Amor caecus

Фриск редко задумывалась над смыслом жизни, однако, с каждым перезапуском, каждой смертью и последующим возрождением, все чаще задавала себе один-единственный вопрос: «Ради чего я страдаю?» Человеку положено иметь какую-то цель — и следовать за этой целью, не смотря на препятствия, но малышка не имела четкого представления о том, чего хотела бы достичь. Наверное, это поверхность — залитые солнцем равнины, здание на окраине городка, тихого и уютного, с рекой, через которую перекинуты мосты со ржавеющими перилами, берегами, заросшими камышом, и крошечным парком, в котором хаотично разбросаны скамейки, а под ними — кошки, тихие, ласковые, живущие на подачки старушек. Но представляя все эти милые детали, как правило, обостряющие чувство тоски по родному и привычному, малышка не испытывала ровным счетом ничего. Равнин, городка, здания — одним словом, дома, у Фриск не было. Только смутные воспоминания, не имеющие ни цвета, ни запаха. Они мелькали перед глазами, как черно-белые изображения на пожелтевших от времени фотографиях, оставляя после себя привкус разочарования и усталости — чуть-чуть. Может, она страдает ради людей, оставшихся там, на поверхности? Ради матушки с теплыми руками, пахнущими выпечкой, и волосами, струящимися меж коротких детских пальчиков, золотистыми, как солнечный свет? Ради терпеливого отца, смотрящего строго, но нежно — так, как умел только он с его мягкими глазами, от чего-то напоминавшими орешки-фундук? Ради сестры — красивой, ласковой девушки, на которую она всегда хотела быть похожа? Ради брата-сорванца, что подмигивал, когда ловил её за очередной шалостью, и никогда не сдавал родителям? Фриск задумчиво-рассеяно прикусывала палец, силясь вырвать из памяти лицо хоть кого-то из родственников, но — тщетно. Слышались голоса — пустые, бесцветные. Иногда вспыхивали такие же ничего не значащие фрагменты — горошинки на платье, веснушки на острых плечах, серые отзвуки прошлого, не отличающиеся теплотой и не представляющие интереса. Со временем малышка поняла, что жизнь, милосердие, страдания, смерть — все, чему она следовала, имело лишь иллюзия смысла, мнимую сознательность. А решимость — не следствие какого-то четкого стремления, понимания, желания двигаться жить, нет… Скорее, привычки. Впрочем, Фриск не заблуждалась, как многие из людей, полагая, что утверждения «жизнь не имеет смысла» и «жизнь не стоит того, чтобы ее прожить» обязаны как-то связываться: второе — непременно следовать за первым, и за ними обоими — действие, как отказ от существования. — Санс, — как-то спросила она, едва ворочая языком, уже готовая заснуть прямо у Грилби, — Тебе никогда не хотелось… не знаю… Опустить руки? Никогда не казалось, что монстры зря ждут в этом подземелье? Ведь это так… Это так… — Бессмысленно? — подсказал он, усмехаясь. — Да, — попыталась малышка кивнуть, но лишь больно ударилась подбородком о барную стойку и скривилась, — Бессмысленно. — Отсутствие смысла — вовсе не повод помирать, милая, — хмыкнул скелет, для убедительности щелкнув костяшкой по кетчупу, — Его можно придумать или найти, а можно и просто жить, получая от этого удовольствия. Двигаться в пустоту просто так, из интереса, желания узнать, что же получится. Фриск тогда нахмурилась: не могла понять, как такое возможно — жить в пустоту, прекрасно это сознавая. Однако, со временем свыклась. Санс оказался прав. Возможно — и даже приятно, если научится относится к этому проще. Она, как и раньше, двигалась, умирала, возрождалась, щадила, иногда — убивала. Перезапускала мир, ни на что не надеясь, искала новые концовки, и возмущение, ненависть, тоска, вызываемая невозможностью вырваться из этой бездны, из этого замкнутого круга, сошли на нет. Малышкой двигало одно — понимание абсурдности самой жизни со всеми вытекающими. И, как следствие, интерес, простое детское любопытство, не сдерживаемое какими-то ценностями, милосердием, надеждой… — Когда-нибудь тебе это надоест, — хрипит Санс, зажимая порез, и валится на колени. Ненависти в его голосе нет — только усталость да легкое раздражение. — Знаю, — улыбается она в ответ, — На самом деле, уже надоело. Фриск подносит кинжал к собственному горлу, и монстр со смешком закрывает глаза. На темнеющем экране высвечивается одна-единственная надпись. «Game Over»