pow pow

Юнги крутится на своём старом кресле, забравшись на него с ногами и широко расставив согнутые колени. Он, на самом деле, не маленький, но сейчас сидит настолько компактно, что кажется, будто его можно взять одной рукой, даже толком и не почувствовав веса. Чимин виляет взглядом по всем и всему, что есть в комнате, стараясь на Юнги совсем не смотреть – не получается. Возможно, Чимину немного стыдно за тот случай на лестнице. Но скорее всего нет, потому что обида стоит упрямо колом вдоль позвоночника и совсем не даёт расслабиться – вибрирует и разрывает при одной только мысли о Юнги. Чимину не нравится то, что он чувствует. Он даже название этому подобрать не может. Чимин теряется, когда придя после очередного задания видит в комнате всех. Ну, совсем всех: Юнги, Чонгука с Тэхёном, Хосока, Джина. Его взгляд растерянно отскакивает от их лиц, от углов комнаты, от мебели – и в конце концов останавливается на Намджуне. Он возвышается над всем этим даже не столько в физическом смысле, сколько в каком-то более глубоком, психоэмоциональном, интеллектуальном – Чимин не знает. Намджун без своих строгих костюмов похож на какого-то дорка: на нём светлые джинсовые шорты и кажущийся слишком толстым для летней жары свитшот, а ещё дурацкие очки с круглыми линзами. Волосы Намджуна спрятаны под розовой кепкой, и, опуская взгляд на его лицо, Чимин думает, что лучше бы он спрятал свою дурацкую улыбку. Намджун правда похож на придурка – но страшнее всего то, как эта придурковатость из него выветривается, будто газы из кока-колы, если оставить её надолго открытой. Так резко и неожиданно. Намджун просто надевает костюм и зачёсывает назад волосы – и тогда на него смотреть не хочется уже просто потому, что страшно. Это было пару часов назад. По телу Чимина разливается приятная усталость, плечо чуть тянет от тяжести инструментов, и он был бы не прочь сейчас остаться в одиночестве. Но к одиночеству его почему-то упрямо не отпускают. Чимин так и не понял, почему все вдруг решили нажраться – ну, ладно, может быть, не совсем нажраться, а немного выпить – но Намджун смотрит весёлым захмелевшим взглядом, и, вау, таким его Чимин ещё не видел. Он тут не так уж давно, гораздо меньше, чем все остальные, но за всё время своего пребывания таким Намджуна видит впервые. Джина тоже. И… Юнги. Его он тоже таким никогда не видел. Чимин медленно переводит взгляд на диван, где сидят Хосок, Тэхён и Чонгук, и чувствует себя вдруг таким ненужным. Чимин даже не задумывался ни разу о том, что он не особо вписывается во всю эту псевдосемейную атмосферу, он и так это знал, поэтому не было смысла мусолить в голове этот факт, но, по крайней мере, Чимин хотя бы знал, что он нужен, что его навыки нужны, потому что они довольно неплохи. У Чимина всегда много заданий, он всегда работает чисто и незаметно – а это очень важно. Но сейчас, во всей этой атмосфере, абсолютно лишённой профессиональной специфики, такой тёплой и извращённо домашней, когда, Чимин уверен, ни один из них шестерых (себя он не считает) не ощущает себя убийцей, он чувствует, насколько не подходит, чувствует себя бракованным пазлом в коробке, который всего лишь часть никому ненужного пейзажа у самого края картины, и он не подходит. Пазы не те. Так несправедливо. - Чимини, - Хосок замечает его взгляд и перехватывает, широко улыбаясь, - а ты чего не пьёшь? Чимин молчит. Чёрт, Хосок такой проницательный, даже больше, чем нужно – настолько, что это опасно. Чимин знает, что у него лёгкий взгляд, и, если он не будет так уж пристально пялиться, никто и не заметит его – но Хосок замечает всегда. Хосока любят все, он, кажется, неплохой хён. Чимин спотыкается о слово «все» в своих мыслях, вспоминает о Юнги, и его передёргивает. Он просто молчит, не отрывая глаз от Хосока, пока тот не пожимает плечами и не начинает снова смеяться с Тэхёном и Чонгуком. В этом вся суть Чимина. Он не способен принять то, что даёт ему жизнь, просто не способен. Банка из-под пива звонко хрустит в руке Намджуна, когда он сминает её и снова пытается попасть в мусорку. Блин, думает Чимин, они все подростки, что ли. Чимину нравилось наблюдать за людьми, сколько он себя помнил. Возможно, поэтому у него так хорошо получается их убивать: он почти наверняка знает, что кто-либо предпримет в тот или иной момент, куда захочет повернуть голову или сделать шаг, Чимин стреляет, не особо задумываясь об этом. Он думает только о ветре, угле и времени – но не о том, почему выбирает именно этот момент для выстрела. Боже, ну как он может им всем подходить, если даже сейчас, когда всем, кажется, весело, он сидит и думает о… работе? Что для него есть весь этот мир? Чимина вдруг осеняет: они все такие весёлые, потому что для них это не просто работа. Они живут этим, это всё – часть их жизней, может быть, не для всех определяющая, но точно очень-очень важная. Что же это для Чимина? Кто он? Как он всё ещё жив? Живёт ли он на самом деле, или просто существует? Чимин никогда о таком не думал, и то, что он испытывает сейчас, так странно для него. Когда Намджун пришёл за ним, он был обычным подростком, который ничего не имел, ничего не умел и не знал – Чимин даже не знал, как ему жить, и, кажется, ничего не изменилось. Он скручивается на жёсткой широкой тумбе в углу комнаты, поджимает к себе ноги и винтовку, зажатую между ними, тоже. К Чимину привыкли, и он по незнанию путает то, что никто не хочет ему мешать и вклиниваться в его внутренний мир, с равнодушием. Кажется, его волнует чужое равнодушие. Чимин не помнит, когда жизнь в последний раз была к нему неравнодушна (ладно, он допускает, что появление Намджуна было огромным знаком её неравнодушия, но разве это – всё, чего он заслужил? можно ещё чуточку, пожалуйста?). Чимин чувствует, как мысли переполняют его голову, становится очень тяжело, как будто переел, и одновременно больно. В этот момент, когда ему так некомфортно и неприятно, он неосознанно пытается уцепиться – хотя бы взглядом – за то, что подарит спокойствие. Расслабленность. За что-то, что позволит ему не свалиться со своих диких эмоциональных качелей. И смотрит на Юнги. Тот тихо сидит, слегка покачиваясь в своём кресле, и тоже пьёт, как все остальные. Чимин считает зачем-то, сколько он выпил: шесть. Чимин пялится, и прекрасно понимает, насколько это сейчас заметно. Особенно для Юнги: он очень внимательный, и несмотря на то, что кажется немного тормознутым и эмоционально невосприимчивым, он чуткий. Нечуткие толстокожие люди не убивают других людей, им для этого не достаёт ни таланта, ни возможности. Чтобы убить другого человека, надо быть очень человечным. Чтобы отнять жизнь у чего-то, надо эту жизнь ценить и понимать, надо её чувствовать и, может быть, даже любить. В Юнги Чимин видит что-то, чего не может описать – только почувствовать своим голым сердцем, лишённым панциря из кожи и костей, возможно, даже лишённым мясистой мышечной оболочки, тонкой сеточки из капилляров, лишённым всего лишнего и ненужного, не имеющего реальной значимости, чем-то слишком для Чимина чуждым. Чимин не умеет нормально чувствовать, у него сбитый, неправильно пройденный процесс социализации, и нутро его не надломленное, как у остальных, а раскрошенное, будто сточенный карандашный грифель – даже если попробуешь собрать эту пыль, она лишь размажется грязью по пальцам, пристанет к ним и не захочет отмываться. Вот какой на самом деле Пак Чимин. Чимин смотрит на Юнги, не моргая, не отводя взгляд ни на мгновение – он впервые такое себе позволяет. Впервые позволяет в открытую разглядывать этого странного, до теплоты холодного хёна и признавать, что ему это интересно. Юнги сидит сгорбившейся кучей безразмерного шмотья, из которого торчит бело-пепельная лохматая макушка недавно вымытых пересушенных волос, сжимает по-мужски широкой ладонью банку пива – шестую, Чимин помнит – и иногда призрачно улыбается, реагируя на происходящее вокруг. Чимин смотрит в его узкие небольшие глаза и понимает, что в те моменты, когда Юнги не улыбается наружу, улыбка его есть где-то внутри. Юнги – кладезь тонкой силы, на которой держится мир, и эта тонкость не хрупкая и не ломкая, она крепкая, она повсюду – в его пальцах, в его запястьях, во всём его теле и во всей его душе. Юнги похож на крепкий титановый кол, который весь покрыт выбоинами и царапинами, который так сильно пытались сломать, а он всё ещё стоит – накренившийся, но прекрасный в своей несгибаемости и крепости. Чимин чувствует, как боль от мыслей утихомиривается, не уходит, но хотя бы притупляется, не стреляет, а лишь тянет. Он прикрывает глаза, чувствуя в них песок от того, как долго и пристально смотрел, не моргая. Юнги поднимает подбородок, вызволяя его из плена чёрной мягкой горловины, подносит пиво к губам - и вдруг останавливается. Чимин не любит чётные числа – Юнги упирается своим взглядом в его глаза. Боже, до Чимина вдруг доходит, что всё это время Юнги всё видел: каждый его взгляд, каждую эмоцию на лице, если она вдруг туда просочилась, как капля мёда сквозь дощечки бочки, всё-всё. Юнги ухмыляется ему – правда, в этот раз действительно ему, а не кому-то другому – сладко и захмелевше, складывает вдруг пальцы пистолетом и тычет Чимину в грудь через всю комнату. - Клик-клэк ту ще бэнг-бэнг, - его шепелявый перекошенный английский протыкает воздух. Всё внутри Чимина закипает, он чувствует – но совсем не так, как обычно, когда он злится. Это что-то тёплое, на грани приятного и неприятного, Чимин обязательно спросит об этом у Джина потом, а сейчас ему срочно надо уйти. Его это пугает. Слишком много для одного вечера. Чимин уже привстаёт – тяжёлые подошвы мягко, но грузно упираются в пол – когда лицо Юнги вдруг снова мелькает перед его глазами. Он всё ещё сидит в другом конце комнаты, его ноги всё ещё стоят на краю кресла и они всё ещё разведены (сколько времени прошло? как долго он может не менять позу?) – и он говорит одними губами: «прямое попадание в твоё сердечко». И ржёт. (смех у Юнги такой, что Чимин даже думать себе о нём не позволяет: просто вышибает эту мысль, резко подскакивая с тумбы) Чимину кажется, что через минуту он упадёт – и спешно вываливаясь из вдруг ставшей светлой и уютной комнаты, выталкивая себя из оков чужой увлечённой болтовни и чужого смеха, Чимин думает: «ты даже не представляешь, насколько, сука, прав».