Разные

Когда они вернулись в номер уже ближе к ночи, Казуки, едва скинув обувь, принялся зацеловывать Манабу — в губы, шею, подбородок. Тот откидывал назад голову, подставляясь, сжимал чужие плечи почти до боли и чуть не подавился стоном, когда Казуки запустил обе ладони под его одежду, сжимая отвердевшие соски. — Дай мне. Или вместо твоей задницы я кончу себе в штаны. Ты же не хочешь, чтобы тебе ничего не досталось? — Он резко развернул его к стене лицом, потянув к себе за бедра. — Ну не тут же… Кровать ведь рядом, — моментально воспротивился уже настоявшийся за сегодня раком у стенки Манабу. Он вывернулся как уж, прежде чем увлечь Казуки в сторону кровати. Опираясь о нее руками, повернул голову назад, призывно глянув из-под длинной растрепавшейся челки. Казуки упрашивать не пришлось — он тут же очутился вплотную, быстро спустил с него штаны вместе с бельем. Наклонился, сразу скользнув между ягодиц языком, одновременно рывком выдергивая из шлевок свой ремень и приспуская джинсы. Не склонный к самокопанию Казуки все чаще задумывался — ведь подобного влечения у него в жизни еще не было. Он вообще сомневался что такой фейерверк чувств можно вторично испытать к кому-либо еще. Когда они оказывались вдвоем, крышу сносило напрочь. И самое восхитительное заключалось в том, что Манабу редко когда был против очередного раза. Вернее, Казуки не припоминал ни единого случая отказа при попытке в очередной раз заняться любовью. Если, конечно, дело не касалось общественных мест, где он частенько не упускал возможности лишний раз полапать Манабу за жопу или предложить очередную непристойность. После окончания торжественной речи и завершения кое-каких необходимых формальностей, их наконец-то оставили в покое. Удалось поужинать и немного выпить, так что теперь алкоголь слегка кружил голову, а по телу гуляло приятное тепло. Манабу был так хорош в своем выступлении перед публикой, настолько поразил Казуки профессионализмом, сдержанностью, плавной и правильной речью, показал себя совершенно с иной стороны, что все оставшееся время того сжирало до ужаса примитивное желание — повторить то, что они делали в туалете на втором этаже. А может быть, даже повторить дважды, и как можно скорее — удивительное дело, прошло всего несколько часов, а ощущение было таким, будто они с Манабу не касались друг друга как минимум год. Подобный голод и пугающая жадность до чужого тела оказались внезапны и настолько непривычны, что застигнутый ими врасплох Казуки порой боялся не только сам себя, но и последствий, и неосторожно сказанных слов. Но сегодня, — так он решил, — сегодня ночь будет совершенно особенная, потому что он уже почти набрался смелости и скажет… Манабу должен знать. Должен. Именно сегодня. Хотя еще в такси тот был слегка напряжен и молчалив. Не прижимался и не терся, наплевав на водителя, как делал это обычно, когда они куда-то ехали вдвоем. Сидел с выпрямленной спиной, глядя в окно на проносящийся за ним городской пейзаж, и Казуки его не дергал. Откинувшись на сиденье, он всю дорогу любовался его профилем. Манабу однозначно что-то тревожило, но тревожило неявно — расспрашивать и лезть Казуки не желал и не собирался, решив, что это каким-то образом связано с работой, с сегодняшним вечером. Вдруг что-то пошло не так и Манабу это почувствовал? Возможно, будь Казуки немного проницательней и чуточку внимательней, заметил бы нарастающий снежный ком, уже готовящийся лететь вниз со склона. Он двигался размеренно и глубоко, одной рукой подхватив тихо постанывающего от удовольствия Манабу под живот, коротко поглаживая теплую кожу на нем, забираясь кончиками пальцев во впадинку пупка. Горячее частое дыхание Манабу опаляло вторую руку, которой Казуки опирался на постель у его лица. В какой-то момент он ощутил, что Мана уже близко, — это он умел определять великолепно, — напрягшаяся поясница и быстрее, хаотичнее, до одурения сжимающееся вокруг члена кольцо мышц. Казуки подался вперед, с нежностью обводя языком его ушную раковину и прикусил мочку, тут же зализывая: — Я тебя люблю. Очень сильно, очень, — Манабу замер, словно решив, что ему послышалось. Или будто его ударили по лицу. А затем всем телом дернулся, причиняя обоим боль. Дернулся с такой силой, что Казуки еле удержал их — в процессе они оказались у самого края кровати и едва не рухнули вниз. «Зря», — пронеслось в голове. Он покрепче схватил Манабу за талию, почти что наваливаясь на него всем своим весом и просительно шепча: — Дай мне закончить… всё потом. Манабу лишь шумно вздохнул, сдался и больше не трепыхался. Казуки, покрывая мелкими горячими поцелуями голое плечо, сомкнул пальцы на его члене — оргазм получился вымученным и болезненным для них обоих. Удовольствие Казуки получил, а удовлетворение — нет. Манабу, — он почему-то в этом не сомневался, — чувствовал себя приблизительно так же. Он ждал какой-либо реакции, но Мана отмалчивался. Не проронил ни слова, ни когда Казуки выскользнул из него и развернул к себе лицом, ни когда переодевался в джинсы и простую футболку. Молчал, настороженный и серьезный, как в тылу врага, с плотно сомкнутыми губами, не глядя Казуки в лицо. И тому бы остановиться на этом, не раскрывать больше свой рот вообще сегодня, но глубоко засевшее внутри чувство безнаказанности «Ну не послали же» подхлестнуло сильнее. Оседлав коня храбрости, Казуки понесся дальше: — Я сказал о нас своим родителям. — Ты… что? — Манабу медленно, почти как в кино, развернулся к нему всем корпусом и глянул из-под бровей. Не так, как тогда, в их первый раз у Казуки дома, похотливо и возбужденно. На этот раз совсем по-иному — тяжело, холодно и колко. Потемневшие глаза выражали абсолютное «ничто». — Зачем? — Спокойно повторил он. Казуки вскинул подбородок, кидая на Манабу прямой взгляд: — Потому что я хочу, чтобы они знали. Вернее, мать. С отцом мы мало общаемся, после того, как меня выкинули из института. Я хочу, чтобы знали все. Мне плевать, что будет, — он сделал пару шагов вперед, хватая Манабу за локоть. — Переезжай ко мне. Хватит уже, не могу так больше. Надоело. Манабу снова не отреагировал, уходя в себя. Либо подбирал слова, либо не собирался продолжать диалог — определить было невозможно. Он стоял у окна, постукивая пальцами по подоконнику. Неподалеку от отеля сияла теплым светом телевизионная башня, вблизи казавшаяся еще более огромной. Манабу рассматривал ее, так и не произнеся ни звука. В его зрачках отражался оранжевый свет. Казуки казалось, что протяни руку — и получится даже дотронуться, почувствовать напряжение, исходящее от того. Прошло несколько минут в тягостном молчании, прежде чем Манабу, наконец, заговорил: — А вот мне не плевать, Казуки. Да и тебе же все хорошо известно, да? Зачем ты… Зачем ты вообще поднимаешь такие темы? Говоришь такие серьезные слова. Рассказываешь семье о нас. Знаешь, у меня никогда не было выбора. У меня никогда не было возможности делать так, как я посчитаю нужным, поскольку я выбрал для себя такой путь, такую работу. И такую жизнь. Я… должен буду подчиниться. Он опустил глаза и схватился за лежащую тут же, на подоконнике, пачку сигарет. Казуки видел, как подрагивают его тонкие пальцы, пока он пытается прикурить, нервно щелкая зажигалкой. — Подчиниться чему, Манабу? — Обществу и его правилам, — он пожал плечами. — Его законам. Чтобы удержаться на той позиции, на которой я нахожусь, и… Я собираюсь идти выше. Дальше. «…он до ужаса боится быть в этом уличенным…» — вынырнул из недр подсознания голос Юуто, и в памяти моментально всплыл тот самый, полузабытый уже разговор в баре за столиком. «Юуто был прав…» — ошеломленно думал Казуки. — «Он был чертовски прав…» — Это все какой-то сюр, тебе не кажется? Манабу, разве кто-то будет совать нос в твой дом и твою постель? Живи и работай, я не собираюсь тебя допекать, мешать или звонить тебе целыми днями, рождая какие-то подозрения относительно тебя у окружающих. Я желаю тебе успехов в карьере, поддержу тебя в любых начинаниях, я просто хочу… Пожалуйста, просто возвращайся каждый день домой. Ко мне. — Я всё сказал. — Манабу! — Всё. Не надо, пожалуйста… Казуки быстро преодолел расстояние между ними и прижался сзади, опустив на подоконник ладони и тем самым заключая Манабу в плен своих рук и тела. Тот развернулся и поднял глаза. Он выглядел так же, как и в первый вечер их знакомства — бледное лицо, дрожащие губы и испарина на лбу. Только вот в отличие от того дня, пьян он не был. Казуки с самого начала не сомневался в том, что Манабу относится к той категории людей, которые, окончательно дойдя до ручки, просто безмолвно уходят в ночь и больше никогда не возвращаются. Пьют свою горькую обиду в полном одиночестве, твердо следуя известному всем призыву «уходя — уходи». И если он, Казуки, продолжит сейчас в том же духе, то рискует потерять Манабу раз и навсегда. — Хорошо, — согласился он. Сейчас, когда они с Маной стояли так близко, вдруг захотелось нежности. Запустить руку в густые блестящие волосы, положить ее на затылок и привлечь к себе. Но, сдержав порыв, Казуки отступил, убирая ладони и давая партнеру свободу. И Манабу, как ему показалось, с облегчением выдохнул. Принять горячий душ сейчас было самой славной идеей, на которую Казуки был способен. Захватив пушистое гостиничное полотенце, он скрылся в ванной, где провел не менее часа, один на один со своими мыслями. Все же медитация под горячей водой была, определенно, лучшим решением, нежели шатание по номеру в напряженном молчании и попытки не столкнуться взглядами лишний раз. Надев одни лишь джинсы, он вышел, вытирая волосы полотенцем. Но наткнулся на поистине великолепное зрелище, к которому, положа руку на сердце, был не совсем готов. Раскупоривший бутылку виски, за которую потом, разумеется, придется оплатить отдельный счет, Манабу был уже пьян. — Очень мило, — протянул Казуки, продолжая тереть полотенцем голову и оглядывая представшую перед глазами картину. — Опять блевать будешь полночи? Давай-ка сюда, — он протянул руку и взялся за бокал, потянув его к себе и намереваясь изъять. Но сидящий на краю постели Манабу неожиданно крепко вцепился, не отдавая — в безмолвной борьбе они лишь расплескали алкоголь на ковер и покрывало. — Дай! — Уже громче повторил Казуки, дергая еще сильнее, и получил в ответ озлобленный взгляд нехорошо блестящих, нетрезвых глаз. — Ты… — на выдохе произнес Манабу, и слова полились из него как вода из крана. -…ты просто маленький щенок. Развлекааааешься, — Манабу улыбнулся, шире расставив ноги и опираясь на бедра локтями. — Тебе двадцать четыре года, — тихо, сквозь зубы чеканил он слова, — и скоро ты наиграешься, остепенишься, захочешь себе девочку с сиськами. — Он дернул бокал сильнее, одерживая-таки победу. Но только благодаря тому, что шокированный и растерявшийся Казуки невольно ослабил хватку. Опрокинув в себя остатки, Манабу размахнулся и швырнул его в стену с явным намерением разбить, но толстое стекло выдержало и бокал лишь с глухим стуком упал на пол, покатившись по плотному ковру. Манабу проследил за тем, как он скрылся под кроватью, и, обхватив пальцами горлышко стоящей на прикроватной тумбочке бутылки, сделал большой глоток прямо оттуда, слегка поморщившись. — Тебе кажется, хватит, — Казуки выхватил из его руки бутылку, на этот раз одним рывком, и отправился с нею в туалет. — Когда ты будешь в моем возрасте, мне будет уже сорок пять! — донеслось ему в спину. — Мы разные. Такие разные… — последнее прозвучало особенно обреченно. Казуки не видел лица Манабу, он не обернулся — просто дошел до унитаза и вылил туда содержимое, оставив опустевшую бутылку у мусорного ведра. Вот оно что, оказывается. Юуто был прав, но лишь наполовину. Все, о чем он говорил, разумеется, имело место быть, но главная причина, как выяснилось сейчас, крылась совершенно в ином. Щенок, который, в конечном итоге наигравшись, женится. Вот, что на самом деле думали о Казуки. Вот, оказывается, как его воспринимали. Бросить Манабу ради кого-то в дальнейшем ли, в ближайшем ли будущем — последнее, о чем мог бы подумать Казуки. Он никогда бы не посмел посмеяться над их отношениями, посчитать разницу в возрасте препятствием или лишний раз напомнить о ней. И вот сейчас то, что Манабу думает и проговаривает такие вещи вслух, ранило в самую душу. Изнутри поднялась обида напополам с возмущением, а еще острой жалостью. Он схватил стоящую у шкафа дорожную сумку Манабу, с которой тот приехал, и с силой швырнул ее в него: — Вот как, значит? Собирай манатки. — Чего? — От неожиданности Манабу зажмурился, вероятно, опасаясь получить летящим по направлению к нему предметом в морду. А теперь открыл глаза и тревожно глянул сперва на приземлившуюся у своих ног сумку, затем на Казуки. — Собирайся. Я на тебе женюсь. Прямо сейчас, собирайся и поедем туда, где мы сможем это сделать. Манабу медленно наклонился, поднял сумку, расправил ее и аккуратно отставил в сторону. — Что же ты стоишь, Мана? — Казуки понизил тон, внимательно рассматривая Манабу и слегка склонив голову набок. — Не веришь… Не воспринимаешь всерьез. Давай же, собирайся. Оформим отношения и, может быть, в этом случае ты перестанешь во мне сомневаться? Последовала горькая усмешка. Держать себя в руках становилось все сложнее и сложнее. Казуки стоял и ждал хоть какой-то реакции, слов или криков, но ничего не последовало — лишь через какое-то время он заметил, что Манабу дрожит. Увлажнившиеся глаза расширились, опираясь своей узкой рукой о край подоконника, он непрерывно облизывал пересохшие губы. И это было уже слишком. — Тебе нужно отдохнуть. — Казуки крепко, но нежно взял его за руку повыше локтя, готовясь к тому, что Манабу сейчас дернется и отпихнет. Но тот послушно последовал к широкой двуспальной кровати, на которой совсем недавно сидел и выпивал. Казуки скинул залитое алкоголем покрывало на пол и притушил свет. Манабу стянул с себя футболку, щелкнула пряжка ремня на джинсах, он спустил их вместе с бельем, и Казуки отвел глаза — реакция на любимое тело всегда была однозначной, но совсем не к месту сейчас. Мана повозился под одеялом и затих, а Казуки, выждав еще какое-то время, устало потер виски пальцами и вышел из номера. Определенно, не так он планировал провести эту ночь. В голове зарождалась тупая усталая боль. Поднявшись на лифте в единственный в здании бар, обслуживающий клиентов до самого утра, он сел за стол у окошка и заказал выпивку. Уснуть сейчас не получилось бы, а наполнять табачным дымом комнату не было никакого желания, так что небольшая смена обстановки была сейчас более чем кстати. В третьем часу ночи, слегка покачиваясь от утомления и выпитого алкоголя, Казуки тихонько проскользнул обратно в номер. Манабу спал в том же положении, в каком Казуки оставил его пару часов назад. Но стоило тому лечь рядом, полностью погасив свет и погрузив помещение в кромешную темноту, он повернулся и схватил его за запястье. И Казуки приподнялся с готовностью, прильнул, опускаясь сверху, сразу языком в приоткрывшийся навстречу рот, только сейчас чувствуя, что подушка Манабу мокрая насквозь и холодная от впитавшейся в нее влаги. Он провел языком по соленой щеке, а потом взял его, почти сразу — трепетно и жарко, вогнав себя в податливое нутро одним точным движением. Нагло и небрежно засосал кожу на шее, не беспокоясь о том, что думает по этому поводу Манабу, и что, возможно, он поднимет завтра утром шум. Или не поднимет — уже было плевать. Казуки просто наслаждался, оставляя свои метки на тонкой коже. Двигался быстро и неаккуратно, властно прижимая руки Манабу к кровати по обе стороны от его головы. Тот позволял и брать себя грубо, и разрисовывать свою кожу — это стало откровением и лучшей, самой лучшей наградой за все пережитое. После Манабу крепко спал, и Казуки, пристроив голову на его груди и слушая мерное биение родного сердца, засыпал тоже. У каждого в жизни свой крест, каждому дано по силам его. Такова уж судьба человеческая, таковы законы вселенной. И они — ее крохотная часть. Неуверенный ни в чем и ни в ком, и в самом себе подавно, Манабу, который так боится «потерять лицо» и всю свою налаженную жизнь заодно. И Казуки. Который так боится потерять Манабу.