. Чёртова шавка вырвала поводок. Хах. И он готов переломать ей все косточки за эту вольность… За смелость. — Зачем? — вопрос, точно удар по лицу, короток и точен. Фриск от него дёргается, но головы в плечи не вжимает, как делала раньше. В её глазах не боязливость — решительность и мягкость. Ничего лишнего. — Пожалуйста. — шепчет в пустоту. В его исковерканную душонку. И он ведь действительно прикрывает глазницы рукавом. Неохотно опускается рядом на корточки, рычит что-то раздражённо. Представляет, как потом отыграется, покрывая её тушку новыми шрамами, но сейчас не может отказать… Просто не может. А девчонка не теряет времени. Она с трепетом опускает на голову скелета свой венок, прижимается губами к его кривому оскалу, пока внутри всё пышет радостью и взрывается сверхновой. Всего на секунду, но большего и не надо. Принял. — Дура, — сплёвывает он с глухой досадой чуть позже, хохлится. В его висках пульсирует пускай глупая, но навязчивая мысль, что цветочки неплохо бы смотрелись над матрасом в его комнате. Вбить гвоздик помельче да повесить. Венок таки крепкий. Должен держаться. — Люблю, — в ответ улыбается она шире прежнего. Целует повторно, обнимает, пренебрегает сопротивлением монстра, как чем-то незначительным. Валит его на землю, смеясь. Ей хватает смелости, чтобы не скрывать свои чувства. На двоих. Может, однажды хватит и ему?..