Amor caecus

Фриск была хорошей девочкой. Прилежно смеялась над самыми неудачными из его каламбуров, обнимала, возвращаясь со школы, улыбалась и звонко прикладывала губы к скуловым костям, если скелет радовал свою малышку чем-то сладким. Идеально вписывалась в образ проказливой дочурки, который так часто встречается в семейных журналах: задорные хвостики на макушке, мятная конфетка за щекой, счастливый блеск в глазах… и нежный пушок вдоль позвоночника, что щекотал костистые пальцы, когда она устраивалась на отцовских коленях. Гладила ладошками его ключицы, переплетала ноги за спиной. Такая маленькая, нежная… Ха? Откуда укус на плече? Горошины синяков на бёдрах? О, не обращайте внимания. Это мелочи. Знаете же как бывает: заигралась с друзьями, споткнулась или подралась. «Все мы в детстве были такими неуклюжими», — усмехается скелет простодушно на все вопросы, покровительственно обнимает и притягивает малышку поближе. Незаметно оглаживает горбик позвонка у основания её тонкой шейки, любуясь ямочками на пухлых щеках, когда она с улыбкой кивает его словам. Хорошая девочка. «Моя», — на выдохе добавляет этим же вечером, потирается улыбкой о мягкую вогнутость под её рёбрами, подхватывает острое колено, приподнимая, чтобы прикусить выступающие венки на щиколотках. Такие мягкие, пленительно-тонкие, голубыми змейками вьющиеся под пергаментной кожей. Она не противится. Дышит на грани гипервентиляции, сжимает простынь до побелевших костяшек, препарирует его масляным взглядом. Женщина — не ребёнок, которым давным-давно является лишь номинально. Перестала им быть добрую сотню сбросов назад — этим он себя утешает, вжимая её тельце в матрас, чувствуя, как грехи вереницей ползут по хребту. Понимая, что спятил. Тронулся умом от бесконечных запусков и повторений, от прикосновений, от прогорклой сладости происходящего. Тронулся. И она, задыхаясь, умирая на какой-то краткий, невыразимо желанный миг, вместе с ним. Такая порочная, бархатная, с трепещущими ресницами, искусаными в кровь губами... Моя.