Amor caecus

Она чаяла отыскать под церковными сводами хоть каплю спокойствия. Несчастные, изводимые внутренними противоречиями, часто обращаются к религии: существование некой высшей справедливости, подчинение церковным догмам, возможность уповать на божий замысел — все это помогает заглушить волнение. Святые могут позволить себе умирать в богадельне — даже она становится для них преддверием царства небесного. В их жизни есть какая-то особая стройность — четкость и ясность, недоступная людям, которые не способны во что-то слепо уверовать. И все же верить она пыталась. Мятущийся ребенок, не знающий себе цены и напрочь лишенный кокетства. Терзаемый дурными снами, сомнениями, тревогами, свойственными юности, когда человек пытается отыскать смысл… Составляет из осколков целостную картину мира — определяет свое понимание «хорошего» или «плохого». Фриск — сама добродетель, неопытная и бесхитростная — напоминала гомерическую трапезу, приготовленную без затей на раскаленных углях. Безо всяких пряностей, изысканных приправ, которыми щеголяли женщины свободных нравов. И конечно, заполучи он это наивное создание — вскоре оно бы ему наскучило. Как наскучила наука. Как наскучила церковь, под сенью которой девчонка имела глупость укрыться. Санс прекрасно это сознавал. Он застал ее перед распятием: она молилась, безмолвно шепча одними губами слова, напряженная и скрывающая волнение. Плечи боязливо вскинуты. Пальцы сплетены — ногти впиваются в кисти так сильно, что остаются кровавые полумесяцы, но Фриск словно этого не замечает. Лихорадочно просит о чем-то свое глухое божество, в которое никогда не верила. Глотает стылый воздух. Дрожит. Несчастный испуганный ребенок… Робкий… Доверчивый… Сардонически усмехаясь, скелет порывисто затянулся — сигаретным дымом резануло, как наждачной бумагой, заставив его негромко закашляться. А Фриск — вздрогнуть от неожиданности. — Отец… — Снова кошмары? — перебил он мягко и добавил, заметив нерешительность в кротком взгляде: — Если тебя что-то беспокоит, ты можешь рассказать мне. Всегда. Вместо ответа — вымученная улыбка. Отрицательный жест: — Все хорошо. Правда. Санс иронически хмыкает, выдыхая дым, но упрекнуть во лжи не решается — тогда Фриск лишь замкнется окончательно, не признавая истины. К тому же монстр не хотел принуждать. Даже к таким мелочам, как всего-то согласие. Всего-то робкий кивок: «Да, кошмары». Нет… Она сделает это сама. И придет к нему тоже — сама. — Тогда не будешь против, если мы помолимся вместе? — интересуется он легко, опускаясь рядом на колени. И улыбается открыто, как умеют только обаятельные грешники. — Мне это помогает, когда не удается заснуть. — Вам не удается? — в ее тоне проскальзывают нотки удивления. Она неуютно сжалась, пряча глаза. — Не только тебя мучают иногда неприятные сны. — А… что вам снится?.. — Плохой человек, который очень многого меня лишил. Девчонка проглотила готовый сорваться вопрос и потупилась, начав разглядывать собственные руки, сомкнутые в молитвенном жесте. Какое-то время она молчала, склонившись под тяжестью какого-то неприятного воспоминания. А затем призналась тяжело, будто камень уронила: — Мне тоже снится плохой человек. Монстр, сдержав любопытство, смолчал. Дал возможность ей продолжить самой. — Он… Она наталкивает меня на греховные мысли. — Какие, сестра? Зардевшись, Фриск отвернула лицо. Снова воцарилось молчание — вязкое, липкое и напряженное, как побелевшие костяшки этого застенчивого ребенка, бессознательно раздирающего ногтями собственные ладони. Что-то в ней лопнуло перетянутой струной, когда скелет осторожно коснулся ее пальцев — и она подалась в сторону, точно хотела отскочить, но вместо этого сжалась крепче прежнего. Совсем по-птичьи втянула голову в плечи. Ему стоило огромных усилий разомкнуть ее кисти — заледенелые, почти каменные, сводимые какой-то неизъяснимой судорогой. — Тебе станет легче, — пообещал он как можно теплей. Осторожно притянул Фриск поближе — она почти не сопротивлялась. Только дрожала мелко, точно плакала, хотя зажмуренные глаза оставались сухими. К его счастью, малышка была слишком простодушна, чтобы уловить хрипоту в чужом голосе. Или заметить, как святой отец нежно — слишком нежно для того, кто хочет просто утешить — приникает извечной улыбкой к ее виску. Чтобы заметить его неровное дыхание. Ласковые, обманчиво-тонкие пальцы, невесомо скользящие по спине. Что мешало ему прямо сейчас опрокинуть эту дурочку на пол? Точно не совесть. Санс толком не слушал ее бормотания о каких-то неведомых демонах, больше увлеченный вздыбленными лопатками, изломом поясницы, выбившимися каштановыми прядками, щекотавшими ему шейные позвонки — мелочами, к которым он имел возможность прикоснуться. От которых его продирало, будто залпом опрокинул стакан забористого пойла. Фриск не замечала. Бормотала, шептала, прятала исцарапанные ладошки, приникнув лбом к его ключице. Разве нашлось бы в ней мужество сопротивляться? Даже крикнуть, наверное, не смогла бы — онемела от страха и непонимания. И все-таки… — Бог не посылает нам трудностей, которые мы не смогли бы преодолеть, — вкрадчиво произносит монстр. Цепляет пальцами чужой подбородок, вынуждая ее поднять лицо, и невольно сглатывает. Раскрасневшаяся, с искусанными губами, немой мольбой во взгляде… Верящая не в какую-то высшую справедливость — а в него, морального урода, который даже сейчас мог думать лишь об одном, — Рано или поздно эти кошмары закончатся… …как закончится его терпение. Впрочем, рано или поздно — не значит, сейчас. Фриск послушно вскидывает голову, чувствуя, как Санс аккуратно отводит спутанную челку — отечески касается зубами лба. А затем роняет негромкое, понизив голос: — Сегодня у тебя будет спокойная ночь. Завтра… Как знать. Насколько хватит его выдержки — и твоей наивной веры, сестра.