Однажды в Хогвартсе

Интерес к учёбе пропал у меня напрочь. Я плелся по коридору (сумка волочилась за мной – не до неё было) и думал. Да, собственно, ничто во мне и близко не напоминало алмазный котёл, и всем зельеварам я нравиться не обязан, но почему из всей (если послушать Снейпа, так поголовно) лениво-расхлябанной гриффиндорской братии на роль мальчика для битья он выбрал именно меня? Это сбивало с толку. Не нравился я ему раньше – ладно, рожей не вышел, но с чего бы он так взбеленился? Моё поведение по отношению к нему можно было назвать безупречным: я не оскорблял, ничего не портил, мелом стул, как Симус, не натирал. Да я даже не обзывал его ублюдком в разговорах с друзьями – ни разу за всю неделю! В общем, вёл себя не как Гарри Поттер, а как поднебесный ангел. Или ему припомнилось, как я в его Думосбор в прошлом году сунулся? Долго же до него доходило в таком случае. Но что-то мне подсказывало, что это всё было не то. Во-первых, Сириус никогда не говорил, что Снейп – тормоз. Да, он ещё больше возненавидел нашего зельевара (хотя куда больше?) после того, как Снейп не дал ему свалиться в Арку, но такого оскорбления от него я не слышал. «Сальноволосый ублюдок», «мышь летучая», «змея слизеринская» – всё это было, а «тормоз» – нет. И сказать, что Сириус не знал такого слова, я не мог: мотоцикл всё так же пылился в одной из комнат родового особняка. Во-вторых, это был не первый урок Зелий в текущем году, а травля в особо крупных размерах проявилась только сейчас. А в-третьих, я и сам видел, что происходит нечто странное. Я вдруг стал ещё популярнее, чем был в конце прошлого года, когда Фадж рассказал общественности правду о воскрешении Волдеморта. Тогда все и каждый в отдельности стремились меня заверить в вечной дружбе, преданности и любви. И всё-таки меня больше занимал Снейп. Я никак не мог научиться не обращать на него внимания. И вроде бы он ничего такого не сказал, ну, может, поддел слегка, а впечатление – будто бы на больной зуб кипятка налил. Но не стал бы профессор просто так придираться ко мне? Вообще, он постоянно был чем-то недоволен, даже ростбиф ел с таким видом, будто бы кору с дерева обгрызал. Но и ему требовался повод. А повод у него всегда находился. Нет, ну уважаемый взрослый человек. Не стал бы... – Гарри! Зов я услышал не сразу: весь в своих тяжких мыслях я брёл по безлюдному коридору. Точнее, услышал сразу – не сразу отреагировал. – Гарри! – снова позвали меня. Я обернулся. Ко мне спешили Рон с Гермионой. Рон был красным, словно принял очень горячий душ, а волосы Гермионы могли соперничать спутанностью с моей шевелюрой после очередного ночного кошмара. К тому же моя подруга размахивала чем-то, что напоминало свиток с моей самостоятельной работой. Неужели Снейп ещё и домашку мне вернул? Тогда я его разозлил сильнее некуда. Догнав меня, друзья остановились. Рон утирал пот со лба, отдуваясь, словно кузнечные мехи проглотил. Гермиона сунула мне пергамент, будто он жёг ей руки. – Вы что, за мной от подземелий бежали? – Оба кивнули. – А это? – Я развернул свиток, выдыхая от облегчения – кажется, пронесло. Это была не моя домашняя работа. – У Паркинсон отобрали! – пробурчал Рон. Если отобрали у кого-то из слизеринцев, это уже ничем хорошим не пахло, но если у сплетницы Паркинсон – значит, надо было готовиться к неприятностям. Да, интуиция меня не подвела. Под красочным, но корявым заголовком «Однажды в Хогвартсе» красовалось нечто, что Чарли Уизли называл «побасёнка», – жуткая смесь правды и вымысла. Я не вчитывался: раз забрали, то можно будет вдумчиво ознакомиться вечером, а вот то, что вся эта побасёнка была написана моим фирменным поттеровским почерком, неприятно удивило. И строки скакали, как у меня. Даже брызги чернил – дурная привычка стряхивать с пера прилипшие ворсинки – и те оказались в наличии. Короче говоря, мне в руки угодила идеальная подделка. Не зная точно, что мне такого не написать и в гипнотическом трансе, я бы наверняка уверился, что это безобразие вышло из-под моего пера. – Прочту позже, – я всунул пергамент между книгами и поторопил друзей – вот-вот должен был прозвучать сигнал гонга на следующий урок. Как бы мне ни хотелось разобраться в истории появления загадочного свитка, но по расписанию у нас ещё оставались занятия. *** Трансфигурация прошла странно и неестественно напряжённо: МакГонагалл смотрела на меня блестящими глазами, иногда глубоко и печально вздыхала, премило краснела и даже наградила двадцатью баллами практически ни за что. Не хотелось думать, что все эти странности как-то были связаны с отобранным пергаментом, но почему-то всё равно так думалось. К удивлению, загадочного становилось всё больше. Если раньше мне просто улыбались или жали руку, то теперь складывалось впечатление, что практически во всех взглядах, направленных в мою сторону – томных, игривых и Мерлин ещё знает каких, – сквозила заинтересованность во мне как в партнёре. Причём таковыми одаривали не только девушки – кое-кто из парней также «стрелял» в мою сторону глазками и наигранно смущался. Любопытство жгло меня подобно каленому железу. Что же было написано в том треклятом пергаменте, если я не мог спокойно пройти по коридору? Я постоянно натыкался на кого-то, кто вёл себя так, словно вот-вот свалится к моим ногам. У меня даже появилась крамольная мысль – плюнуть на всё, прогулять последний урок Прорицаний и наконец-то понять, отчего у некоторых возникла такая необъяснимая (с моей точки зрения) реакция. Если бы я знал, что будет на уроке, – даже Дамблдор под конвоем не затащил бы меня к Трелони. Но я и Прорицания – вещи, взаимоисключающие друг друга. Только бурная фантазия и показная покорность судьбе не давали мне получать по этому предмету более худшие отметки, чем по Зельям. А в тот раз даже интуиция предательски промолчала. Трелони встретила меня у самого люка, схватила под руку, как старого приятеля, с которым привыкла распивать по вечерам херес, провела к отдельно стоящему пуфику у самого окна и с особым пиететом усадила на него, напоследок погладив по тыльной стороне ладони как-то чересчур успокаивающе. Это был плохой признак: проявлять сочувствие Трелони привыкла лишь при предсказаниях ею неминуемой гибели, однако убежать или затаиться оказалось негде – я, подобно музейному экспонату, торчал на самом видном месте в классе. И слизеринцы, и гриффиндорцы, и даже некоторые когтевранцы, посещавшие эти, на мой взгляд, бесполезные занятия, удивлённо перешёптывались и ждали продолжения «пьесы», несомненно занимательной для них, но кошмарной лично для меня! Трелони, дождавшись, пока все займут свои места, принялась картинно заламывать руки, теребить многочисленные ожерелья и читать лекцию, в которой не было ничего о хиромантии и о гаданиях на картах. Она, экзальтированно закатив и без того огромные глаза, рассказывала о многообразии форм любви: то поэтично, то скатываясь чуть ли не к физиологическим подробностям, отчего ученики, глядевшие на меня с точно таким же шоком, как и я на них, то краснели, то бледнели. Я подозревал, что и сам выглядел не краше, но мне ничего не оставалось, как сидеть с самым угрюмым видом и размышлять, что, будь я директором школы, несомненно выбрал бы другого преподавателя на роль лектора по половому воспитанию. Дальше Трелони стала перечислять признаки, помогающие распознать любовные проявления, шокировав нас некоторыми примерами из весьма бурной (как оказалось!) учительской жизни. К окончанию речи наша прорицательница уже вовсю пропагандировала важность толерантности, а я уже не знал, куда спрятаться, и жалел, что не взял с собой мантию-невидимку. Пусть это помогло бы связать воедино существование моей мантии с некоторыми шалостями, но я бы с радостью пожертвовал своим добрым именем, лишь бы не служить наглядным примером этой нелепой и, на мой взгляд, совершенно неуместной лекции. Я пару раз пытался сползти с пуфика и тихо покинуть «выставочное» место, подбираясь ближе к самой дальней стене, но от моих манипуляций у остальных на лицах появились предательские ухмылки, а некоторые и откровенно хихикали. Даже Рон не удержался – наверное, будь я на его месте, и меня бы это забавляло, а так я решил, что вечером обязательно укорю его недружеским поведением. Трелони, бурно реагировавшая на смешки и корчившая в ответ на веселье грозные мины, в конце концов остановилась за моей спиной и сложила свои ледяные ладони у меня на плечах. Пришлось сидеть остаток урока смирно и лишь обречённо вздыхать. Зато скорость моего исчезновения из Северной башни можно было сравнить только со скоростью снитча. И, как мне показалось, после урока Прорицаний и «заботы» профессора Трелони я получил стойкий иммунитет ко всем типам взглядов – от сочувствующих до злорадствующих.