ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕЛАНИЯМИ

Почему он не поехал к Лидденам, Серретам или Браксам- богатым лордам в богатые замки, с множеством людей, в Крейкхолл или даже в Ланниспорт? Чем ему приглянулось наше не самое большое поселение, господин которого не был ни лордом, ни рыцарем? …Мамин отец был благородным и гордым, но не богатым ни землями, ни людьми. Он был уверен, что верная служба своему лорду рано или поздно принесет и то, и другое. Богатства у деда не было, зато детей у него было аж одиннадцать. Правда сказать, пятеро умерло, не дожив и до года, но остальные подавали большие надежды. Мама была младшей. Четверо ее старших братьев, как только входили в возраст, отправлялись на службу в замок своего лорда и становились сквайрами, а потом и рыцарями. Доблестно сражались на турнирах и в битвах. Дед был горд: такая служба должна была принести нашему роду славу и процветание. Наследники, блестящие браки для дочерей, множество внуков… Все его четыре сына остались под землей вместе с Красным Львом… Но горевать деду не дали, нужно было доказывать свое покорность победителю. Когда мама рассказывала, как первый раз увидела отца, она всегда грустно улыбалась. Высокий темноволосый нескладный парень с огромными руками старался сохранить невозмутимый и суровый вид, но было видно, что за столом в благородном обществе он чувствует себя очень неуютно. -Настоящий конокрад. – с презрением процедила ее сестра, не особенно стараясь понизить голос. -Тише, прошу тебя. – испуганно сказала ей мама: - Он не конокрад, он… - Я помню, кто он. Но выглядит он, как конокрад. Помнишь, их табор стоял неподалеку от нашего замка? Правда, одеты они были поярче. Этот, как будто, прямо из похода. Одежда парня, действительно, была до неприличия простой и мало соответствовала его положению жениха и владельца замка. - Он и есть из похода, и у него недавно умер отец. К тому же, ему нет смысла наряжаться, по одежке его не будут оценивать. – помолчав, мама добавила еще тише: - Мы вообще не можем его оценивать, мы даже просто «нет» сказать не можем… - …иначе, нам прямая дорога в Молчаливые Сестры…, - закончила за нее сестра и горько усмехнулась: - отличные нам с тобой достались мужья: старый пузан и конокрад. - Не называй его так, - одернула сестру мама: - Он будет моим мужем и господином, и ты должна проявлять к нему уважение. И к своему тоже. К тому же, - мама понизила голос до едва слышного шепота: - пожалей отца. Он и так уничтожен и унижен, сделай хотя бы вид, что ты довольна. -Довольна?!!! - вспыхнула сестра: - Твой хотя бы молод и статен. А мне в шестнадцать придется выйти за дважды вдовца, которому вот-вот стукнет пятьдесят, и который с трудом проходит в дверь из-за своего брюха!!! - Он благородный и почтенный человек. И… у тебя нет выбора, тебе придется его полюбить, для твоей же пользы. – мама попыталась смягчить свои слова шуткой: - И, кстати, они оба с трудом проходят в двери. Сестра нервно рассмеялась сквозь слезы... …В необычно высоком дверном проеме маминой комнаты по бокам в стене были заметны врубленные остатки старой притолоки. После скромной свадьбы, на которой не было никого из родни ни со стороны жениха, ни невесты, а немногочисленные гости перепились настолько, что к провожанию никто даже не смог встать из-за стола, отец нес в спальню молодую жену и так торопился, что со всего хода приложился головой о притолоку и рассек лоб. Половину ночи мама утирала кровь, льющуюся ручьем и зашивала ему рану шелком, найденным в ее шкатулке для рукоделия. Тогда отец говорил, что нечего тревожить мейстера посреди ночи из-за простой царапины. Но мне думается сейчас, что он боялся насмешек. Вроде тех, как жених не сумел даже войти к леди-жене, или кто из молодых проливал кровь на супружеское ложе… Мама, посмеиваясь, вспоминала, что служанка, убиравшая утром залитые кровью простыни, испуганно поглядывала на нее, а потом спросила с сочувствием: - С вами все в порядке, миледи? Наш молодой хозяин такой большой и сильный… Шрам над бровью остался у отца навсегда. На следующий же день молодой хозяин повелел увеличить дверной проем в высоту. - Я не собираюсь следить за дверными косяками, когда меня ждет теплая постель лучшей женщины в мире. Став постарше, я стала понимать, что слова «теплая постель» - это явно был мамин приличный пересказ слов отца для наших ушей. Отец изящными выражениями никогда не отличался. А шутил он так, что мама торопливо командовала нам с братом: - Дети! Я привычным движением закрывала уши руками и наблюдала, как шевелятся губы отца, как мама замирает, и лицо ее заливает краска. Иногда случалось, что несколько мгновений она пыталась сохранить чопорный вид, но потом утыкалась лицом в ладони и начинала смеяться, а отец хохотал вместе с ней. В этот момент мы с братом отпускали свои уши и присоединялись к веселью. Отсмеявшись и вытерев выступившие слезы, мама принимала строгий вид и говорила отцу: -Мой муж, нельзя говорить такое благовоспитанным дамам. Отец усмехался: -А я всегда был уверен, что благовоспитанные дамы смеяться над таким и не будут. Я совсем испортил вас, миледи. Когда брат подрос, он стал уже просто притворяться, что закрывает уши, а потом пересказывал мне шутки отца. Почему-то в его устах они становились грубыми и совершенно не смешными. Я ни разу не видела, чтобы отец читал. Но он очень любил садиться неподалеку, когда мама читала нам с братом по вечерам при свете камина. Брат всегда занимал лучшее место – в кресле вместе мамой, а я садилась на скамеечку около ее ног. Брат рос, места становилось все меньше, но мама не жаловалась. Мы так и не достигли момента, когда брат перестал бы помещаться с ней в одном кресле… Книга была одна единственная, огромная, в тяжелом кожаном переплете, отделанным серебряными полосами, с большими цветными картинками и волшебными историями. Мы, затаив дыхание, слушали о доблестных рыцарях и прекрасных девах, о королях и героях. Книга была частью маминой прошлой жизни. Отец посмеивался над историями о вечной любви красавиц, которые дарили свои сердца и локоны смелым воинам, идущим на смертную битву, за что мама очень обижалась на него. Но я заметила, что ему нравилась история про прекрасную Джонквиль и Флориана-дурака. Ее он всегда слушал, не перебивая. Однажды, отец спросил у мамы со странной серьезностью: - Наверно, когда ты девчонкой читала эту книгу, ты все мечтала о благородном рыцаре в сияющих доспехах, который увезет тебя на своем белом коне в прекрасный замок с видом на закат? Мама пожала плечами: - Закат прекрасно виден из моих окон. А благородных рыцарей я собираюсь нарожать. Отряд из пяти человек меня бы вполне устроил. Мама всегда говорила брату, что он станет настоящим рыцарем. - Ты вырастешь, будешь высоким и сильным и станешь доблестным воином, знаменитым как сир Дункан Высокий. В самых дальних уголках Семи Королевств будут знать твое имя. Когда истории из книги заканчивались, мама начинала рассказывать те, что знала на память. Часто, они были даже интереснее, чем в книге, потому, что были из жизни. Она рассказывала об Эйгоне-Завоевателе и его сестрах, пляске драконов, красных и черных, стоившей жизни тысячам людей. О войне Девятигрошовых Королей, в которой сражались ее братья и наш отец. Тогда они сражались на одной стороне, стороне короля… Про то, что случилось потом, она говорила очень редко, скупо и неохотно… Но еще интереснее были истории, которые мама придумывала тут же, на ходу. Особенно маме удавались рассказы про короля Эйгона Пятого. Он был прозван Невероятным, поскольку был четвертым сыном четвертого сына короля Дейрона и занять престол ему было совершенно невероятно. Но из маминых историй получалось, что это прозвище было дано королю из-за его невероятных приключений. В юности он обошел все Семь Королевств под видом простого оруженосца у рыцаря, который потом стал лордом-командующим его Королевской Гвардии, одним из самых доблестных и известных рыцарей - сиром Дунканом Высоким. Истории про Эйгона Невероятного ходили в народе, и вряд ли хоть одна из десяти была правдой, но мамины были самые интересные. Каждый день она сочиняла новую. Принц Эйгон и сир Дункан попадали у нее то в Дорн, то в Речные Земли, то на Север к самой Стене. Спасали невинных девиц, сражались с разбойниками и совершали разные другие подвиги. Кроме историй были еще песни. Голос у мамы был не сильный, но высокий и чистый. Даже «Медведь и прекрасная дева», которую любил отец, звучала в ее исполнении, как нежная романтическая баллада, брат вообще любил ее слушать в качестве колыбельной. Иногда на службе в септе мама пела гимны вместе с жителями селения, и старый септон говорил, что таким голосом может петь только сама Дева. Когда в детстве мама рассказывала мне о Семерых, они казались мне добрыми знакомыми. Отец, Матерь были воплощением родителей, Кузнецом я считала нашего кузнеца -огромного, могучего, сплошняком заросшего пегими волосами, и потому похожего на великана из Застенья, но совсем не страшного из-за лукавого огонька в голубых глазах и щербатой улыбки. Девой я воображала красавицу- дочь старосты, младшую, ту, что стала Королевой Любви на последнем празднике летнего солнцестояния и потом умерла от кровавого кашля в конце первого года зимы. С Воином всегда было больше всего затруднений. Отца с мечом я не видела ни разу. В замке всегда толклись несколько десятков межевых или присягнувших рыцарей, был мастер-над-оружием - сильный и быстрый боец, несмотря на потерянную в бою на Ступенях ногу, безжалостный, резкий и злой на язык. Но ни один из них не напоминал мне воителей из маминой книги, и поэтому я решила дождаться, когда мой брат станет рыцарем, как мечтала мама. Вот он уж точно будет всем воинам Воин. Высокий и сильный, он будет знаменит, как сир Дункан Высокий, и в самых дальних уголках Семи Королевств будут знать его имя. Был конец лета, хотя листья на деревьях даже еще не начинали желтеть, когда мама позвала нас с братом, и сказала, что скоро у нее родится малыш. -Кого бы вы хотели -брата или сестру? - спросила она, как будто наше желание что-то меняло. - Сестру! Сестру! - выкрикнули мы наперегонки, почти в один голос. -Почему? - удивленно спросила мама. Я недавно научилась шитью и горела желанием применить свои знания на ком-нибудь. Желательно, не сильно большим по размеру и не сильно привередливым к результату. Безропотная младшая сестра была идеальным претендентом на эту роль -платьица, чепчики, кружева, оборочки... С мальчиком такого раздолья не предвиделось. Его можно было родить как-нибудь в другой раз, попозже. Я не стала распространяться о своих грандиозных планах и сказала коротко. - С сестрой интереснее. -Ведь хорошо же, когда в семье много рыцарей. - попыталась убедить нас мама: - Будет кому меня защитить. - Я буду твоим рыцарем и защитником. Этого достаточно. - заявил брат. Когда деревья пожелтели, а дни стали короче и холоднее, живот мамы стал большим и заметным даже под широким платьем. Она уже с трудом ходила, но каждый день спускалась на улицу подышать свежим осенним воздухом. Тогда же стало известно, что отцовская рыжая гончая собралась щениться. Мама обычно сидела у южной стены во дворе, наслаждаясь скупым осенним солнцем. Гончая выбиралась из сарая и пристраивалась тут же. Так они и сидели рядышком, с большими животами, разомлевшие от тепла. Часто мы с братом присоединялись к ним играя во что-нибудь. Глядя на всю эту картину, отец как-то пошутил в своей обычной манере. - Ух, сколько щенков скоро будет - не протолкнуться! Мама не стала обижаться, а сказала ему безмятежно. - Будут друг с другом играть. Когда подошел срок, нас с братом бесцеремонно выставили во двор, дав по куску яблочного пирога. В замке была суета. Служанки бегали в комнату мамы с ведрами с горячей водой и какими-то тряпками, мейстера мы не видели уже несколько дней. Мы сходили на псарню проведать собак и зашли на конюшню, где кузнец менял подкову у отцовской гнедой кобылы по кличке Шалунья. Брат, казалось, увлечен наблюдением за этим процессом, но думал он о другом. - А вдруг она умрет? – спросил брат неожиданно. Я сначала даже не поняла о ком он говорит, не о кобыле же, но брат крепко схватил меня за руку, заглянул мне в глаза и повторил: - Я слышал, как на кухне говорили, что женщины могут умереть, когда рожают детей. Мама тоже умрет? – в его глазах стоял настоящий страх. Я обняла его и поцеловала. - Ты что, глупый! Мы же с тобой родились. Все будет хорошо. Я чувствовала, что он расслабился и потихоньку успокоился. - Хочешь я тебе спою? – предложила я ему. -Хочу, - заметно повеселел брат: - Про медведя. -А может, лучше про Джонквиль и Флориана? Брат скривился. Мы еще немного поторговались, и я уступила. Ждать было долго, я успела спеть и про медведя, и про Джонквиль, и про Джейни из Старых Камней, мы сходили еще раз к собакам, погуляли вокруг башни, навестили стражу на воротах, проникли на кухню, откуда нас вытолкали. Когда мы опять собрались к собакам, нас позвали есть. За ужином нам сообщили, что у нас родился брат. Наше разочарование было сложно описать словами. Брат даже заплакал. Мы порывались пойти к маме и высказать свое негодование по поводу ее обмана. Зачем было спрашивать, чего мы хотим? К маме нас не пустили, но пообещали после ужина показать маленького. Кормилица – пышная деревенская деваха с румянцем во всю щеку и огромными грудями, с трудом втиснутыми в лиф платья, на котором расплывались два влажных пятна, спала на стуле, привалившись к стене. Из колыбели доносился какой-то шорох и попискивание. Я нагнулась и увидела малыша. Носик, насупленные бровки, зажмуренные глаза и нежные темные волосики на голове. Он шевелил ручонками, стиснутыми в крохотные кулачки и почти распутался из своей пеленки. Он был такой хорошенький! Его хотелось схватить, зацеловать и затискать, как щеночка. Я чувствовала, что мои губы растянулись в счастливую улыбку, меня просто переполнила нежность, и я захотела поделиться своими впечатлениями с братом. Я повернулась к нему и увидела, что он наблюдает за мной со странным выражением лица. Я показала ему на колыбель. -Смотри, какой славный. Брат несколько мгновений, не мигая, смотрел на малыша, а потом сказал. -Ненавижу младенцев,- развернулся и вышел из комнаты. А я осталась. Кормилица проснулась, вынула малыша из колыбели и поднесла к груди. Он сосредоточено сосал, не раскрывая глаз и не разжимая кулачков, сохраняя свой серьезный насупленный вид, а я тихонько и нежно поглаживала высунувшуюся из свертка розовую пяточку и пальчики-горошинки. -Фу, ты! - сказала вдруг кормилица – Лужу мне напустил, негодник, теперь передник нужно менять. Следующие несколько дней, едва проснувшись, я сразу бежала к малышу. Я с упоением возилась с ним, пеленала, пела, освободив кормилицу от всех забот, кроме одной. Я была абсолютно счастлива и не замечала того, что еще ни разу за эти дни не видела ни мейстера, ни отца, а служанки, кормившие за огромным столом в зале нас с братом одних, были непривычно тихими и испуганными. Я с восторгом рассказывала брату о малыше, но он отмалчивался и больше ни разу к нему не заходил. Мне показалось, что он ревнует к той любви, которую я испытывала к малышу, как будто часть ее была забрана у него. Но я не стала раздумывать над этим. Через несколько дней за завтраком к нам пришел уставший и как-то сразу постаревший мейстер, сказал, что сейчас мы пойдем к маме, и предупредил, что она очень слабая и что нельзя шуметь и толкаться. В маминой комнате с необычно высокой дверью стоял спертый воздух и пахло чем-то ужасным. Сейчас я понимаю: это был запах смерти и горя. Мама не сидела, а полулежала на высоких подушках, и лицо ее было бледным до синевы. Тонкие прозрачные руки бессильно лежали поверх одеяла. Увидев нас, она слабо улыбнулась и попыталась поманить нас жестом, но только едва шевельнула пальцами. Брат бросился к ней, запрыгнул на кровать, обнял ее поверх одеяла и уткнулся ей в живот. Лицо мамы исказила болезненная гримаса, и она тихо прошелестела. - Осторожнее, милый… Я подошла с другой стороны, присела на край постели и взяла мамину руку. Она была очень горячая. Во мне появилось ужасное предчувствие. Брат оторвался от мамы, сел на постели на коленках и сердитым голосом воскликнул. - Ты нас обманула! Ты же обещала сестру! Мама сделала усилие, протянула руку и погладила брата по щеке. -Прости, что я разочаровала тебя, милый… Но брат – это же тоже хорошо… Будет твоим другом и… помощником… Говорить маме было явно тяжело, и между словами получались большие паузы. Брат совсем разозлился. - Мне не нужны ни друзья, ни помощники! Я решила вмешаться. - А мне он мне понравился, очень милый и такой крохотный. Брат в негодовании засопел и уставился на меня, как на предательницу. - Дети, помолчите, у нас мало времени на ссоры. - вмешался мейстер; - Ваша леди-мать хотела вам что-то сказать. Мама растерянно посмотрела на него, кивнула и нашарила руку брата. - Милые мои… Я хотела попрощаться с вами… перед уходом… Брат непонимающе спросил. -Ты уходишь? А когда вернешься? - Замолчи, дурак, - перебила я его. Злость на брата на какое-то мгновение перекрыла мое отчаяние от маминых слов: - Ты что, ничего не понял? Она насовсем уходит! Брат пропустил моего «дурака» мимо ушей и переспросил. -Ты нас бросаешь? Мама грустно улыбнулась. - Мне очень жаль, милый… я не хочу так делать, но это не зависит от меня… Брат вырвал свою руку из маминой и закричал сквозь слезы. -Ты обещала, что я стану рыцарем, когда вырасту, и буду тебя защищать! Ты обманула меня!!! Силы мамы были явно на исходе, она уже еле говорила. -Ты обязательно станешь рыцарем…. Самым… лучшим, …высоким и сильным. Будешь знаменит, как… как сир Дункан Высокий…, и все Семь Королевств будут знать… твое имя. - Ты все врешь! Ты- обманщица!!! Рыдая все сильнее, брат сполз с постели и, не оборачиваясь бросился вон из комнаты. Мейстер хотел задержать его, но мама покачала головой. Она повернулась ко мне. - Он не умеет горевать… Ему проще, если кто-то будет виноват… Так легче… Злость помогает… Я прижала мамину руку к щеке. Говорить что-то не было никакого смысла. Мама прекрасно знала, что я люблю ее и отдала бы что угодно, чтобы все стало по-прежнему. Она оглядывала меня, как будто пытаясь запомнить мое лицо. - Ты будешь настоящей красавицей… Как мне жаль, что я не увижу этого… Как вы все вырастете… Я так люблю вас всех… Ты – старшая, тебе будет тяжело… мальчишки всегда хулиганят… Мама притянула меня к себе ближе и прошептала. - И отец… Позаботься о нем… Ему будет очень тяжело… Она погладила меня по голове. - Девочка моя любимая…, береги их всех…, вместо меня… Дай тебе силы всеблагая Матерь. *** Тризна прошла в тягостном молчании. Люди, храня уважение к нашему горю, молча стучали ложками. Иногда только кто-нибудь робко поднимал чашу за усопшую хозяйку. Отец ничего не ел, а только пил чашу за чашей, а вскоре вообще встал из-за стола и ушел, не сказав ни слова. Я без всякого желания ковырялась в тарелке. Даже брат, который всегда ел за двоих, оставил еду почти нетронутой. Мы вылезли из-за стола вслед за отцом. Пусть оставшиеся поедят спокойно. Нам сейчас невыносимо было слушать скорбные беседы и принимать пустые соболезнования. Мы разошлись по своим комнатам. Я, как была в одежде, залезла в кровать. Возможно, если бы мне удалось поплакать, стало бы легче, но слезы не шли. Через какое-то время, в комнату заглянула мамина служанка. - Маленькая леди, не хотите ли поглядеть? Сегодня утром там щеночки родились. Я вашему брату уже сказала. Пойдите, поиграйте с ними, отвлекитесь, все легче будет. Признавая ее правоту, я неохотно вылезла из постели и побрела на псарню. Я любила возиться с собаками, может быть, сейчас это - то, что мне действительно нужно. Посмотрю на щенков, а потом пойду к малышу. Он – самый везучий из нас, даже не знает, что он теперь сирота. Подходя к сараю, я услышала визг собаки. Я вбежала внутрь и увидела брата, который возился с ведром, сидя на корточках. Рыжая забилась в угол и стонала. Щенков было много, а ведро было маленькое. Они не влезали, и брат уминал их руками, а вода выплескивалась через край. - Что ты делаешь?!!! – завизжала я и попыталась оттащить его от ведра. Брат поднял голову, лицо его было красным и залитым злыми слезами. Он закричал. - Он не будет с ними играть!!! Она обманула меня!!! Я вдруг увидела под боком у рыжей еще один темный комочек, подхватила его и прижала к себе. Брат кинулся на меня с кулаками. -Отдай! Он не будет с ними играть! Это все из-за него! Отдай!!! Я отступала, пока не запнулась за что-то и не упала. Брат попытался вытащить у меня из рук щенка, но я закричала, повернулась на живот и закрыла его своим телом. Брат визжал и колотил меня кулаками по спине. На наши вопли сбежались псари и растащили нас. Брат рыдал, брыкался и кричал, пока его несли в дом. С крыльца к нам уже бежал мейстер. Мои руки с трудом разжали: спасая щенка, я чуть его не задушила. Скулящую гончую увели в дальний вольер и вернули ей последнего щенка. Ведро с его несчастными братьями и сестрами унесли. Я рыдала, не переставая, все невыплаканные слезы последних дней лились из меня нескончаемым потоком. *** Потекли длинные тоскливые дни. По утрам, еще затемно отец брал собак, садился на коня и в одиночку уезжал в холодный седой лес. На охоту, говорили конюхи, но ни разу никакой дичи он не привез. Возвращался он в поздних сумерках, еле живой, с трудом поднимался к себе в комнату, где его ждал жарко натопленный камин и подогретое вино со специями. Слуги также приносили еду, но чаще всего, ужин оставался нетронутым, и утром тарелки с застывшим жиром возвращались на кухню. Так происходило день за днем, неделю за неделей, пока снег не завалил лес, и ездить верхом стало невозможно. После этого отец стал проводить время, не выходя из своей комнаты. Случалось, что мы не видели его по несколько дней. Спасенного щенка я назвала Счастливчик, но очень скоро называла его не иначе, как Толстяк. Все забота, ласка, тепло и молоко рыжей доставались ему одному. Несмотря на наступающую зиму, он был весел, лоснился и был неприличных для гончей круглых форм. С первыми заморозками всех старых и слабых животных забили, а оставшихся перевели в единую конюшню. Рыжая с Толстяком разместились за последним стойлом для лошадей в укромном уголке с лопатами, вилами, метлами и огромной кучей соломы для подстилок. Там они никому не мешали и в благоденствии собирались зимовать. Я старалась заходить к ним почаще и всегда приносила что-то вкусненькое. Все бочки в кладовых были забиты солониной, на крючьях висели колбасы и вяленые окорока. Костей было навалом. Мои дни были наполнены заботой о малыше, и я отвлекалась от своего горя, но вечерами, когда он засыпал, на меня накатывала черная тоска. Мне ужасно не хватало мамы. Когда становилось совсем невыносимо, я накидывала плащ, брала фонарь и шла в конюшню к рыжей, как будто она была последней ниточкой, которая связывала меня с прошлым. Так было и в тот вечер. Я долго плакала, а рыжая поскуливала и слизывала слезы с моего лица. В конце концов я обняла ее, а Толстяк по-хозяйски залез между нами в самое тепло. Свеча в фонаре догорела. Лошади сонно фыркали в темноте, слышалось, как коровы перетирали свою жвачку, где-то далеко копошились и квохтали куры. От теплых собак уютно пахло псиной, мы еще теснее прижались друг к другу и уснули. Что меня разбудило – внезапный порыв ледяного ветра от раскрывшейся двери, яркий свет масляного фонаря или рука самой Матери коснулась меня? В конюшню вошел высокий мужчина и плотно притворил дверь. Узнать отца было трудно, я не видела его уже неделю, и он зарос черной щетиной, которая только подчеркивала заострившиеся скулы. Отец, не заметив меня в темном углу, прошел с фонарем к стене, где висела сбруя и хомуты. Он снял с крюка длинные вожжи, несколько раз подергал их между руками, проверяя крепость, и прошел в центр конюшни. Он стоял между стойлами спиной ко мне и, склонив голову, что-то делал с вожжами. Потом, размахнувшись, точным движением перекинул их через балку и привязал другой конец к загородке стойла. Когда он отклонился, и свет фонаря осветил мне вожжи, свисающие с балки, я увидела, что на конце их завязана петля. Я выбралась из собачьего рая и, даже не стряхнув солому с платья и волос, двинулась к отцу. Он не слышал моих шагов, поскольку пытался установить кверху дном ведро для корма. Ушки, в которые была продета ручка, не давали стоять ему устойчиво, и отец с усилием вгонял их поглубже в утоптанный пол конюшни. - Отец…, - окликнула я его севшим голосом. Он резко обернулся и уставился на меня, словно на чужую, не узнавая… - Это я, отец… Не надо… - я не плакала, не кричала, а только твердила, как заклинанье: - Не надо. Я подошла почти вплотную, когда он резко наклонился, сгреб меня за воротник, подтянул к своему лицу и ожесточенно рявкнул. - Уходи отсюда! Живо! Его взгляд был страшен. Я, не мигая, смотрела в его темные ввалившиеся глаза, полные ярости и горя, и чувствовала, что из глаз опять потекли слезы. Он ослабил хватку, опустил меня на землю и тихонько подтолкнул к выходу, обреченно повторив, уже мягче: - Уходи. Я опустилась на пол и обняла его колени. Слезы сразу промочили ткань штанов, легкую, совсем летнюю. - Отец…, - умоляла я: - Родненький…, пожалуйста, не надо... У нас больше никого нет, кроме вас… Мы никому больше не нужны… Не уходите, пожалуйста… Он по-прежнему молчал, и я почувствовала, как отчаяние и безысходность криком подступает к горлу. У меня оставался единственный довод: - Не оставляйте нас…Мама вас заругает там… Я вцепилась в его ноги мертвой хваткой. Он должен будет сломать мне руки, чтобы освободиться и сделать то, что задумал. Он вдруг заскулил совсем по-собачьи и тяжело опустился на колени. Прижав меня к себе с такой силой, что дышать стало невозможно, он раскачивался и выл, как брошенный пес в пустом холодном доме. Я с облегчением чувствовала его слезы и понимала, что самое страшное позади. Я уберегла его. Я нужна ему. Вместо мамы.