pow pow

Чонгук почти ни к кому не подходит, разговаривает тоже мало. Больше всего ему нравится сидеть с Джином, потому что тот какой-то близкий, а ещё выглядит таким большим и надёжным – большие улыбающиеся люди у детей всегда ассоциируются с защитой. У Джина в кабинете висит резкий, но отчего-то лёгкий запах медицинского спирта, там всё светлое и чистое, и Чонгуку это очень-очень нравится. Он любит свет и чистоту, потому что в его жизни их было очень мало, пугающе мало. Джин сжимает его грубую, покрытую ссадинами с жёсткой коричневой коркой ладонь в своей – мягкой и широкой – и улыбается. В глазах у Джина – сожаление, не жалость, а ещё домашнее тепло и, кажется, нежность. Чонгук прокатывает на языке горькое слово «домашний», чувствует больную сжимающуюся пустоту внутри себя, колкое чувство упущенности чего-то важного – и отводит взгляд в сторону. - Чонгук, как тебе здесь? Нравится? - Лучше, чем дома, - бубнит Чонгук, по-детски надуваясь, как обозлённый обиженный шарик. - Если ты постараешься, это место сможет стать твоим домом. Как для всех нас. Чонгук, если честно, стараться не хочет. Он не то что бы плохо сходится с людьми – он просто не умеет с ними взаимодействовать. В жизни Чонгука, сколько он себя помнит, были только отец, мать, брат, дом и темнота. Чонгук ненавидит отца, любит мать, совсем не помнит брата и не может оставить ни свой дом, ни ту темноту, которая его взрастила. Совсем неожиданно он находит утешение в Юнги. Тот тонкий и бледный, похож чем-то на подслеповатую лисицу, которая слишком долго сидела и пряталась в своей норе. Юнги мелкий и несуразный в своей огромной, мешковатой и очень закрытой одежде, но силы и опасности в нём больше, чем Чонгук может вынести. С ним очень некомфортно. Юнги подходит к нему сам, падает, как деревянное полено, на диван рядом с Чонгуком и кидает ему на живот пачку снэков. Чонгук сжимает пальцами шелестящие края упаковки и переводит на Юнги взгляд. - Детишек же радуют сладости, верно? Чонгук не отрицает, что он ребёнок. Ему, на самом деле, очень хотелось бы быть нормальным ребёнком. Ну, чтобы капризы, сладости и прогулки в парках, чтобы можно было топать ногами и говорить «хочу эту приставку», чтобы можно было ходить в школу и делать уроки, прогуливать их, игнорировать домашние задания и ныть из-за тестов. Подружиться с одноклассниками, вместе переживать горести и радости, вместе пробовать что-то новое – полезное и не очень – и просто иметь нормальное детство. Такое светлое и правильное, такое тривиальное и обычное. Такое, блять, от Чонгука далёкое. - Мне рамён нравится. Острый. Но снэки Чонгук всё-таки открывает. Они пахнут ненатурально и приторно, но его это не особо волнует. Юнги всё ещё сидит рядом, следит своими небольшими – но, кажется Чонгуку, всевидящими – глазами и не создаёт совсем никакого шума. Чонгук думает, что Юнги реально страшный человек. Такой может подкрасться к тебе даже тогда, когда ты этого ждёшь, может спокойно перерезать глотку или сломать шею, и, наверное, именно этим он и занимается. У Юнги узловатые тонкие руки, иссечённые плотными толстыми венами, едва ли не разрывающими своей синевой кожу. Такие руки не могут быть слабыми, и Чонгука совершенно неожиданно кидает в мысль о том, сколько же эти руки за свою жизнь сломали. Чонгук же не глупый. Он предполагает, куда добрый, улыбающийся и надёжный Джин его привёл. На стене сбоку от Чонгука висят мониторы, там же стоит стол, который завален ноутбуками, проводами и кучей всякого кибер стаффа, как в боевиках. Там стоит потрёпанное кресло на колёсах, а рядом, у края стола – большие плюшевые тапки с японским чёрным медведем. Боже. Длинный коридор уходит в глубь здания, а слева от него – глубокая и широкая выемка в стене, заставленная оружием. Она горит яркими белыми лампами – тут никто ничего не скрывает. Широкие полки завалены пистолетами разного калибра и, может, будь Чонгук более осведомлённым, он бы даже сказал, старое оружие или новое. На высоких нижних полках стоят автоматы – может, винтовки – Чонгук не отличает. По бокам ниши – небольшие выдвижные ящички, и первое, что думает Чонгук: там, наверное, гранаты или что-то подобное. Может быть, бомбы. Или ещё что похуже. Твою мать, во что он вообще вляпался? Чонгук думает, что есть вещи, которые всё-таки следует прятать. А ещё он прекрасно осознаёт, что терять ему нечего – у него ничего нет. - Нравится? – Юнги кивает на оружие. - Я никогда этим не интересовался. Юнги поводит плечами, закидывая одну ногу на диван и сгибая её в колене. Ноги у Юнги – дай боже, чтоб хоть немного толще спичек. Он совсем не похож на Джина, совсем не похож на того другого пацана, периодически тут ошивающегося, совсем не похож на высокого парня с низким басом, к которому его повёл Джин в первый же вечер. Позже Чонгук поймёт, что тут вообще никто ни на кого не похож. - Кто тебя бил? Чонгук почти давится снэком. Оу, так сразу. Вообще-то Юнги казался ему неразговорчивым и отстранённым, но всё-таки обходительным. Чонгук, правда, видел его за всю ту неделю, что сидит здесь, от силы раз пять, потому что обычно он прячется в кабинете Джина. - Никто. Юнги хмыкает. А потом Чонгук реально давится – не так, как в киношках, с глупым наигранным кашлем, со слезами на глазах – Чонгуку просто кусок в горло не лезет, а ещё вдруг подкатывает тошнота. Он роняет надкусанный снэк прямо в пачку, пальцы расслабляются, обмякают и перестают чувствоваться. Чонгук таращится во все глаза: Юнги поворачивается к нему спиной, поднимает свой длинный свободный свитер и стягивает через голову. Его макушка выныривает из узкой горловины – тёмная и лохматая. У Юнги от спины разве что только название. Почти вся кожа бугристая и глянцево блестящая, это даже рубцами не назовёшь – вмятины, криво заросшие подобием кожи, все в складках, наверняка твёрдые и, наверное, жутко болящие до сих пор. Чонгуку хочется прикоснуться, чтобы поверить, что это не муляж, что такое действительно бывает в этой жизни – не как актёрский грим, не как фотошоп – и в то же самое время хочется отвернуться и закрыть рот рукой, потому что реально такое чувство, будто только что съеденные снэки, да и вообще вся съеденная за жизнь еда, повалятся обратно вместе с желудочным соком и всем существом. Этот вид в Чонгуке что-то ломает: возможно, он не такой сильный, крутой и взрослый, как думал. - А тебя кто? - Жизнь. Юнги накидывает повисший на руках свитер сплошным мягким движением и поворачивается с кривой ухмылкой. В его глазах немое: теперь-то расскажешь? Юнги реально пугающий, Чонгука преследует смутное чувство, будто его развели. Вытащили из него то, что хотели узнать, потому что вместо жратвы, переработанной в блевотину, из Чонгука вдруг начинает валиться всё, что он за свою жизнь пережил. Он рассказывает, как родился в жопе Пусана, как старший брат ушёл из дома, как отец, сколько Чонгук себя помнит, бил их с матерью. Говорит, что рамён спасал его жизнь столько раз, сколько и не сосчитать, вот почему он так его любит. - В этом мире нет лучшей еды, - Чонгук спотыкается о собственные слова, а дальше всё выходит так правильно и естественно, - хён. Чонгук не то что бы не любит сближаться с людьми – он просто не умеет. Но с этими людьми, кажется, и умение не нужно. Кажется, в этот момент Чонгук понимает, что именно с ним сделал Джин: принёс его, изломанного и бесполезного, в мастерскую, где таких чинят. В то самое место, которое может сделать что-то непригодное полезным.