Amor caecus

Лепестки давно высохли, потрескались — и опали. Они крошатся под ногами, когда он ходит по комнате, шелестят на грани слышимости — так мягко, вкрадчиво, что хочется сдохнуть. Хочется вымести их к чертям вместе с мыслями, чувствами, памятью, сорвать треклятый венок, напоминающий сплетение грязно-зеленых змей. Он воняет разложением. И — вот это уже по-настоящему мерзко, — любовью. Санс разглядывает эту пакость часами, растирая меж пальцев один из лепестков. Крыша машет ему скатами, точно громадными крыльями — прощально. А затем едет. Едет-едет… Едет, но лучше бы исчезла вовсе — однажды и навсегда — потому что реальность с ее натяжной, такой раздражающей неразберихой можно переварить только чокнувшись окончательно. Как она — его девочка. Милая. Слово плавно соскальзывает с языка. Трупами всплывают из памяти моменты, ради которых не жалко ни оказаться в психушке, ни сдохнуть. Моменты, в которых она — горячая, хмельная от желания и сплошь им разукрашенная, словно полотно — талантливым художником. В каждом жесте — ответность. В каждом взгляде — мольба. И все тело — струна, натянутая до предела. Прекрасный инструмент. Был прекрасным. Когда-то. Секунды, когда скрипка наконец обернулась человеком, вспомнила, что дерево и кожа, струны и нервы, смычок и руки, норовящие сжать до синяков — все-таки разное, а не целое, монстр помнил хорошо. Помнил и ненавидел. Фриск, милая, дура — ужасно смелая, но все-таки дура: идиоту вроде него вряд ли стоило надеяться на большее. Я тебя не любил до тех секунд, но — хотел тобой владеть. Ты и сама знаешь разницу между этими понятиями, верно? Санс нервно скалится, желтоватой пылью вымарав кости. Спиною опирается о стену, запрокидывает голову, чувствует, как дрожат плечи от смеха. О да, ты знала ее лучше многих. Даже лучше меня. Любимая дура. Она должна была остаться. Остаться, черт бы тебя побрал, а не убивать того рогатого засранца и уходить. Я не разрешал ни первого, ни второго. «Я устала, Санс…» Думаешь, мне легко? Маленькая эгоистка. «Ты мне нужен, но я устала. Неужели так сложно… Так сложно хоть раз…» Признаться? Подарить то самое «долго и счастливо» с любовью, свадьбой, детишками? Ты и правда чокнутая, милая. Здесь не поверхность, как я не принц из твоих идиотских сказок. «Неважно.» И перестань так вздыхать. Ты ушла. Можешь замолкнуть хоть теперь? «Прости меня.» Никогда… Никогда. «Я люблю тебя.» Будь это правдой, осталась бы. «В сказках, Санс, любовь может заменить человеку весь мир, оправдать все грехи, принести счастье. Но это — не сказка. По твоим же словам. А я слишком устала, чтобы переубеждать. Поэтому — прости. Мне всегда хотелось стать чем-то большим, чем подстилка, которой ты не можешь сказать даже трех слов. Хоть один чертов раз, Санс… Это слишком много, да?» И? Я должен тебя жалеть? Обливаться слезами? Страдать? Сама понимала, на что подписывалась. «Впрочем, это тоже неважно. Я всегда мечтала стать врачом, знаешь? Мечтала лечить и знать, что живу не напрасно… Это много, но все-таки исполнимо, в отличии от попыток вырвать те слова или хоть на ступеньку подняться в списке твоих приоритетов. Три слова, Санс, — столько стоила моя душа со всем прилагающимся. Но, видимо, я себя переоценила. Прости, если это звучит, как упрек или обвинение. Правда, переоценила. Прости.» Милая… «Я хочу жить, Санс. Я не хочу метаться, не хочу страдать, не хочу умирать из-за каждого неосторожного слова и сидеть на цепи, получая одни только пинки да тычки под ребра. Я — человек. Че-ло-век. С мечтами и желаниями, чувствами и потребностями. Ты понял, верно? Понял в тот день, но ничего не изменилось. А я поняла, что ошибалась, полагая, будто под твоей жестокость есть что-то… Что-то другое. Что ты не злобный на самом-то деле. Просто тоже очень устал и хотел выжить. Знаешь, что самое паршивое?» Что-то может быть паршивее?.. «Я все равно люблю тебя.» Врешь. Даже здесь и теперь — врешь. «Вспоминай меня иногда, если можно.» Чтобы вспоминать, нужно забыть. Дурой была — дурой осталась, раз просишь о подобном. «И будь счастлив, насколько это возможно в подземелье. Пожалуйста. Ради…» Монстр подтягивает колени к грудной клетке, сжимает кости до треска. Ненавижу. Боги, как же я тебя ненавижу… «Ради себя.»