Amor caecus

Фриск соскребает красный лак с обломанных ногтей. Такой же отвратительно пошлый, как и всё вокруг: выпивка, крепкие сигареты, девки с шальными глазами, сидящие на коленях работяг, спускающих в этом гадюшнике зарплату. На старом телевизоре включен выпуск криминальных новостей, и женщина со скорбным лицом рассказывает об очередном самоубийстве. Монстр вышел из квартиры через форточку. Прямиком с десятого этажа. Говорят, оставил предсмертную записку, кривую и неразборчивую, повествующую о людской жестокости. Перешёптываются, предполагая, что не выдержал давления. Людям это свойственно — презирать и выбивать из мира непонятное, непривычное, чужеродное их представлениям о правильном. А что может быть неправильнее чудовищ, разгуливающих по улицам средь белого дня?.. Фриск смотрит на экран с брезгливой жалостью человека, наступившего на красивое насекомое. Испачкавшего останками какого-нибудь там мотылька себе подошву. И хорошо бы только подошву… Она ведь целиком в этой истории с монстрами извалялась, вытащила из подземелья, мнила себя героиней, а что по итогу? Смерть, страдания, завывания в подушку. Лучше бы там их оставила — в подземелье, в темноте, в безопасности. И сама осталась вместе с ними. Во что же она здесь превратилась… — Хэй, Джесс, — подзывает какой-то мужчина, и Фриск послушно оборачивается на эту нелепую кличку. Фриск — оно слишком искристое, конфетное, воздушно-сахарное. Не подходит девушке её профессии. Так говорили клиенты. Хозяин того же мнения. Она не против: Фриск умерла слишком давно, чтобы за неё цепляться и жалеть. Теперь — Джесс, которой заказали приватный танец. Хозяин показательно вскидывает пальцы и перетирает ими невидимые купюры, подмигивает, взглядом указывает в сторону помещений, где должен ждать заказчик. «Прибыльный», — понимает по этим жестам девушка и раздвигает губы — тоже отвратительно красные, жирные и пошлые, — в острозубой улыбке. Только сердце колотится как-то встревоженно: предчувствует что-то паскудное. Причину она понимает слишком поздно, чтобы сбежать или что-то исправить. На мягком диванчике, где должен был сидеть очередной клиент — он. Частично скрытый полумраком, но костей, улыбки, позы — ей ведь этого достаточно. узнала. — Разве так приветствуют старых друзей, мелкая? — голос кажется хриплым и комната запахом табака напитана, хотя обычно здесь курить запрещается. — Вы меня с кем-то спутали… — неловко и совсем не убедительно. Джесс пятится к выходу, паникует, запахивая сползающий халатик. Бесполезно. Короткий взмах рукой с его стороны — и дверь сама закрывается, громыхнув. — Фриск. — бросает монстр с нажимом. — Джесс. — упрямо мотает девушка головой. Он устало вздыхает. Закуривает. Молчит. — Тогда танцуй. — решает наконец. Тушит сигарету о подлокотник. Смотрит очень пристально, кажется, чего-то дожидается. Фриск себя пересиливает — послушно крутится на шесте, отрабатывая свои деньги, точно деревянная. Закидывает длинные ноги все выше. Переворачивается, чтобы сползти по холодному металлу. Чувствует себя грязной потаскушкой. Чувствует презрение в его взгляде, волнами мурашек бегущее по спине. Вспоминает, что тушью воспользовалась обычной — не водостойкой: плакать нельзя. Нельзя-нельзя-нельзя. Но слезы все равно текут по щекам ручьями. Невозможно не разрыдаться окончательно, когда он все-таки срывается, хватает за запястье, выдергивает, прижимает, дымом и горечью выдыхает куда-то в волосы. Ему больно видеть это умирание. Прокуренному, жесткому, усталому, нашедшему место в этом мирке проклятом, в змеином гнезде — даже такому больно. Во что же они превратились… — Возвращайся к нам, — просит негромко, напряжённо. — Домой. Девушка прикрывает глаза. Невольно обнимает в ответ — крепко-крепко. Кивает очень медленно, неуверенно. Джесс — неприятная, склизкая, душная, словно трупный мешок — сама собой сползает куда-то в бесконечность, исчезает, видимо, навсегда. — Домой. — повторяет зачем-то. «Уже дома», — понимает, пряча измученную улыбку в складках его куртки.